Не опоздай, пожалуйста, произнеси…
Последние слова Кассандры утонули в наших рыданиях:
– Мы семья теперь. Навсегда. Ты – черная, как мы. Слышишь? А мы своих не бросаем, еще повоюем за тебя… – сквозь всхлипывания прошептала она.
Я слышала, но не смогла проронить не слова, подавляя рыдания. Только кивала головой и сжимала пальцы, но этого они, конечно, сквозь непроницаемую железную дверь не увидели.
Девушки свое слово сдержали. Той же ночью они нацарапали, как могли, коллективное письмо в мою защиту, где изложили всю суть моего разговора с Калифой, который они тоже слышали. Женщины написали, как я помогла бедной беременной девушке едой и теплой одеждой, как я помогала каждой из них понять документы их обвинений, которые они не могли прочесть, как я организовывала для них спортивные пятиминутки, возвращая им волю к жизни, учила их чтению и письму. Они просили выпустить меня в общий режим, потому что основания для моего наказания – ложь.
Тут важно сделать небольшое отступление, чтобы рассказать, что писала то письмо женщина, которая сама находилась на сегрегации уже больше ста дней. Ее должны были вот-вот перевести в общий режим. Она знала, что это письмо будет для нее означать еще минимум месяц одиночки.
Я видела эту бумагу, мне ее подсунули под дверь, прежде чем отправить.
Письмо возымело обратный эффект. Этот акт глубоко возмутил администрацию тюрьмы, и следующей ночью меня перевели в отделение для особо опасных преступников – в одиночную камеру, в двери которой не было даже окошка для еды, а только маленькое окно для наблюдений охранника за заключенным, чтобы исключить любой контакт со мной окружающих. Двух девочек отправили на изоляцию. Показания Хелен приобщили к материалам моего дела, указав, что я пыталась подкупить заключенную по указанию моих адвокатов. В отношении последних возбудили отдельное делопроизводство, поставив под сомнение профессиональную этику моих защитников, а мне назначили госзащитника, пока ситуация не разрешится. Дело слушали за закрытыми дверями в суде. Обвинения были настолько абсурдными, что даже моя судья была вынуждена отложить дело в сторону, сказав, что не видит оснований в вотуме недоверия Бобу и Альфреду.
А Хелен сократили срок.
Первое знакомство в отделении для «особо опасных»
Спустя несколько дней моего пребывания в изоляции в отделении для особо опасных преступников в моем дверном окошке для наблюдения появилось худое, со впалыми щеками, лицо пожилой чернокожей женщины. Она внимательно разглядывала меня и ничего не говорила. Я тоже посмотрела на нее и робко улыбнулась. Мои наблюдения за «особо опасными» вот уже больше недели не выявили никаких различий между ними и женщинами из моего прошлого отделения «для белых воротничков», как его называли. Этот термин используется для обозначения заключенных, преступления которых носят ненасильственный характер – мошенничество или хищение собственности, например.
В моем новом отделении были люди, арестованные по подозрению в убийствах, насилии, проституции, распространении наркотиков, торговле людьми, детской порнографии и тому подобных насильственных действиях. Несмотря на то что я сидела в одиночной камере и мой непосредственный контакт с этими заключенными был исключен, опасения у меня все равно были – среди них была, например, работница отделения, которая приносила мне поднос с едой, пусть и под постоянным контролем стоящего рядом надзирателя. Мало ли что можно ожидать от этих людей, думала про себя я, а потому держалась настороже. Впрочем, наблюдение за передвижением и общением заключенных в отделении через маленькое окошко позволяло хоть как-то сохранить ощущение присутствия в социуме, пусть и только в качестве безмолвных глаз через стекло. Моя улыбка женщине была попыткой установить дружеский контакт, показать, что я ей не угрожаю, в надежде на то, что и встречных угроз мне не будет.
В ответ на мою улыбку лицо заключенной осталось каменным, не выразив никаких эмоций, оно через секунду исчезло, а под дверь влетела маленькая записка на бумаге в линию.
Я подошла к двери, подняла листочек и развернула. В нем печатными буквами, будто только-только научившимся писать маленьким ребенком, с ошибками было написано:
«Можишь Гари с тортам?»
Я недоуменно заглянула в окошко двери, не понимая, чего хочет от меня женщина, и вопросительно посмотрела в ее неподвижное лицо. Пожилая заключенная сложила руки вместе перед собой, будто в молитве, и я догадалась, что она просит меня что-то сделать для нее. «Хорошо», – кивнула я, все еще не понимая, что от меня требуется. Под дверь влетело несколько цветных карандашей и чистый конверт. А! – догадалась я, – она, наверное, видела мои рисунки на оборотной стороне конвертов, которые я каждую ночь оставляю в углу столешницы у самой двери, чтобы надзирательница утром забрала их для отправки. Я снова улыбнулась женщине и показала большой палец: договорились. Заключенная ушла, а я бросилась рисовать ей полученными цветными карандашами Гарри Поттера с праздничным тортом со свечкой.
Через пару часов безмолвное лицо снова появилось в моем окошке, женщина вопросительно, чуть наклонив голову, глядела на меня. Я улыбнулась, подошла к двери и, немного переживая, что ей не понравится моя работа, просунула конверт с цветным изображением Гарри Поттера с тортом на обороте. Конверт тут же исчез, а за ним и женщина. Может, я не справилась? Обидела ее? – ломала голову я, не увидев никакой реакции на свою работу.
На следующий день старушка вернулась, и под дверь влетела маленькая мятная конфетка, а за ней – новый чистый конверт и записка: «Можишь Вини?»
Так случился мой первый контакт с «особо опасными» заключенными. Каждый день, а то и по нескольку раз на дню, я стала получать заказы на разных мультяшных персонажей, которых требовалось рисовать на конвертах или сложенных пополам в форме открыток листочках. Иногда меня просили написать на них чьи-нибудь имена моим ровным учительским почерком и, нередко, признания в вечной любви. Особой популярностью, конечно, пользовались цветы и сердечки. Навык рисования подобных простейших схематических картинок у меня был со школьных лет, как и у любой девочки-ученицы. Мои работы в классе пользовались огромным спросом, правда, рисовала я в основном, к своему стыду, не сердечки и цветочки, а карикатурные сценки на учителей. Многие из этих рисунков как раз в это время находились под грифом «секретно» в здании им. Дж. Э. Гувера, штаб-квартире ФБР в Вашингтоне, и тщательно изучались на предмет наличия тайного шифра.
Я до сих пор не знаю, кому эти рисунки для детей и мужей «особо опасных» женщин были нужней – им, отправлявшим весточки домой, или все-таки мне, когда я видела, что приношу им радость, которую, кстати, они, со временем отогревшись, научились выражать искренними улыбками в моем окошке.
Страшные преступницы оказались просто измотанными жизнью заключенными, словно дети, радовавшимися цветной картинке. Обычными людьми, такими же, как все, только, может быть, немного громче и яростней сражавшимися за пульт от телевизора в тюремном зале.
Лилиана
Еду в одиночку, раз в двери не было даже окошка для этой цели, передавали так: надзиратель открывал мою дверь с помощью ключа и стоял рядом, наблюдая, как в секунду-две работница отделения, тоже заключенная, передаст мне поднос, а потом дверь моментально закрывалась. У меня было минут 5–10, чтобы покушать, потом надзиратель открывал дверь снова, и все происходило в обратном порядке: я отдавала поднос работнице и снова оставалась одна.
Однажды в отделении дежурил очень ленивый надзиратель, которому не хотелось стоять рядом с работницей, передающей еду, а потому он просто открыл мою дверь с центрального пункта. На меня с порога камеры смотрела стройная, с будто точеной фигурой, латиноамериканка лет 50-ти с суровым, каменным лицом. Ее ледяной взгляд, казалось, еще больше остудил и без того холодную камеру. В руках она держала поднос с ужином. Я однажды видела издалека эту женщину в коридоре у моего прежнего отделения и испугалась ее грозного вида. Девочки через переписку под дверью рассказали мне, что заключенную зовут Лилиана, и она мотает срок за торговлю людьми.
В чужую камеру заключенным заходить было запрещено, потому она просто стояла на пороге с подносом в руках. Я аккуратно подошла и, взяв еду из ее рук, быстро вернулась обратно в угол бетонной кровати. Лилиана не ушла и лишь внимательно смотрела на меня с безопасного расстояния.
– Извините, – начала я, – вам что-то нужно?
Женщина удивленно посмотрела на меня и осталась стоять на пороге. Есть под ее пристальным взглядом я не могла.
– Извините, – снова попробовала я, – что-то не так?
Лилиана слегка наклонила голову набок и снова удивленно уставилась на меня. Спустя секунду она что-то быстро затараторила на испанском.
«А! – догадалась я! – Она, видимо, не говорит по-английски».
Помня несколько фраз, разученных с Хелен на итальянском, я решила попробовать. Девочки-латиноамериканки в моем предыдущем месте проживания говорили, что эти языки похожи.
– Пардон, коза вуойи? Что ты хочешь? – громко спросила я.
Ее каменное лицо внезапно преобразилось, растянувшись в доброжелательной улыбке:
– Агуа калиенте? – произнесла Лилиана и кивнула на коричневую пластиковую кружку, покоившуюся на уголке железной раковины.
– Си! Си! Грасиас! – я спрыгнула с бетонной кровати, набрала воды из крана и протянула ей. «Господи, – подумала я про себя. – Спасибо тебе! Может, я хоть чуть-чуть согреюсь».
Заключенная исчезла за дверью с моей кружкой. Через пару минут она появилась снова с коричневым стаканом, над которым клубился пар от горячей воды. Я протянула руку за стаканом. Лилиана вдруг отступила на шаг назад и энергично замотала головой:
– Мы калиенте!
«Калиенте» значит «горячий», может быть, она пытается уберечь меня от ожога, – подумала я. И, схватив с кровати маленькое грязно-желтое тюремное полотенце, протянула заключенной.