— У него на больничке связи, — говорю, — амуры…
— Мое дело предупредить, — говорит Василий Трофимыч.— Я парочку возьму, не откажусь, а ты спрячь, никому не показывай, не поймут… Адвокату скажу, я тебе верю…
Кое-что, мне кажется, я начинаю понимать про камеру… На ужин давали лапшу, на спецу бывала раза два в месяц, хорошая пища, если в нее еще масло, а если растопить сало… Первым делом шнырь загрузил дубок: во главе стола Гарик, рядом Гурам, Наумыч… Гурам пошептался со шнырем, тот кидает им шленку за шленкой — полный стол… Масла у нас нет, ладно — лапша и без масла хороша… Запахло горелым салом, чад, у решки дым, как в шашлычной, Гурам бегает от решки к дубку…
— Ничего нет выше принципов социальной справедливости,— говорит комиссар и смотрит на меня, — и нет ничего отвратительней, когда они нагло нарушаются.
— Социальная справедливость с неба не свалится, за нее следует сражаться, — говорит Василий Трофимыч.
— Нет, позвольте, — говорит комиссар,— закон ставит нас всех в равное положение…
— Вы в каких распределителях получали пайку?..— спрашивает Василий Трофимыч.— Или в очередях, по магазинам?.. Вам и аукнулась ваша социальная справедливость…
Камера гудит необычно, не могу врубиться…
— Заткни ему хайло, суке!.. — Гурам стоит возле дубка, рожа у него страховидная, обезьянья.
Чей-то фальцет:
— Совсем обезумели — супермены, скоты!.. Скоро пайку будут забирать!
— Верещагин,— говорит мебельщик,— будет потеха…
— В чем дело, шнырь? — спрашивает Гарик — и сразу тишина.
— Лапши не хватило, — говорит шнырь,— кто-то закосил.
— Как «кто-то»? А ты на что?.. Почему на дубке столько шленок?.. Гурам, тащи сюда сало…
Гурам приносит миску с кипящим салом.
— Разливай по шленкам… — Гарик вылезает из-за дубка.— Все, все выливай… Верещагин, ты кричал? Тебе не хватило?
Седая бородка у дубка: рубаха разорвана, лицо красное, перекошенное…
— Последнее дело, Гарик, когда последнее забирают — и на дубок, наведи порядок, а то…
— Что «а то», Верещагин? Бери лапшу. Вон ту, с салом.
— Мне ваше — не надо. Людям отдайте,
— Шнырь, кому не хватило? Сколько? — спрашивает Гарик.
— Десять шленок,— говорит шнырь.
— Забирай десять.
Гарик повернулся и пошел к своей шконке. Гурам еще стоит у дубка, глаза налиты кровью — со звоном бросает ложку об пол… За дубком никого.
— Вот вам урок политэкономии, — говорит Василий Трофимыч. — Предметный. Сказать честно, с вами не только разговаривать, и есть противно. Хорошо, я каждый день в суде…
В понедельник утром Гарик ушел в суд, вернулся перед подогревом и как только дверь за ним грохнула, крикнул:
— Все нормально, мужики, завтра приговор!..
Я лежал на шконке, он забрался ко мне.
— Давай пять, Серый, прочитал нашу речь —я знаешь как читаю! В зале захлюпали. Адвокат говорит: «Виктория!» Понял? Что доктор прописал… Прокурор запросил двенадцать.
— Ты что?..
— Договорено, будет десять, адвокат божится…
После подогрева Наумыч толкнул меня в бок:
— Гарик зовет…
Подхожу. Сидит один, мешок увязан, грустный…
— Собрался?
— Все, год прожил, считай, целая жизнь… Жалко, мы с тобой мало, а я бы хотел, не все про тебя понял.
— И мне жалко, хотел бы от тебя узнать побольше.
— Жалко не жалко,— говорит Гарик‚,— все равно уходить. Я не боюсь зоны… Неужто обманут?
Пожимаю плечами.
— А десять лет… Через пять уйду, может раньше, год отсидел, четыре до полсрока… Видал, как я держу хату? Я и там сумею, надену повязку, все будет в ажуре.
— А не боишься?
— Чего мне бояться, кого?
— С ними лучше не играть, опасно, для них игра бсепроигрышная, переиграют.
— Меня?.. Нет, Серый, меня никто не переигрывал.
— Тут другая игра, — говорю, — срок ты, может, и выиграешь, душу бы не потерять. В такой игре — душа ставка.
— Кто ставит?
— Те, кто заказывает музыку. И те, кто пляшет.
— Ты это серьезно? — Гарик сощурил глаза.
— Я так думаю, и стараюсь так жить. Не всегда получается, но… стараюсь. Я не могу с ними, всякий разговор — участие в игре. В их игре. А им только зацепить, возможности большие. Их вон сколько, а ты один.
— Ты всерьез, Серый, или шутишь, я тебя не пойму…
— А что тут понимать, Гарик? Мы с тобой друг друга поняли, верно? Ты наденешь повязку и будешь набирать очки — но ведь за чей-то счет, даром тебе ничего не дадут…
— Вон ты о чем… — говорит Гарик.— Ну… тогда я тебе все скажу. Откроем карты. Не боишься?
— А что мне бояться, я не играю.
— Ты знаешь, куда меня вызывали второй раз?.. В тот день, как ты пришел? В первый раз к адвокату, а второй…
— Не знаю, — говорю, — догадываюсь.
— Верно догадываешься, адвокату в тюрьме нечего было делать, мы с ним кончили. Приводят к куму… Не к тому, у которого я каждый месяц, я давно старший в хате, как что — вызывает: у кого ножи, иголки, кто гоняет коней, кричит с решки, варит чай… Жизнь идет. Они и без меня знают, тут в хате… Все схвачено, перепутано — для… контроля. Приходится, другой раз, и ножи отдавать, и иголки, у нас все есть — один нож отдашь, а два спрячешь. Им, на самом деле, ничего не надо, был бы порядок, а за порядок я отвечаю. Свои дела мы сами решаем. У нас пресс-хата — не понял?
— Нет, говорю,— а это что?
— Желтенький ты, Серый, не сечешь. Надо, к примеру, такого как ты, научить, если у тебя шариков не хватает?
— Видишь, как я угадал, это и есть игра, для них беспроигрышная.
— Погоди, пока я не в обиде, ни разу не обремизился… Короче, приводят к куму. Главный кум, майор, я его ни разу не видал, нас пасет подкумок, старлей…
— Черный такой? — спрашиваю.
— Майор?.. Черный, мордатый… А ты у него был?
— Нет, мне рассказывали. Руки волосатые?
— Руки?.. И руки волосатые, черные…
— Вон как я угадал! — мне стало весело.
— Чудик ты, Серый, жалко уходить, мы бы поговорили… Черный, волосатый, руки… К вам, говорит, привели Полухина? Привели. Ну и что? — спрашивает. А ничего, говорю, устроили хорошо, на нижней шконке, поближе к окну, в семью к хозяйственникам… Зачем, говорит, ты это сделал? А как же, по каторжанскому закону: в тюрьме третий месяц, статья серьезная, не мальчик… Дурак ты, говорит кум, кто тебя просил? Устрой ему для начала уютную жизнь…
У меня внутри захолонуло, и такая жалкая мыслишка: может, заботятся?
— Это как понять? — спрашиваю.
— Верно! И я его: как, мол, понять, хотя понял сразу, но тут нельзя ошибиться. Учить тебя, что ли, говорит кум, велосипед для начала, еще чего, не маленький, сообразишь, чтоб ему небо в овчинку…
— Ну и что ты решил? — спрашиваю.
— А как мне быть, Серый, — говорит Гарик,— ты сам подумай?.. Я тут год, все тип-топ, на зону пойдет характеристика, для начала — считай полдела, обещали — кум напишет! Десять, двенадцать лет, жить-то надо, а тут приказ главного кума…
— Не знаю, Гарик, я тут при чем, твои проблемы.
— Я тебе все карты, а думать за меня не хочешь?
— Мы по-разному думаем, — говорю,— и положение у нас, согласись, разное.
— Это ты зря, я с тобой, как зэк с зэком… Наумыч, двигай сюда… — говорит Гарик.— От него нет секретов, он в курсе, с завтрашнего дня за старшего в хате.
— Наумыч?
— Надо кой-кого держать в руках, наломает дров, а кроме Наумыча некому… Я с ним о куме.
— Понял,— говорит Наумыч.
— Короче так, Серый, — говорит Гарик‚,— пиши завтра бумагу на имя кума: прошу о встрече. На поверке отдашь. Он сразу вызовет, тянуть не будет, а ты руби: жить в камере невозможно, народ отпетый, вали на меня — пугает, давит, бъет, что хочешь, чем страшней, тем лучше. Переводите в любую другую хату.
— Ты что, Гарик, я не хочу в другую?..
— Чудак! — смеется Гарик,— никуда они тебя не переведут, ты тут присох, им надо галочку поставить — им приказали, они давят, а там как хотите, у них своя игра…
— Я с ними не играю, а доносов ни на кого не писал.
— Что с ним делать, Наумыч! — Гарик злится.— Ты пойми, мне твой донос, как медаль в характеристику… Может, они и об этом договорились, думаю, по тюрьме параша — Полухин стучит куму!..
— Нет, ребята,— говорю,— у меня другие правила, я с ними ни о чем не говорю — не могу… Решайте сами, жалко, конечно, я бы тут у вас пожил…
— Он не напишет,— говорит Наумыч, — не видишь. его?
— Вот гад,— говорит Гарик,— если б кум меня утром дернул, до того, как я с тобой снюхался…
— А говоришь, Бога нет… — не могу не улыбаться, только на сборке мне было так хорошо!.. — Есть Бог, Гарик, в том и дело, не в куме, не в том, когда он тебя вызвал…
— Силен… но я, вроде, про Бога ничего не говорил? Бог тебе химичит?.. Хорошо тебе, а мне как? Вы тут останетесь, а мне на суд, на зону…
— Давай так, Гарик‚,— говорю,— я напишу завтра заявление врачу: мне душно, у меня астма, на спепу врач давал лекарства, у вас врач другой, пусть вызовет…
— Хрен с ним, с кумом,— говорит Гарик,‚— пиши, что хочешь.
— А может, отложат суд, вернешься?
— Едва ли, хотя жалко, я б с тобой поговорил, за тобой, вон какая сила… Перекурим это дело…
Достает пачку «дымка».
— Откуда у тебя? — спрашиваю.
— Кум дал. Любимые ихние сигареты. Кури…
— Благодарю, я завязал до Пасхи, у меня свои проблемы…
7
В ночь на Страстной Вторник в первый раз в тюрьме посетила меня бессонница. Я не слышал камеры, ничего не видел. Я другое узнал. Будто снова разорвалась завеса… Господи, шептал я, прости и помилуй меня грешного. Воспомяни, окаяанный человече, како лжам, клеветам, разбою, немощем, лютым зверем, грехов ради порабошен еси: душе моя грешная, того ли восхотела еси?..
Завтра на утренней службе читают… Как мало я знаю, как ужасно, бессмысленно, пошло прожил жизнь, но что-то запало, всплывает в памяти… Блудника и разбойника кающихся приял еси, Спасе… — шепчу и шепчу я.— Аз же един леностию греховною отягчихся и злым делом поработихся: душе моя грешная, сего ли восхотела еси?..