ю тюремную карточку. Нарушение этого порядка было чревато для меня строгими санкциями вплоть до отмены визита. Получив добро охранника, я, наконец, подошла к Джиму, и мы на секунду, как было положено, обнялись.
– Мария, – начал беседу он, – я так переживал. Тебе столько пришлось пройти! Как ты себя чувствуешь?
– Нормально, Джим, – ответила я, стараясь сдержать слезы радости от возможности увидеть дорогого мне человека вживую, а не через стекло. – Тут намного лучше, чем во всех прошлых тюрьмах, где меня держали. Я – обычная заключенная, и это единственное, чего я сейчас хочу.
Мы проговорили без остановки все положенные нам семь с половиной часов. Джим принес с собой пакетик с монетками и купил нам по упаковке печенья вместо обеда. Они показались мне самой вкусной едой на свете, ведь воистину сказано, что «лучше есть суп там, где любовь, чем есть нежное мясо там, где ненависть».
Я рассказала ему о том, как организован мой новый быт, а также о моей странной переписке с моим американским товарищем, бизнесменом Патриком Бирном, с которым я познакомилась на Фестивале свободы в Лас-Вегасе в 2015 году и периодически общалась вплоть до моего ареста. Тем самым человеком, благодаря которому я когда-то увидела символ Америки, статую Свободы, с высоты птичьего полета.
– Джим, он просил меня поговорить с ним по видеосвязи, я согласилась, но предупредила его, что это может быть не очень правильное решение. Ему незачем светиться в моем деле. Я очень благодарна судьбе, что наши взаимоотношения не попали в прессу, ведь он – публичный человек, у него крупная акционерная компания. Это могло бы серьезно навредить его бизнесу, – сказала я. – Я написала ему в ответ, что очень рада, что у него все благополучно, и вся эта ситуация так и осталась незамеченной по сей день.
– Мария, ты неисправима, – улыбнулся Джим, – впрочем, это мне в тебе так нравится. Но подумай сама, ведь он очень состоятельный человек, он мог помочь тебе хоть немножко, пожертвовав денег в твой фонд на оплату адвокатов. Он в день тратит больше, чем твои адвокаты в месяц.
– Он мне ничем не обязан, – ответила я, немного опечалившись, поскольку понимала, что Джим, как всегда, прав, – но сам подумай, если бы это стало известно, это бы ему обязательно навредило. И в любом случае, мы так и не поговорили. Патрик почему-то в последний момент решил, что нам пока не стоит общаться. Он написал, что скоро в прессе появится какая-то информация, до выхода которой у нас не должно быть контактов. Ну, нет так нет, – пожала плечами я, – все к лучшему.
Джим почему-то нахмурился:
– Странно все это, Мария, – продолжил он после продолжительной паузы, – мой опыт ведения расследований подсказывает мне, что здесь что-то нечисто. Назовем это писательской интуицией.
Все три дня общения с Джимом пролетели как несколько минут. Мне очень не хотелось, чтобы он уезжал, но, храня в сердце надежду, что уже через месяц мы снова встретимся, я обняла его на прощание и покинула зал, чтобы вернуться к тюремной жизни.
Разгрузка коробок с едой для скота
Раз в месяц на кухню привозили продукты. Огромные коробки и мешки с овощами, фруктами, замороженным мясом, хлебом и молоком подвозили на небольшом вилочном погрузчике, на котором устанавливали деревянную палету для продовольствия. На разгрузку бросали работниц кухни, многие из которых были пожилыми женщинами, но ни возраст, ни состояние здоровья в учет не принимались, потому как не здоровым же мужикам-надзирателям это делать. Не барская это, как говорится, работа.
Мы уже заканчивали мытье бесконечных подносов, когда в дверях посудомоечной комнаты возник надзиратель. Самый мерзкий из надзирателей – мистер Шеппард. Мы называли его «домашняя картофелина». Молодой парень, на вид не больше 35 лет, уже успел так располнеть, что и вправду напоминал перезрелый бесформенный картофельный клубень с пухлым носом, на котором еле помещались маленькие прямоугольные очки, отчего его крошечные поросячьи глазки становились еще меньше.
– Пора работать, девочки, – издевательски протянул он.
Мы, потные и мокрые от душной жары посудомоечной комнаты, только что закончившие мытье около пятисот пластиковых подносов, вилок, ложек и тазов, с ненавистью посмотрели на «домашнюю картофелину». Эти взгляды были нашим единственным оружием для сопротивления надзирателю, правда, совершенно бессильным против приказа мистера Шеппарда. Остальные женщины и я вслед за ними потянулись к выходу, прошли через зал столовой и кухню с чанами для еды к заднему выходу, где уже стояли две огромные палеты для разгрузки. На работу бросили всех сотрудниц кухни, включая маленьких пожилых женщин-мексиканок, одна из которых уже тащила на спине большой мешок с вилками капусты. Смотреть на это жалкое зрелище у меня не было сил:
– Давайте я помогу. Вам нельзя это поднимать, – я протянула руки к женщине. Она непонимающим измученным взглядом посмотрела на меня и прошептала:
– Нет, нет, я привыкла. Все в порядке. Я сама.
– Вы же завтра не встанете! – возмутилась я. – А мне это в радость. Я вон гантели поднимаю, и вообще я когда-то пауэрлифтингом занималась.
Этот мешок мне отобрать все же удалось, но, несмотря на победу в сражении, битва была проиграна. Как же мне действительно повезло с приобретенными когда-то давно навыками подъема тяжестей в спортивном зале! Женщины быстро сообразили, что часть должна остаться у палет и перекидывать с них мешки и коробки на бетонные ступени лестницы, откуда их забирали другие заключенные. Так мы создали идеально работающий человеческий конвейер из измученных женщин в 40-градусную тропическую жару, за которым внимательно следили двое рослых мужчин-надзирателей.
Когда на самом дне палеты оставалась пара последних коробок, я немного замешкалась, вытирая катившийся градом по лицу пот. В этот момент мистер Шеппард, желая ускорить процесс (под палящим солнцем ему стоять уже надоело и хотелось вернуться в прохладный офис), носком тюремного ботинка пнул коробку с замороженными котлетами, снабдив это движение комментарием в мой адрес:
– Вот эту еще, Бутина, не забудь, – ухмыльнулся он.
Еду на разгрузку привозили где-то раз в месяц, так что в черный четверг мы уже знали, что нам предстоит «поработать». За эту работу нам иногда давали еду или фрукт, хотя, если честно, мы лучше бы предпочли вежливое отношение и сказанное «спасибо». Разгрузка коробок не прошла для меня даром. Перетаскивая коробы с пакетами молока с жары в холодильники, я как-то неаккуратно повернулась и почувствовала резкую боль в ноге. С тех самых пор она регулярно ноет, когда на улице становится холодно.
Попытка попасть к врачу
Просить о медицинском осмотре в тюрьме было практически бесполезно. Были, правда, исключения – например, если женщина решала поменять пол и начать курс приема гормональных препаратов, это со времени президента США Барака Обамы можно было сделать без проблем.
В Александрийской тюрьме у меня слетела коронка. В зубе виднелась громадная дырка, которая, к счастью, не слишком беспокоила из-за давно удаленного нерва. В той тюрьме единственным возможным лечением зубов было их удаление, даже если проблемой был всего лишь кариес. Лишиться зуба я не была готова, а потому решила дождаться перевода в федеральную тюрьму. «Раз там люди проводят годы, должен быть и хороший стоматолог», – наивно думала я.
Попасть к зубному врачу можно было, только записавшись в очередь на месяцы вперед. Я сразу же по прибытии заполнила соответствующие бумаги, но за пять месяцев очередь до меня так и не дошла.
Заболевания вроде аллергий заключенным предлагалось лечить за свой счет – покупкой лекарств в тюремном магазине, выходивших в копеечку. Кремы и мази от укусов насекомых, которых во Флориде было бесчисленное множество, антисептики, лекарства от кашля и простуды тоже покупались самостоятельно. Болеть в тюрьме – дорогое удовольствие, не каждому по карману. Особо стоит упомянуть заключенных, у которых были серьезные проблемы вроде опухолей и грыж. Их, как и желающих хоть одним глазком увидеть стоматолога, ставили в очередь, которая не подходила месяцами, а иногда и годами. Не все дожидались своей очереди, и тогда проблема, к радости администрации тюрьмы, решалась естественным путем.
Типичными проблемами были заболевания пальцев ног, которые в тяжелых тюремных ботинках, обязательных к ношению в течение всего дня, упревали настолько, что иногда загнивали. Тогда женщины использовали маленькие пластиковые емкости – мусорные корзины, которые в единственном числе имелись в каждом кубе, чтобы распарить ноги и подручными средствами вскрыть болячки. Зрелище не из приятных, но другого выхода у нас не было.
Работа на сервировочной линии. Тараканы
Когда четыре месяца моей работы посудомойкой подошли к концу, мне предложили «почетное повышение» – работу на сервировочной линии, где большой поварешкой или железными щипцами в зависимости от блюда нужно было раздавать еду заключенным в порядке живой очереди. Смена по-прежнему начиналась в 10:45 и заканчивалась после 19 часов вечера, потом полагалось вымыть рабочую зону – и можно было отправляться «домой» в отделение. Эта должность мне нравилась больше, работать в горячем паре с объедками было удовольствием не из приятных, но и на сервировочной линии были свои маленькие, вернее скажем, очень большие нюансы. Они назывались – тараканы. Вокруг еды их скапливались полчища. Утром, когда на кухне зажигали свет, стены будто ходили ходуном от кишащих на них орд насекомых. Надзиратели строго-настрого приказали нам тараканов из раздаточных посудин вылавливать – те очень любили прыгать в готовую еду, но это удавалось не всегда. Если дело было совсем плохо, мы, понимая, что еда уж слишком небезопасна для употребления, тихонько шептали выстроившимся в очередь за порциями женщинам: «Поверьте, это вы не хотите». Надзиратели про эту проблему знали и перед приходом какой-то очередной проверочной комиссии решили взяться за ее решение.