Удар Подлиза все-таки проконтролировал. Мяч, просвистев над перекладиной, еще не успел врезаться в болельщиков на тесном элистинском стадионе, как Грошев облегченно махнул рукой и отправился заводить свой «Фольксваген».
– Где Сорока?! – раздосадованно рявкнул Яша, подозревая, что какую-то часть матча после звонка Подлиза все-таки посмотрел.
– А я знаю? – возмутился тот. – Тебе кто нужен-то? Ищешь Сороку, а зовешь меня.
– Молчать, – побледнел Локомотив. – Закрой свой рот, пока я тебе не врезал. Разболтались, лоботрясы, расслабились!..
– Что стряслось? – опешил Подлиза.
Локомотив дернул веком и подошел к пузатой бутылке виски. Полстакана коричневой жидкости вошли в организм, как нарзан, и это показалось Подлизе дурным знаком.
– Вы, дятлы, когда начали «шмалью» баловаться?
Неадекватных поступков после ста граммов спиртного от Локомотива ожидать было можно, но Вова не думал, что так быстро.
– Яша… Только пиво, Яша, только пиво… Да я скорее на бабке женюсь, чем «вмажусь». Да и Игореха тоже. Ты же знаешь! – Подлиза округлил глаза. – Да что случилось?
– Случилось, что старуха женилась! – Между «жениться» и «выйти замуж» Яша Шебанин различий не видел и до сих пор говорил всем, что «Маринка женилась на нем не из корысти, а из-за большого чувства». – Твой Сорока в городском ИВС сидит на нарах и пытается доказать мусорам, что два грамма героина в его карман подкинули именно они!
Подлиза оцепенел.
– Яша… Сорока все дни с утра до вечера у меня на глазах! Он же греко-римский борец…
– Вот именно! – Яша прервался еще на полстакана. – То ли греко, то ли римский… Почему мне никто не подкидывает героин? Я тридцать пять лет живу, и мне никто еще ничего не подкинул! Сорока живет тридцать, но ему в восемьдесят девятом подкинули доллары у банка на два года общего режима, в девяносто третьем нож на полтора, в девяносто седьмом пистолет на три, а теперь героин. Этот «подброс» я оцениваю лет этак в восемь. Борцы вы мои греко-римские. Чемпионы Соликамска, Табулги и Бодайбо… Хочешь в глаз?
– За что? – Приблизительно такого развития событий после полбутылки «Джонни Уокера» Подлиза и ожидал. Ему хотелось напомнить Яше, как тому в том же девяносто третьем менты подкинули четыре ворованных ткацких станка из Новосибирска на пять лет строгого режима, однако делать этого по вполне понятным причинам не стал.
Вместо ответа Локомотив подтянул к себе лежащий на столе блокнот и черкнул на одном из листков пару строк.
– Позвонишь по этому телефону и спросишь Качалкина. Это начальник дежурной смены в СИЗО. Передашь через него маляву Сороке, чтобы тот держал рот закрытым. Если будет молчать, я его вытащу. И узнай, кто и на что эту птицу «разводит».
Когда Яша потянулся к бутылке, Подлиза понял, что пора сваливать, пока не поздно.
«Поздно» наступило гораздо быстрее, чем он полагал. Через полчаса, когда он уже подъезжал к тюрьме, ему на сотовый позвонила Марина и, рыдая, сообщила, что муж дал ей такой подзатыльник, что она едва не разбила лбом стекло, после чего вылил все содержимое аквариума в унитаз.
– Скотина! – визжала в трубку Мариша. – Я этого харацерпуса три месяца искала!..
Набирая на мобильном телефоне номер начальника дежурной смены, Подлиза думал о том, как Локомотив смог дотащить до туалета стопятидесятилитровый аквариум.
Качалкин вышел на улицу через десять минут и сразу подсел в «Фольксваген» Подлизы.
– Какие проблемы?
– Я насчет Ферапонтова, – набычась, пояснил Вова.
– А-а-а… Есть такой. Сегодня днем водворили. Яшин знакомый?
– Да. Дальний родственник. А кто его задерживал?
Качалкин помялся.
– Опера из «наркоманского» управления. А Яша что просил сделать? Малявку передать?
– Да, – сказал Подлиза. – Которую я сейчас напишу.
Тот согласился. Сначала неохотно, но потом, когда спрятал в карман зеленой рубашки бумажку с портретом президента Гранта, уже с заметным энтузиазмом. Майорские погоны шевельнулись в готовности взлететь прямо сейчас.
– И это… Сороку, в смысле – Ферапонтова, на что колят?
– А на что опера из УБНОНа колят? – удивился Качалкин. – На наркотики, понятно.
– И все?
– Слушай… – Майор поморщился. Несмотря на Гранта, участником организованного преступного движения он себя, как обычно, не считал. – На допрос его еще никто не выводил. Завтра наверняка к нему приедут. Моя смена послезавтра, вот тогда ты в это же время и подъедь. Что он тебе сейчас сообщить может? Что его взяли за то, что у него в кармане грамм героина был? Ты сам-то в это веришь? Лично я нет. У парня сто килограммов мышц, а ему «отравную» статью вменяют. Что-то не так, правда?
– Может быть, он уже что-то знает! – угрюмо возразил Подлиза. – Пусть он сейчас ответ даст.
– Дорогой ты мой, – глядя на собеседника, как на слабоумного, промолвил Качалкин, – это же не пионерский лагерь. Ты что думал, я сейчас подойду к камере, дам твоему другу записку, подожду, пока он отпишется, а потом к тебе выйду? При такой возможности я бы тебя просто запустил, чтобы ты там полчасика поболтал. Но ты ведь не хочешь туда, правда?
Согласившись с логикой майора, Подлиза смирился и с отсрочкой ответа. Развернул машину и поехал домой.
А Качалкин, дождавшись удобного момента, вошел в камеру к Ферапонтову.
Сороке подфартило. На втором этаже, где он сидел, шел полноценный ремонт, и арестантов из последней на продоле камеры растасовали по другим камерам. А повезло Сороке в том, что его, как и еще нескольких задержанных, разместили в одиночки. Двое в одиночке всегда лучше, чем пятьдесят – в двадцатичетырехместной камере.
С соседом Ферапонтову тоже повезло. Парня он видел впервые, однако тот сразу расположил Сороку к добродушным отношениям. Белка был родом из Тынды («…это, блин, где БАМ…»), два года назад переехал в Тернов и промышлял тем, что сбывал таежную пушнину местным скорнякам. Дела у парня шли хорошо до тех пор, пока тындовские опера из Управления по борьбе с экономическими преступлениями не выяснили, что пушнина, добываемая промысловиками в районе БАМа и сдаваемая в государственные учреждения, является лишь двадцатой частью того, что реально отстреливается. Белка сидел уже пятый месяц, что свидетельствовало о невозможности следственных органов пересчитать шкурки убитых норок в установленный законом срок.
– А почему тебя в одиночку-то замкнули? – удивился Сорока. В его понимание не укладывался факт того, как с посредником в сбыте шкурок могли так жестоко поступить.
– Да ты знаешь… – Белка ковырнул пальцем в носу. – Я одного милиционера замочил. Нечаянно.
– Как это? – опешил Сорока.
– Как, как… – рассматривая находку, пробормотал сокамерник. – В глаз. Обоих.
Ферапонтов похлопал глазами.
– Как… обоих? Ты же сказал – одного?..
– Нечаянно одного. А второго специально.
Спасибо тюремщикам. Определили. Уж лучше туда, где пятьдесят и каждую минуту кто-нибудь усаживается на парашу.
– Облаву устроили, суки, – продолжал пояснять Белка. – А у меня в карабине два патрона оставалось. Сначала пугнуть хотел, да низко взял. Раз так, думаю, чего последнему патрону зря пропадать? Двоих положил, а их семеро оказалось. – Улыбнувшись улыбкой, которая ранее казалась Сороке добродушной, выдал: – Мне бы еще пять патронов. Всего пять… У тебя курить есть?
Ферапонтов сообщил, что нет. Тогда Белка разрешающе кивнул на лежащую на полу пачку. Закурив, Сорока не успокоился. Менты втюхали его в «хату» с каким-то психом, и в любой момент можно ожидать, что псих вдруг что-нибудь вспомнит – скорее всего, что виновником его задержания был именно Сорока, вытащит из-за щеки обломок лезвия и полоснет его по запястью. Пока конвой сообразит в чем дело, кровь из него выйдет, как молоко из опрокинувшегося пакета.
– А тебя-то за что?
– Да, так… – отмахнулся Сорока. Ему вдруг пришло в голову, что ворон ворону глаз не выклюет. И он поведал собрату по борьбе с законом историю с двумя милиционерами. Не забыл упомянуть и о ловкости, проявленной в деле усадки в тюрьму заместителя транспортного прокурора.
Белка довольно ощерился.
– Моего бы следователя кто-нибудь сюда усадил…
Он хотел помечтать еще о чем-то, но на двери камеры загрохотали запоры.
– Ферапонтов, на выход, – заявил какой-то майор-«зеленорубашечник», рассматривая вставших вдоль короткой стены арестантов.
Заложив руки за спину, Сорока побрел туда, куда велел «вертухай», – вдоль коридора.
– Стоять.
Он остановился.
– Лицом к стене.
Он выполнил.
Скосив взгляд, Сорока заметил, как офицер открывает какую-то камеру. Понятно, его переселяют. Не успел Ферапонтов облегченно вздохнуть и приготовиться к привычному в общих камерах запаху нечистот, пота и курева, как настроение снова сменилось. «Хата», в которую его втолкнули, была пуста.
– Читай. – Ему втолкнули в руку туго свернутую бумажку.
Мгновенно сообразив, в чем дело, приближенный Локомотива быстро развернул листок.
«Сорока, Л. волнуется. Отпиши, кто тебя зачалил и на что разводят. Не говори лишнего, и все будет нормально. «Спартак» – «Уралан» – 2:0».
– Это кто писал?
– Ты что, почерк своих друзей не узнаешь? – усмехнулся начальник смены.
– А я что, переписку с ними веду? – окрысился Сорока.
Майор вздохнул, сетуя на свою тяжелую судьбу, и описал того, о ком его предупредил по телефону Шебанин.
– Это Вован, – услышав о привычке приезжего морщить нос, сразу понял Сорока. Воспрянув духом, он яростно зашептал: – Слышь, какая-то подстава идет!.. Ты скажи ему…
– Старичок, мне по барабану, что у вас тут идет, – грубо перебил его майор. – Вот тебе листок, вот грифель. Послезавтра, когда поймешь, за что тебя прессуют, подробно изложишь свои догадки. Я зайду в это же время. Понял?
Ферапонтов понял и побрел, ведомый, обратно в одиночку.
– Что за ночные вызовы? – поинтересовался, опять ковыряясь в носу, Белка.
Покосившись на его вращающийся указательный палец и мятые брюки, Сорока рассказал.