Меня однажды возили в здание суда на встречу с готовящим доклад сотрудником службы пробации. Мои адвокаты передали ему максимум информации о моей жизни и годах правозащитной работы, не искаженной до неузнаваемости американской прессой, а также обеспечили телефонные разговоры с родителями и друзьями. В итоге служба пробации сделала вывод о том, что я ранее несудимый человек, обладающей крепкой семьей и тремя высшими образованиями, ведущий научную и общественную работу на благо общества. Она рекомендовала судье назначить мне наказание в виде лишения свободы в 12 месяцев, что, с учетом вычета за примерное поведение, означало отпустить меня домой.
Второй этап заключался в подготовке писем от моих родственников и друзей на имя судьи. Мы получили десятки таких писем, в их числе были очень трогательные личные обращения родителей и моей бабушки, сестры и ее подруг, серьезные письма, перечисляющие мои научные достижения от профессоров моей альма-матер, Алтайского государственного университета, обращения российских и американских друзей, рассказывающих обо мне как о верном друге и преданном товарище, от бывших руководителей, описывающих мои рабочие, профессиональные качества, от членов организации «Право на оружие», которые вместе со мной стояли у истоков движения, и, конечно же, от людей, которые в результате моей правозащитной деятельности отстояли свое право на свободу. Сбором писем занимались мои адвокаты. Писем от Пола и Торшина в их числе не было. Думаю, что это было правильное решение, оно отводило обвинение от кого-либо, кроме меня. Пусть я лучше сговорюсь сама с собой.
Все эти материалы были собраны и переданы судье за неделю до слушаний для принятия взвешенного решения. Как она и просила. Это был 129-страничный документ, в полной мере рисовавший правдивый портрет человека, который будет сидеть на скамье подсудимых до оглашения приговора. Каждая станица этого доклада убеждала меня и моих адвокатов в решении дела в нашу пользу. Но, как я уже правильно подметила в самом начале этого тюремного квеста, доказать свою невиновность, когда доказательства не считаются, просто невозможно.
Последний допрос
– Привет, Кевин, – улыбнулась я, увидев агента Хельсона в коридоре первого этажа, где он должен был забрать меня на очередной допрос. – Как дела? Что-то случилось? Почему ты такой грустный?
– Это наша последняя встреча, Мария, – Кевин посмотрел мне прямо в глаза.
– Отчего же последняя? Может, вы когда-нибудь приедете ко мне в гости, в Россию? Полагаю, вы никогда не были в Москве? – хитро улыбнулась я.
– Это вряд ли. Уж лучше вы к нам, – ответил агент Хельсон.
– А вот это точно вряд ли, Кевин. Мне, знаете ли, хватило. Тем более суд наверняка лишит меня права въезда навсегда. Не сказать, что я расстроюсь, конечно. Сами понимаете, – сказала я.
– Думаю, что запрет будет временным. А там как знать, Мария, – вздохнул он, когда мы подошли к машине, и открыл заднюю дверцу.
Я ловко вскарабкалась на сиденье. Наручники уже не доставляли мне особых хлопот. Такая уж человек скотина, как говорится, что ко всему привыкает.
После трехминутной поездки Кевин привел меня в комнату для допросов.
Но на привычном месте агента, по левую руку от меня уже сидел ведущий прокурор по моему делу, Том Сандерс. Кевин протиснулся в дальний угол стола и занял пустой стул. Большую часть допросов Сандерс пропустил, а потому на последней встрече перед вынесением приговора его глазам предстала ужасающая картина кардинальной перемены отношения ко мне агентов ФБР, которые при виде страшной преступницы широко улыбались и спрашивали, чем закончилась та самая история с экзаменом Аманды.
– Сдала! – улыбнулась я.
– Вы что здесь устроили? – не скрывая возмущения, заорал Сандерс. – Она же пре-ступ-ни-ца! Вы еще скажите, что вы ей симпатизируете! Совсем с ума сошли?! Я знаю, Бутина, что вы что-то скрываете. Я ЗНАЮ! – переключился он на меня.
– Мистер Сандерс, побойтесь Бога, у вас есть все мои компьютеры, телефоны, вы шпионили за мной несколько лет, мы общались с вашими агентами более пятидесяти часов, и, как я понимаю, ко мне нет претензий – ответила я.
– Я просто знаю, Бутина. Я еще ни разу не ошибался.
– Я хочу переговорить с моим клиентом, – вдруг резко прервал этот эмоциональный диалог Боб. Все присутствующие тут же послушно встали. Право клиента на тайну переговоров с адвокатом в Америке – святое.
Когда мы остались с Бобом один на один, он спокойно сказал:
– Мария, это же прием работы прокуратуры. У них просто ничего нет, вот они и пытаются вывести тебя из себя, заставить нервничать и сказать хоть что-то. Соберись и не поддавайся на провокации. Ладно?
– Я поняла, Боб, – кивнула я. – Спасибо.
Адвокат открыл дверь и предложил кучкующимся за нею обвинителям вернуться в комнату. Когда все вновь заняли свои места, Сандрес приказал своему коллеге, прокурору Эрику Кенерсону зачитать позицию, которая будет представлена стороной обвинения на оглашении мне приговора в суде.
Кенерсон тяжело вздохнул, красными глазами посмотрел сперва на меня, потом на Сандерса и начал медленно и монотонно по бумажке зачитывать решение. Оказалось, они передумали просить для меня просто зачета отбытого времени в качестве наказания, теперь им хотелось большего. Полтора года настоящей тюрьмы.
– Мария, вы можете задать нам любые вопросы, если вам что-то непонятно, – вмешался Кевин, когда Кенерсон закончил.
Я подняла голову и медленно заглянула в глаза присутствующих. Каждый, встретившись с моим взглядом, опускал глаза. Кенерсон что-то ковырял ручкой в тексте обвинения.
– У меня есть вопрос. Один. Ко всем вам. За что? Вы же знаете, что я не виновата. Вы хотели сделку, я ее подписала, вы хотели историй, я рассказала вам всю мою жизнь. Извините, но мне больше нечего сказать. Я не шпион, не агент, не вредитель. Я приехала сюда, в эту страну, с открытой душой, протянув вам руку, потому что ненавижу войну и верю в мир…
Кенерсон, вздрогнув от моего вопроса, поднял налившиеся слезами глаза и просто молчал.
Тишину нарушил мой адвокат Альфред:
– Понимаете, Мария, скажем, так: «У каждого в этой комнате есть клиент. А клиент всегда прав».
– Кевин, скажите же хоть что-нибудь, – попросила я. – Вы же были на всех допросах.
Но Кевин сидел не поднимая глаз и молчал.
– Мария, скажем так, у нас в ФБР есть разные мнения насчет вашего дела. И, к сожалению, мы, – сказала Мишель, тщетно ища взглядом поддержки у Кевина, – в меньшинстве.
В комнате повисла давящаяся тишина.
– Спасибо, Мишель, – нарушила я спустя пару минут гробовое молчание. – Знаете, теперь я спокойна. Уведите меня, пожалуйста. У меня больше нет вопросов. Все, что я хотела знать, – это что есть люди, которые знают и понимают правду.
Я встала и покорно протянула запястья для наручников. За мной встал Кевин.
– Я думаю, это лишнее, – сказал он, посмотрев на мои руки. – Я провожу вас. Сам.
В итоге прокуратура признала все мои слова правдой и за это предоставила судье обещанное письмо «5.К.1.1.», сообщавшее, что претензий ко мне нет и прокуратура и ФБР поверила в мою искренность. Но при этом обвинители, видимо, за несговорчивость и нежелание сотрудничать с ЦРУ или остаться в США, попросив политубежище, настойчиво требовали в зале суда все 18 месяцев тюрьмы.
Судья впервые за долгие годы своей карьеры полностью приняла сторону прокуратуры и вынесла вердикт об отправке меня в федеральную тюрьму. Ведущего агента по моему делу Кевина Хельсона на заседании не было, его не допустили на оглашение приговора. Не знаю, был ли это стокгольмский синдром «наоборот» или он все-таки осознал, что совершил ошибку, предоставив поручительство для возбуждения моего уголовного дела, но прокуратура решила не рисковать, побоявшись, что Кевин не выдержит этого судилища и скажет правду о моей невиновности. Что было на душе агента ФБР Кевина Хельсона, мы никогда не узнаем.
Но в тот самый день за решением суда внимательно следил еще один причастный к этому делу человек. Когда мне вынесли жестокий приговор, он схватился руками за голову и прошептал: «Господи, что же я наделал». Это был тот самый мужчина, благодаря которому я когда-то давно увидела статую Свободы с высоты птичьего полета. В отчаянном безмолвии сидел перед экраном телевизора Патрик Бирн, американский бизнесмен, верный либертарианец, преданный идеям приоритета человеческой личности и индивидуальной свободы над государством, который стал, как это принято говорить, нулевым пациентом или человеком, с которого все началось. Но тогда об этом еще не знала ни я, ни весь мир.
Но могла же!
На судебном заседании было много интересного: так, например, прокуратура, чтобы доказать, что я заслуживаю все полтора года тюрьмы, неожиданно выставила в качестве свидетеля эксперта по шпионажу. По его мнению, получалось, что пусть я не шпион в «традиционном смысле», но наверняка могла бы стать в неопределенном будущем частью некой спецоперации по выявлению и оценке граждан США для вербовки, «потому что Россия всегда так делает». Как несложно догадаться, никаких доказательств того, что я все-таки была шпионом в каком-либо смысле, прокуратура не сочла нужным предоставить.
Судья, не мудрствуя лукаво, просто процитировала с заранее подготовленного листочка заявление «эксперта», мол, Россия пытается собирать не только секретные данные, но и любую информацию, которая поможет российским властям причинить вред США.
Однако постойте на секундочку, – думала я, едва стоя на ногах, когда мне зачитывали приговор в зале суда, – меня же обвинили в сговоре в попытке деятельности иноагентом без регистрации, причем якобы заговорщикам никаких обвинений не предъявили. Собственно, при чем тут эксперт по шпионажу? Был бы шпионаж, тогда, конечно, можно было бы привлечь по всей строгости американского закона. Но это судебное заседание рассматривало совершенно другое уголовное дело. Почему бы тогда не обвинить меня заодно во всех преступлениях, которые я могла бы совершить, останься я на свободе. Потенциально могла же?