е лишняя… Смотрю, Каплан зеленый стал… Суд принимает частное определение — и его прямо там, в зале суда под стражу, в Бутырку…» — «Крепко»,— сказал я. «Вот и я говорю: закон возмездия,— сказал Боря.— Что ж ты, Каплан, кричу ему со скамьи подсудимых, забыл, что земля круглая?!.»
«Но это не все, — продолжает Боря.— Суд объявляет новый перерыв, я сижу здесь, Каплан на Бутырке, наш разоблачитель гуляет по магазину. А следствию он покоя не дает, чуют — еще что-то есть. Делают у него обыск, вроде по другому делу. Чистая квартира, зря пришли. Откуда у тебя автомобильный насос, говорят, а машины нет. Нашел, на улице валялся, куплю машину, пригодится. А на насосе — номер, а хозяйка машины, чей номер, два года назад пропала — искали, не нашли. Машину обнаружили, а ни насоса, ни хозяйки. Берут Генку на Петровку… Куда ему на Петровку, если на суде, когда его никто не спрашивал… А тут прижали, выложил в подробностях. Угнали они с ребятами два года назад машину, покататься захотелось. Покатались и обратно в гараж, как Вася собирался. Загоняют машину, а в гараже — хозяйка, ах, мол, такие-сякие. Они ее этим самым насосом. И опять уехали, проветриться. Покатались. Куда машину девать — в гараж, а хозяйка шевелится. Они ее зарыли в гараже… Везут Генку с Петровки к тому гаражу, показывает, выкапывают хозяйку — что за два года осталось? Он и тех двоих, что с ним были, сдает. Ему еще одно дело, мокрое…»
Вася — человек эмоциональный, бегал по камере, стучал кулаками по голове, переживал…
Поздно вечером Боря сказал мне: «Пашка будет Генку допрашивать, он и его едва не вложил — это Пашка отмазал Генку в Пушкине. Мы, Пашка говорит, его на Петровку возьмем, там разговор простой… Да что теперь о нем — кончат Генку, сам захотел…»
Письма я Боре не дал. Не то, чтоб я ему не поверил, но… Мне не нужно, сказал я ему, если б мне для дела, кого предупредить, спрятать или еще что —а мне не надо, я ничего не прячу, как жил, так и буду жить. Понятно, сказал Боря, нет степени доверия. Нет, сказал я, для меня это роскошь, а я в тюрьме.
8
— …Давай сыграем на твою сигарету, — говорит Боря.
— Я тебе и так оставлю. Покурим. И сыграем…
— Не успеете, — говорит Андрюха, он у нас за начпрода, сейчас подогрев, надо сало резать…
«Подогрев» — последняя еда в камере, после отбоя. Три раза в день едят казенное, а четвертый — свое, из собственных запасов: ларек, передачи, что удастся закосить от обеда и ужина. Особая еда — подогрев, тюрьма, вроде, не имеет к ней отношения: свое едим, не в кормушку швыряют — угощаем друг друга, собственным делимся. И день кончился, ничего уже не произойдет…
Андрюха нарезал розовое сало, колбасу — по куску каждому, по конфете, по пол сухаря; хлеб отдельно.
— Шикуем? — говорит Боря.
— У меня завтра передача, подогреют… Наливай, Григорий.
Гриша сидит возле бака с остывшим чаем, оставшимся от ужина, бак-фаныч, укрыт телогрейкой — теплая желтоватая вода.
— Как тебе, Пахом, не хуже, чем на воле?
— Мне как-то… не с руки,— говорит Пахом, — ваше есть.
— Разживешься,— говорит Боря, — мы все начинали с нуля.
— Ну, коли так…
— Завхозом служил? — спрашивает Боря.
— Вроде того, — Пахом небольшого роста, толстячок, нос пуговкой, холодноватые голубые глаза за очочками в металлической оправе, движения уверенные, спокойный.
— Много нахапал? — спрашивает Боря.
— Я не по этому делу, — говорит Пахом.
— Ишь какой! Неужто по мокрому? — не отстает Боря.
— Я сухое предпочитаю,— говорит Пахом,— и если коньяк, чтоб посуше.
— Вон какой, да ты, выходит, серьезный человек?
— Стараюсь,— говорит Пахом,— не всегда получается, но…
— Сто семьдесят третья статья? — спрашивает Боря.
— Она.
— А говоришь не хапал. За что же тогда сел?
— Я об этом со следователем, если настроение будет.
— Вон ты какой, а я думал — чижик.
— Чижики на Птичьем рынке,— говорит Пахом.
— Понятно, — говорит Боря,—ты из тех, кто был ничем, а стал всем. Стих есть про вас: «И на развалинах старой тюрьмы — новые тюрьмы построим мы…» Построили? Доволен?
— Тюрьма старая, — говорит Пахом,— но если кто…
— Если кто виноват! А ты не виновен? Отсюда ни кто не уходит. Запомни: попал — не выйдешь. А с твоей статьей точно зароют. Тут один со сто семьдесят третьей седьмой год сидит.
— Как седымой? — спрашивает Пахом.
— Шесть отсидел, третий месяц ждет приговора. Генеральный директор из Монина.
— Баранов? — вскидывается Пахом.
— А ты его знаешь?
— Знать не знаю, но…
— Дмитрий Иваныч — правильно? И он из таких — ни в чем не виноват, шесть лет писал жалобы, следователей целая команда, считали, пересчитывали… Вышку запросил прокурор Баранову.
— Не может быть!..— Пахом сжал кулаки.
— У нас все может. Такие, как ты — это вы здесь тихие, а когда там…
Дверь открывается, не слышали за шумом, как вставили ключ.
Спокойный вечер после подогрева, мелькает у меня, ничего уже не может произойти…
Здоровенный малый, длинные руки, носище свернут на сторону, медвежьи глазки… Бросил мешюк, шагает к столу.
— Не в обиде, что задержался? Расписание подвело.
— Надо было билет заране,— Боря сощурился на него.
— А я с утра сплю, не хотели беспокоить.
— Есть будешь? — спрашивает Андрюха.
— Сытый. Или у вас мясо?
— Мясо на больничке,— говорит Гриша.
— Молодой, а соображаешь. Я оттуда,— задирает грязный свитер, хлопает по тяжелому, голому брюху— на месяц зарядился.
— Из какой хаты? — спрашивает Боря.
— Из 407. Я бы там притормозился, да старшая сестра, сука…
Боря поднялся изза стола, лезет на шконку, разделся — и в матрасовку. Что это с ним, думаю, всегда долго разговаривает с каждым, кто приходит, у нас одно время была чехарда: приводили-уводили… Такая была активность, с каждым по-своему — слушал, советовал, расспрашивал, рассказывал: Петьке о зоне, Андрюхе про семейную жизнь, Васе об этапе, с Зиновием Львовичем —о чем не поймешь, даже с Гришей, когда нико го нет поблизости; со мной целые дни: шутки, рассказы, анекдоты, подначки — неистощимый человек. А сейчас… Ну что он привязался к Пахому?
— …из вас никто на больничке не был?..— слышу новоприбывшего.— Цирк, братцы… С куревом хреново,— он протягивает длинную руку, спокойно вынимает сигарету изо рта у Гриши.
— Ты что?..— Гриша распустил губы.
— Тихо, птенчик,— говорит новоприбывший,—у меня недокур. Так вот… Старшая сестра, сука, сбесилась. Такая, мужики, история… Баба непростая, майор ее… главный кум, все перед ней на цырлах, крутят жопой — Олечка да Ольга Васильевна, короче, хозяйка. А нам бы покурить и колес поболе, мясо в кормушке, кантуемся. Подход надо иметь — и курево будет и колеса. А тут оборзела. Мужика у нее увели.
— Какого мужика? — спрашивает Вася.
— Был на больничке, я не застал, рассказывают, месяца два назад, артист, он ее сразу схватил за что такую положено хватать, а она, вроде, не врубилась или цену знает, никто, короче, не видел, но известно — скальпелем по скуле. Мужик не простой, он ее не выпустил из процедурной, а когда вышли, у нее, говорят, весь халат в кровище. Уговорил, короче. После того он не ночевал в хате, в 408, рядом с моей, она все ночные дежурства отменила, сама взяла, ночью не вылезала из больнички. Жили мужики в 408, как короли, сигареты, чай, водку приносил — малина. Вся больничка знала, а ей хоть что, лихая стерва. Стукнули майору, а этот артист осужден, тормозится на тюрьме, зимой на зону дураком быть.
— Отправил? — спрашивает Андрюха.
— Хрена! — говорит новоприбывший, он докурил и щелчком сигарету в угол.— Майор бабы испугался, отправил его на корпус, говорят, на спецу. Сговорились.
— Как фамилия? — спрашивает Андрюха.
— Вроде… как это… Безарев ли, Бедарев.
— Кто? — спрашивает Вася.
— Хрен его знает, вроде, Безарев. Артист, короче — и бабу схватил, и майора поимел, и с бабы тянет, и с майора. Закладывает, само собой, лохов по тюрьме много… Я вздрагиваю, Боря стоит за моей спиной.
— Ты что балаболишь, падла? — тихо говорит он.
— Чего? Это ты мне?
— Ты что на хвосте принес? Я Бедарев.
— Ты?..— новоприбывший озадачен.— Не брехали — на спецу?
— Жми отсюда, — тихо говорит Боря,— сразу, чтоб…
— Я— жми?..— медвежьи глазки окидывают камеру, щупают каждого: Зиновий Львович на шконке, у сортира, он не жалует подогрев, остальные за столом.— Вон оно что...— медленно говорит медвежьи глазки — вас он, значит, ощипывает, а вы терпите? Ну хата…— он смачно сплевывает на пол и тяжело начинает подниматься из-за стола.— Терпите, как он на вас стучит, с майором за бабу расплачивается и никто из вас ему…
Договорить он не успевает, Боря точно выбрал момент, медвежьи глазки тяжелей килограммов на десять, здоровей, но он поднимается, ноги согнуты, нет опоры, Боря пролетает мимо меня и с размаху, кулаком бьет его в лицо. Медвежьи глазки поднимает в воздух, голова глухо брякает о кафельный борт сортира, он сползает на пол. Боря уже у двери, жмет на «клопа». Никто за столом не успел двинуться.
Лязгает кормушка.
— Убери кого привел, — говорит Боря.
— Чего?
— Убери, говорю, сдохнет, будешь отвечать.
Лохматая голова вертухая лезет в кормушку, он видит только ноги на полу, дальше не разглядеть. Кормушка захлопывается.
— Ну, — говорит Боря,— кто за ним?
Все молчат.
— Пораззявили хлебала, вам каждый наговорит. Есть вопросы?..
Распахивается дверь. Входит корпусной.
— Что тут у вас?
— Споткнулся,— говорит Боря,— ножки слабые. Еще раз споткнется, уйдет на волю.
Корпусной наклоняется, берет лежащего за руку. Тот с трудом садится, крутит головой, лицо в крови.
— Вставай, — говорит корпусной.
Медвежьи глазки поднимается, вид у него страшный.
— Ну, гад… я тебя…— он отшвыривает корпусного.
Боря не двинулся. Корпусный успевает раньше: заламывает руки и вытаскивает грузное тело в коридор. Возвращается.