Остальные мужчины-заключенные, жуя свой паек, с недоумением посмотрели на странного товарища.
– Ну, если вы не хотите, я, честно сказать, давно не ела. Только как? – ответила я, понимая, что через сплошную пластиковую перегородку сэндвич телепортировать никак не получится.
Заключенный, гремя цепями, привстал, и только тогда я увидела, что между пластиковой перегородкой и крышей автомобиля есть небольшая щель. В это отверстие он просунул сплющенный сэндвич, а за ним и прозрачный пластиковый пакетик сока.
– Спасибо большое, – прокричала я, принимая живительную пищу.
Он в ответ только улыбнулся и кивнул. Его большое лицо уже не казалось мне таким страшным.
Помня о главном правиле тюрьмы, выработанном горьким опытом, что есть в неизвестном месте надо быстро, кто его знает, будет ли следующий прием пищи и когда, я моментально проглотила сэндвич и высосала сок из пакетика.
Мужчина не соврал, через какое-то время мы приехали к зданию, на стене которого громадными буквами, подсвеченными яркими лампочками, было написано «Northern Neck Regional Jail». Дверь медленно поползла наверх, и автозак погрузился в темноту тюремного гаража. Там сперва выгрузили других пассажиров, а потом через несколько минут и меня. Гремя цепями по полу, я шла перед надзирателем, опасливо оглядываясь по сторонам, сквозь строй огромных бородатых чернокожих мужиков-заключенных, которых еще недавно отделяла от меня пластиковая стена. Они смотрели на меня молча и злобно ухмылялись. Только один, мой новый знакомый, который дал мне еду, самый огромный из них, едва заметно кивнул и сжал большую кисть в кулак, показывая, мол, держись, подруга.
Стоило мне войти в маленький зал для приемки заключенных, я чуть не задохнулась от уже знакомого со времен обезьянника гнилостного смрада – запаха месяцами не мытых человеческих тел, перемешанного с блевотиной и экскрементами. В помещении была длинная бетонная стойка, за которой копалась в каких-то бумагах полная женщина в коричневой униформе с такими же нашивками, как и у водителей, доставивших меня в тюрьму. А напротив стойки было шесть камер с дверями из толстых ржавых решеток с остатками намалеванной кое-где зеленой краски. У стойки находились несколько женщин-заключенных. Каково же было мое удивление, когда в одной из них я узнала мою Лилиану. Я вскрикнула от радости, увидев знакомое лицо подруги, она глянула на меня и дернулась что-то сказать, но надзиратель за стойкой рявкнула стоящим позади меня надзирателям:
– В отдельную камеру ее. Быстро!
Я почувствовала, как кто-то сильной рукой сжал мое плечо, и уже через долю секунды меня впихнули в одну из камер по центру и захлопнули дверь. Я бросилась к решеткам, желая еще хоть разок встретиться взглядом с Лилианой, но она стояла ко мне спиной, и мы обе в тот момент понимали, что так будет лучше. Через пару минут и ее вместе с другими женщинами-заключенными запихнули в одну из камер – в какую, я уже видеть не могла. Мое сердце забилось, подозревая неладное: меня изолировали от остальных, хотя камеры были переполнены – по 5–7 человек в каждой. Это был очень плохой знак – спецусловия, а значит, после распределения меня снова ждет одиночный карцер.
Оглядевшись вокруг, я к своему ужасу увидела, что мое новое жилище до боли напоминает столичный обезьянник: камера была не больше метра в ширину и пару – в длину. В ней имелись приваренные к стене двухъярусные железные нары, а в углу – железный унитаз, совмещенный с такой же раковиной. Я подошла к ней и надавила на металлическую кнопку, из крана поползла тоненькая струйка ржавой воды. Пить хотелось невероятно, и я прекрасно понимала, что другой воды у меня не будет, так что я с жадностью, капля за каплей, втянула в себя опалово-мутную жидкость. Десять месяцев в тюрьме уже научили меня довольствоваться тем, что есть, и, признаюсь, ничего, кроме радости от глотка воды, я не почувствовала. Если не вдыхать ее гнилой запах, она кажется не такой уж и плохой.
К стойке привели мужчин-заключенных из автозака и, оформив, тоже распихали по камерам. Они тут же громко стали требовать права на звонок по телефону. Надзирательница, громко ругаясь, вытащила откуда-то из-за стойки телефонный аппарат, приваренный к длинной железной палке на колесиках, и подкатила к одной из камер. Когда она проходила мимо моей клетки, я обратилась к ней:
– Извините, а можно я – следующая? Мне нужно позвонить.
Надзирательница на секунду остановилась:
– А мне знаешь, что нужно? В отпуск мне нужно!
И она снова скрылась за стойкой копаться в бумагах.
«Но ведь у меня есть право на звонок, – думала я, – продолжу требовать, может быть, получится позже». Я прекрасно понимала, но не хотела признаваться себе, что ни позже, ни потом это не получится. Когда тебя запирают одну в камере, упаковывая остальных группами, это означает только одно – особое отношение, и оно меня ждет теперь во всем.
В помещение ввезли железную тележку с подносами с едой. Было уже, наверное, около девяти вечера, как я подсчитала, исходя из проведенного времени в машине плюс оформление. В железной решетчатой двери была дырка – окошко для еды, в которое мне просунули облитый со всех сторон каким-то липким жиром пластиковый поднос, в одном углублении которого была грязно-мутная жидкость, видимо суп, во втором – два куска белого хлеба, а в третьем еще один, видимо, кусок сладкого пирога. Стола в камере не было, впрочем, я уже привыкла, так что я быстро поставила поднос на грязный пол и пластиковой ложкой стала есть суп, в котором плавали ошметки пластика от облезавшего от старости подноса. В супе обнаружилась одна картофелина, немного лука и что-то вроде куска соевого мяса. Надзиратель вернулся минут через 10, чтобы забрать подносы. На полу появился еще один липкий след от жира, который, впрочем, как я заметила, был не единственный: видимо, есть на полу умела не только я.
Так, в одиночестве, прислушиваясь к каждому слову надзирателей и пытаясь угадать, что меня ждет дальше, я провела еще несколько часов. Заключенных из соседних камер по очереди выводили к стойке, надевали на них тюремные пластиковые браслеты с номерами, переодевали в темно-синюю униформу и уводили куда-то в глубь тюрьмы. Всех, но не меня. Я радовалась хоть какой-то активности в коридоре, понимая, что уже очень скоро я снова лишусь и этого человеческого присутствия.
Рассматривая женщину за стойкой, я вдруг увидела, что позади нее есть белая железная доска, на которой черным маркером по столбикам с номерами были расписаны фамилии людей, видимо, заключенных. Каждый из столбиков был под завязку заполнен именами. Каждый, кроме одного. Там была только одна фамилия, точно я разглядеть не могла или просто не хотела, но уже прекрасно знала, что это буду я.
Наконец после полуночи, когда в отделении уже никого из заключенных не осталось, мою дверь открыли и подвели к стойке.
– Тебе выдадут униформу, – грубо сказала женщина. – Вещи уберешь в мешок и сдашь надзирателю!
Я послушно проследовала за охранницей, которая уже ждала меня в стороне, в маленькую камеру-душ. Там меня привычно полностью раздели, проверили рот, ушные раковины и приказали, сев на корточки, громко кашлять.
– Вот, – протянула мне надзирательница стопку из тюремных штанов, распашонки темно-синего цвета и пары носков. И ушла.
Униформа была, наверное, на пять размеров больше, чем мне было нужно. В стопке также не обнаружилось нижнего белья. Думая, что они просто забыли положить эти вещи, я, когда надзирательница вернулась, придерживая норовящие упасть штаны, аккуратно спросила:
– Извините, мэм. Но эта форма слишком большая, а еще мне забыли выдать нижнее белье.
– Другой нет, – хмыкнула она. – Белье купишь в тюремном магазине. Пошли давай, поздно уже.
Так, придерживая брюки, я пошла в направлении, указанном надзирательницей, по длинным серым бетонным коридорам тюрьмы. По пути мне выдали матрас и мешок с постельным бельем, поэтому вторую, свободную от придерживания штанов руку я задействовала, чтобы волочить матрас и мешок. Тело покрылось гусиной кожей от страшного холода.
Отделение для террористов
Меня привели в небольшое железобетонное помещение, где на двух ярусах располагалось шесть камер и не было ни души.
«Господи, только не это, – подумала я, – опять одиночный карцер».
Во всю стену, с пола до потолка, было огромное одностороннее стекло, за которым, если присмотреться, находился контрольный пункт надзирателей, где они, верно, уже жевали попкорн, готовясь наблюдать за реалити-шоу «Угроза американской демократии в тюрьме».
Меня завели в одну из камер и наглухо захлопнули железную дверь. Повисла гробовая тишина.
Я добрела до железных нар, кинула на них свой матрас, свернулась в клубочек, дрожа от холода, накрылась одеялом и отключилась.
Ночью маленькое окошко в железной двери открылось, в камеру сквозь него пробился яркий свет фонарика, скользнувший по стенам и замерший на одеяле: охранник, видимо, проверял, дышу я или нет. Еще миг, и камера снова погрузилась в печальный полумрак.
Утром дверь открылась щелчком с центрального пункта. Я открыла глаза и оглядела свои новые владения: камера была еще меньше, чем та, где я провела последние 10 месяцев в Александрийской тюрьме. Снова железные нары, унитаз и раковина в углу, маленький железный столик с приваренной к нему табуреткой и окошко под потолком, в котором виделся маленький клочок неба и ярко-зеленая сочная трава. Земля была на уровне окна, так что я поняла, что это подвальный этаж. В камере было невероятно грязно – всюду валялись клочки черных кудрявых волос, перемешанных с пылью.
Я тихонько толкнула дверь и вышла в коридор, уставившись на стену-окно. Оттуда, наверное, на меня тоже смотрел кто-то, сокрытый от моего взгляда отражением в стекле. По центру отделения был круглый железный стол и пять приваренных к нему табуреток. Слева от камеры был душевой закуток, отделенный лишь створкой не больше метра высотой, наподобие тех, через которые бравые ковбои врывались в бары Дикого Запада. Только створка была серо-голубой и очень хлипкой. Душевая представляла из себя помещение не больше моей камеры, в потолок была встроена душевая лейка, а вместо смесителя из стены торчала ржавая железная кнопка. Пока я осматривала душ, в отделении появился надзиратель. Оставив на железном столе поднос с овсянкой и куском хлеба, а также стакан с какой-то сладковатой жидкостью белого цвета, видимо, растворимым сухим молоком, он безмолвно исчез.