— Как же она — простила?.. Разве может так быть?..
Глаза у него изумленные и лицо, всегда покрытое серой паутиной, просветлело.
— Христос воскресе, Ваня! — не могу понять: я сплю, мне снится или на самом деле мы лежим с ним бок о бок на шконке, курим «столичные» и говорим о… чуде?..
— Плачешь, Серый — своих вспомнил?
— Нет,— говорю,— я стараюсь о них не думать, я празднику радуюсь…
— Христос воскресе, Василий Трофимыч!
— Воистину, — смотрит на меня, глаза помягчели.— Целоваться не будем, здесь такое не положено.
— Покурим, Василий Трофимыч… — протягиваю пачку.
— Ну, Вадим, ты фокусник — из рукава?
— Адвокатские, — говорю — подарок. Должно быть у нас хоть что-то на Пасху…
— Христос воскресе, Захар Александрович!
— Воистину…
Глядит на меня сверху, улыбается беззубым ртом в седой бороде… Протягивает листок.
Той же синей шариковой ручкой на тетрадном листке в линейку… Окно камеры, разломанная решетка… Один за другим вылетают закутанные фигуры, ветер треплет волосы, одежду… Летят — их втягивает в окно!.. Внизу детским почерком: «ПАСХА»…
— Это вам,— говорит‚— не возражаете?..
Дверь громыхнула как-то странно, необычно… Кажется, все тут кажется… Входит корпусной.
— Все — на коридор!
— Чего?.. С утра нажрался!..
— Все?.. Ха-ха!..
— Быстрей, быстрей!. Выходи!!
Еще два, еще три вертухая, помахивают дубинками…
— Быстрей, быстрей!
— Да вы что?.. Мы больные, какая прогулка? Не пойдем!
— Кому сказано?!. Кто там лежит?.. Встать!..
— Что они — оборзели?..
На прогулку на общаке ходят обычно человек двадцать, дворики на крыше чуть больше спецовских, если пойдут все, там шагу не ступишь, так и будешь стоять в теснотище, пока прогулочный вертухай не отопрет дверь. Не любят гулять в тюрьме: ночь без сна, днем тише, спокойней, можно полежать — кого-то выдернули на вызов, кого-то в суд, а если двадцать человек отправятся гулять — считай, пустая камера! Ложись на любое освободившееся место, вздремни, особенно когда нет своего места, валяешься наверху, ночью там и поворачиваются по команде с правого бока на левый… Ходят на прогулку одни и те же, берут с собой «мяч»: сошьют мешок, набьют ватой из матраса — фирма! И пронести «мяч» во дворик легко: запихнешь в штаны, за пазуху, вертухай внимания не обратит, глянет сверху, крикнет для порядка: «Прекраатить игру!..» — и отойдет, зачем ему?.. Зимой хорошо играть в футбол — разогреешься, зато летом — пыль столбом, только отплевываешься. Большинство и не ходят, выдумывают различные резоны: нагляделся, мол, на природу, мне этого воздуху и даром не надо; у других соображения противоположные: тяжело видеть небо — в клеточку, глядеть сквозь проволоку, не нужна, мол, иллюзия свободы… На самом деле, отговорки, распускается человек, начинает сдаваться, не хочет ни в чем себя утеснить: надо одеваться, тащиться вверх по лестнице, мерзнуть или дышать пылью — не хочется делать ни одного лишнего движения. И постепенно доплывает, не бреется, не мозтся — доходит. А вертухаям на руку — одно дело вести двадцать человек, другое шестьдесят, хлопот не оберешься. Да пускай совсем не ходят, зачем ему, вертухаю, эта прогулка!.. Нет, сегодня что-то другое…
— Сказано — всем выходить! — кричит корпусной.— Не тянуть — быстрей, быстрей!
В камере уже десяток вертухаев с дубинками, в коридоре маячит старший лейтенант — тот самый кум, что ли?.. С кряхтением, ворчанием, бранью вываливаемся из камеры. Стоим у стены, вертухаи выталкивают последних…
— Я больной, командир, температура!..
— Я тебя счас нагрею!.. А ну — выходи!
— Что это с ними? — спрашиваю Наумыча.
— А пес их знает, бывает на праздники — чтоб все гуляли, сами себе усложняют жизнь…
— Выходит, признают Пасху?
— Кто о чем, а вшивый все про баню, — говорит Наумыч.— Договоришься, Серый, я тебя предупреждал… — Все?! — кричит корпусной.— Давай, пошел!..
Какая тут прогулка?! Прогулка — по лестнице вверх, а нас потащили вниз… Лестница кончилась, переходы, коридоры… На сборку, что ли?
— Не иначе, амнистия, — говорю Василию Трофимычу, — спросить бы у комиссара… Так строем и пойдем по домам…
— Похоже, как корпусной вошел, я почуял — запахло свободой… Густой запах…
Впереди встали. Решетка перегораживает коридор… Шепот, как рябь по воде — от решетки к нам, в конец:
— Шмон, шмон…
Уже видно: через решетку пропускают по одному, шмонают…
— Чего они ищут, Василь Трофимыч?
— А я не знаю, что на тебе.
— Сигареты…
— Те «столичные»? Отметут. Надо бы в камере оставить.
— Возьмите парочку…
Раздаю по одной, по две тем, кто ближе, оставил три штуки, две в носок, одну в карман.
Я уже у решетки.
— Руки, руки!..
Общупал… Тащит сигарету из кармана:
— Откуда у тебя такая?
— В коридоре нашел.
— Смотри как — я потерял, а ты нашел? Что ж сразу не отдал — привык воровать?.. Проходи, не задерживай.
Загоняют в отстойник, сортира нет, лавка вдоль стен, человек двадцать сели, остальные стоят…
— Чего это они, а, мужики?
— Чего-чего — шмон, вот чего.
— Какой шмон, они меня и не трогали…
— Не тебя, в хате шмон — не понял, деревня…
Вон оно что!..
— Может быть, Василь Трофимыч?
— Вполне. Они это любят, в праздники.
— Для издевательства?
— И для издевательства. Для порядка, скорей. В праздник каждый старается себя хоть чем-то порадовать: чай достают, бывает, водку, или брагу поставили.
— Как это — брагу?
— Сахару много, хлеб кислый…
— Какой же шмон в отсутствии хозяев — не по закону?
— В тюрьме нет закона…
— У меня колеса заныканы, собирал на этап — отметут!
— А мне вчера подогнали ксиву, в мешке…
— Станут они ксиву читать, они карты ищут.
— А у кого карты?
— У кого надо. Я вчера заточил ложку, острей бритвы. Может, не найдут в общей куче…
— Если полезут по мешкам, мы до вечера, присохли…
— Время к часу — без обеда, что ли?
— Стучи, кто там ближе!
— Шнырь, стучи в дверь — жрать хотим!..
Сколько это продолжается — час, два, три?.. Сигареты мы с Василием Трофимычем скурили, садим его табак. В отстойнике дым столбом, лиц не разглядеть…
Наконец дверь открывается.
— Выходи!
Идем медленно, тяжело, как после полного трудового дня, но — домой, могло быть хуже, раскидали б хату…
— Устроили прогулку, суки…
— А я знаю чего у нас — дезинфекция, клопы зажрали.
— Ладно тебе, когда дезинфекция, переводят в другую хату, у них резервная. Если сразу после дезинфекции — сдохнем, клопу ничего, он залезет в «шубу», укроется, его оттуда не выковыряешь, а ты лапки кверху…
— А ежели резервная занята — по всей тюрьме клопы?
— Да хотя бы конец, надоело…
Вот и наш этаж, коридор, медленно втягиваемся в приотворенную дверь камеры…
— Чего они там, давай шевели лаптями!..
Вертухаи с дубинками глядят на нас: блудливые ухмылки, довольны…
Наконец и я протискиваюсь в дверь, останавливаюсь — что это?.. Как в детском калейдоскопе: дрожит, кружится разноцветное марево… Камера — огромная, всегда мрачная, закопченая — неузнаваемо изменилась… Что же это такое?.. Ветошь — белая, красная, желтая, синяя, зеленая — и все вместе, перепутано, вздыблено… Протираю очки, ничего не понять.
Сзади грохнула дверь — и камера взрывается криком:
— Суки позорные!..
— Твари!!
— Скоты, скоты, скоты!..
Шестьдесят матрасов брошены на пол, матрасовки, подушки без наволочек, в воздухе плавают перья, клочья ваты… Распотрощенные, вывернутые мешки с барахлом — горы разноцветных тряпок: штаны, куртки, сигареты, рубахи, белье, носки, тетради, свитера, табак, листы бумаги… На полу раздавленные таблетки, карандаши, ручки… И на решке болтаются разноцветные тряпки — не иначе, ногами футболили.
Шестьдесят человек кидаются к своим шконкам, лезут наверх — все перемешано, разворочено… Разве отыщешь свое в этой свалке, нарочно трясли, выворачивали подальше от места…
— Ну, коммуняки, дождетесь, падлы !
Верещагин ползает под ногами, собирает тетрадные листки в линейку, заштрихованные синей шариковой ручкой… Садится на пол, прислонился спиной к шконке, в руке порванные, затоптанные листки из тетради, глаза, как угли в красных белках…
— Вот что надо бы запечатлеть, Захар Александрович,— говорю ему, — это уже точно круг ада. И название есть для вашей картины, ни у кого не было: «Шмон на Пасху»…
10
Всегда молчаливый, ненавязчивый, он сегодня чуть ли не назойлив. Я давно подумывал встать, пройтись, хочется поговорить с Верещагиным — таких людей давно не видел, а может вовсе не знал, поболтать с Костей — столько в нем жизни, азарта… Но этот так настырен, словно какая-то цель, специально не отпускает, задает новые вопросы… Мое место ближе к окну, сидит на шконке, загородил камеру.
— Никак не соображу, Серый, ты очень умно говоришь… Я получу свои пятнадцать — за дело, верно? Моему подельнику, Витьке, те же пятнадцать, пусть двенадцать, он помоложе — тоже за дело. Про Валерку что теперь говорить — где Валерка? Ему лучше нас всех, все грехи списали — так? А она, Вера Федоровна? Ей за что — а ведь ей хуже всех!.. Вот я о чем — почему так? Она лучше нас всех, а ей хуже всех — разве это справедливо?
— Нет,— говорю, — не справедливо.
— Видишь! А если не справедливо, что ж получается — Бог несправедлив?
— Получается, несправедлив… — нет у меня сил говорить с ним сейчас об этом! — Ты толкуешь о человеческой справедливости, а у Него она другая — Божья, и в ней все может быть наоборот: кум пьет коньяк, а мы с тобой чай без чая. А кум, с нашей точки зренья, свинья и ему не коньяк надо, а… Только еще неизвестно, что лучше — коньяк или такой чай, чем ему тот коньяк отыграется, а не в этой жизни, так в будущей…
— В какой — будущей?
— В том и дело, Ваня, если ты веришь в Бога, то веришь и в будущую жизнь, здесь она не кончится — ни у тебя, ни у Валерки не кончилась, ни у Веры Федоровны не кончится. Валерка свое прожил, ты и она проживете сколько положено, но главное у нас будет там — вечное, понимаешь? Здесь мелкие подробности — коньяк или чай без чая, парилка или пар без веника. Если Валеркина мать, как ты говоришь, такая замечательная женщина, ей и там будет хорошо… Хотя. это опять справедливость человеческая, наша… Да и что ты про нее можешь знать, про Веру Федоровну, ты себя не знаешь, кабы знал, все у тебя было б по-другому… Но за твои страдания… Тут ты прав… За свои страдания она получит там такую радость, нам не снилось. Вот в чем Господня справедливость — не наша, не в нашей жизни.. А так, все было б просто: заработал трудодень — получил…