– Ну, если так, – улыбнулась мама, забрала у меня амулет и пошла к прилавку, – ты только про подсвечники-то не забудь.
Отчаявшись найти что-то на витринах справа, я повернулась, чтобы проверить полки противоположной стены. Стоило мне поднять глаза, в дверном проеме я увидела темный мужской силуэт. В голове всплыли яркие картинки из прошлого, будто я обратно пересекла реку забвения, в древнегреческой мифологии Лету, переправляясь через которую души умерших забывали свою прежнюю жизнь. «Господи, где же ты был…» – подумала про себя я, тихо, почти незаметно, медленно прикрыла глаза и знаком одобрения едва заметно кивнула. Он резко развернулся и вышел, бесшумно, так же незаметно, как и вошел.
– Мам, – обратилась я матери, которая о чем-то увлеченно беседовала с продавцом. – Ты побудь здесь, ладно? Я скоро вернусь.
Я быстро направилась к двери и вышла вслед за ним.
Эпилог
Из тюрьмы нельзя до конца вернуться, о произошедшем нельзя забыть. Мне по-прежнему снится один и тот же сон, где вся моя тюремная семья стекается на завтрак и любопытствует: «А что сегодня, Золушка? Опять овсянка?» – тяжело вздыхают они. «А мы будем заниматься алгеброй?» – дергает меня за рукав тюремной робы Чикита. «Может, тверк, Бутина?» – загадочно улыбается Кассандра. «Миа аморе», – зовет меня за собой заплетать длинные косы Лилиана. Мисс Санчес возникает в дверях, протягивая мне лист бумаги с немой просьбой нарисовать рождественскую открытку для внука. «Барби, я тебя в обиду не дам», – уверенно заявляет Фэнтези, подперев руками бока. «Шаббат, шалом, доченька», – гладит меня по голове Финни. Это самый страшный сон, потому что я вернулась, а они еще много лет будут там, в железных клетках тюремных подвалов. Но, может быть, и не надо забывать о том, что было, ведь все, что не убивает, делает нас сильнее. И иногда, чтобы спасти мир, нужно помочь всего одному человеку. Поэтому теперь я посвятила свою жизнь помощи людям, как когда-то и я, оказавшимся в беде, потому что нет ничего на свете более прекрасного, чем помощь ближнему.
Нет простых судебПриложение
Нет простых судеб, как и нет стандартно прожитых жизней: у каждого человека по-своему сложная судьба, в которой бывают взлеты и падения, моменты радости и время испытаний. Кто-то тяжело болеет, расстается с любимым человеком, теряет родных раньше отведенного им срока. На мою долю выпала тюрьма.
Народная мудрость гласит, что каждый счастлив по-своему и несчастлив одинаково. У каждого есть в жизни боль и страдания. Мы не можем изменить обстоятельства, в которых оказались, но в наших руках – их восприятие: сломаемся или станем сильнее, возненавидим весь белый свет за то, что страдания выпали именно нам, или благодаря помощи ближнего, оказавшегося в похожей ситуации, не позволим горю поглотить нас и этим будем живы и счастливы. Я выбрала второй путь.
Когда я писала эту книгу, началась пандемия ковида, и тысячи людей оказались в изоляции. Да, это другая изоляция, нежели была у меня в тюрьме, в частности в карцере, но ощущения в чем-то довольно похожи: щемящее одиночество и ожидание неизвестности. Все тогда искали ответы: как пережить то, что неведомо сколько будет продолжаться?
После освобождения ко мне стали обращаться журналисты с просьбой рассказать, как мне удалось пережить одиночество в тюрьме и не сойти с ума. Сейчас консультирование принято называть модным словом «коучинг». Мне это определение не по душе, – наше «наставник» как-то ближе. Так я стала наставником по преодолению изоляции.
Я, безусловно, не эксперт – в моей копилке знаний лишь практический опыт, но раз теории ни у кого нет и быть не могло, пришлось опираться на то, что пройдено и испытано на себе. Некоторые моменты я все же осознать и передать обществу смогла. Так, например, золотым правилом от тоски одиночества считаю умение самоорганизоваться и не позволять ни душе, ни телу лениться. В заключении я составила строгий распорядок дня: от ежедневных физических упражнений по четкому плану, чтобы в здоровом теле держался дух, до «не хлебом единым», а именно – времени, специально выделенном для духовных упражнений, молитвы и, наконец, – часов интеллектуального развития по составленному мною же себе же самой образовательному плану. Подъем, умывание, зарядка была каждое утро. Сорок пять минут упражнений минимум, включая самое базовое, что можно позволить себе в камере два на три шага: наклоны, приседания, прыжки на месте, отжимания от тюремной койки и даже элементы танцев в качестве растяжки, которые практиковала еще в ранней юности.
На духовные практики обязателен был еще час: когда мысли приводятся в порядок, самовоспитывается контроль над паническими настроениями и добавляется баланс духа. Тут надо было вспомнить, за что стоит благодарить Всевышнего, а этого, по списку, оказывалось очень много: жива, дышу, ничего не болит – уже хорошо; двигаюсь, греюсь, – в камере было не больше 20 градусов, – прекрасно; ночью, когда выпустят ненадолго, смогу, даст Бог, дозвониться родителям, которые здравствуют, хоть им и бесконечно непросто, и в разы больнее от беспомощности помочь своему чаду, чем мне. Семья – это главное – вот за что стоит Бога благодарить. Такой настрой всю хандру сгонял махом.
И, наконец, развитие интеллекта. Французский философ Рене Декарт говорил: «Я мыслю, а следовательно, я существую», а Фрэнсис Бэкон, английский философ и историк, запомнился нам известным тезисом: «Знание – сила». Плюсуем одну максиму к другой и понимаем, что нужно постоянно интеллектуально совершенствоваться, чтобы жить. Так я и делала (и продолжаю до сих пор, кстати). В карцере у меня было всего 5 книг, причем все – религиозного содержания, и это не только и не столько молитвенники: в числе того, что мог через местного капеллана передавать мне отец Виктор, были великолепнейшие книги, к которым, признаюсь, без перчаток, будь я на воле, и прикоснуться бы не посмела: жития святых, датированные 1920–1930 гг., книги по архитектуре и истории церкви аналогичных периодов, изданные, очевидно, белой эмиграцией в Европе и США и бережно сохраненные в наших православных приходах за границей. Вершиной счастья был оказавшийся в моих руках альманах-путеводитель по восточнославянской иконописи. Я не пишу иконы, я их изучаю – от цветов до образов и, конечно, символизм полотен, а также где ту или иную икону в России можно посмотреть. Вернувшись в Россию, одну из своих поездок я посвятила Валааму, нашла там не только икону из путеводителя, но и осознала, что могу, хоть и дилетантски, но читать храмы. Образы ведь передают нам информацию, а также состояния тех, кто на них изображен. Перчаток для ценнейших книг, как несложно догадаться, у меня в карцере не было, так что со всей аккуратностью и пиететом я начала не только читать эту литературу, но и составила образовательную программу, делая конспекты по каждой из книг: запоминается лучше, когда не просто читаешь, но и фиксируешь материал. То, что было на английском, я тщательно переводила, выписывая слова в тетрадку-вокабуляр, как учили в школе. Стоит ли говорить, что сейчас эти ценнейшие знания обогащают мой внутренний мир? Думаю даже: слава Богу, была эта тюрьма и изоляция, иначе бы точно на такое в жизни никогда бы не нашла времени. Итак, мы не можем изменить обстоятельства, но реакция – в наших руках.
Прошли ковидные времена, и изоляция сменилась другим вызовом – началом специальной военной операции, по сравнению с которым сейчас многие скажут, что ковид был лишь «разминкой». СВО – настоящая проверка на прочность каждого из нас в своей роли и своей мере.
Кто-то ушел на фронт, кто-то остался помогать в тылу, а кто-то встал в стороне —…впрочем, их мы оставим за скобками, они упоминаний недостойны, их еще настигнут муки совести от осознания подлого и предательского поступка, малодушничанья… Сосредоточимся на тех, кто, испив чашу испытаний, стал другим, и на их родных, которые, подчас, не узнают папу, супруга, брата или друга после его возвращения с фронта.
А вы знаете, что в тюрьме есть запретная фраза? Причем в любой тюрьме – в российской, американской, китайской – не важно; она же запретна среди болеющих людей. Вернее, скажем, говорить ее в адрес заключенных или пациентов стационара можно, но как минимум нам будет больно, а как максимум – ждите агрессии в свой адрес. Эта фраза – «Я тебя понимаю». «Ты не понимаешь» – будет вам ответ, выраженный вербально или сохраненный в мыслях – в зависимости от выдержки каждого. И правда ведь – чужой животик не болит, говорили нам в детстве, обучая при этом правильной эмпатичной реакции, если близкий человек болен. Так же и с заключенными – ну как можно понять их тому, кто на своем опыте таких страданий не испытал? Никак. Тогда не надо произносить формальных фраз, которые сразу будут отвергаться как ложь или формализм. Многие бойцы СВО говорили мне, что их тоже триггерят такие фразы даже от членов семьи, ведь они в вправду не понимают, и не будут, и не смогут. А их супруг, в свою очередь, раздражает это же от знакомых и друзей, у которых на фронте никого, а они тебе: «Я тебя так понимаю…». Что же с ними – подумали вы сейчас, – что с нами не так? Все нормально, просто у каждого человека в той или иной степени после тяжелого стресса есть реакция, и это совершенно нормально. В психологии это называется «посттравматичское стрессовое расстройство». Моя задача – не научить вас, как быть, тем паче, повторюсь, я не специалист ни по изоляции, ни по лечению психологических травм. Могу лишь рассказать, как с этим справляюсь я сама. Возможно, кому-то мой опыт будет полезен. Мне же станет лучше, потому что, помогая людям, я обретаю невероятную радость и душевный покой. Итак, понять людей, переживших тяжелые минуты жизни, нельзя, но можно принять как есть. Не пытаться помочь, а потом обижаться, обманываясь в ожиданиях, что нам не нужно сочувствие, а уже тем паче жалость. Просто принять нас, послушать, если нам хочется что-то сказать, не пытаясь делать вид, что все у нас как прежде, ведь мы вернулись другими. Это факт.