— Нет, погоди,— горячится Иван,— выходит, все равно — я или… Вера Федоровна? Я, к примеру, убил, а она…
В камере что-то происходит: шум, хохот, крики…
— Что там, Ваня?
— Да ладно тебе, ты вот что скажи… Я живу тут… этой жизнью, на этой земле — так? Откуда мне знать. как надо… чтоб там… Короче, не прогадать? С кумом; понятно, дураком надо быть, а чтоб, как ты говоришь, Богу…
— ..скоты, скоты! — слышу я крик Верещагина.
Я срываюсь со шконки…
— Не лезь, Серый, — Иван крепко берет меня за плечо.— Говорю тебе — не лезь, не зря держу…
Я вырываюсь, успеваю заметить, что Наумыч спит, завернулся с головой в матрасовку, я уже возле дубка… Отсюда не разглядеть: плотная толпа у двери образовала круг, торчит голова Севы, шнырь… Верещагин стоит наверху, размахивает руками и кричит:
— Прекратите! Немедленно прекратите!
Его опрокидывают на спину, он задрыгал ногами, двое уселись на нем, держат.
— Что там? — спрашиваю у того, кто ближе.
Тихий, бессловесный мужичонка, так и не удосужился узнать кто такой, стоит наверху, лицо красное, глаза блестят, подпрыгивает, бьет себя руками по бедрам:
— Ну дают! Ловкачи, артисты!..
Становлюсь на нижнюю шконку, ухватился руками за верхнюю… У двери, в кругу — Машка, залез в матрасовку, видна только лохматая голова, топчется, как медведь… Рядом шнырь с ведром… Гурам сидит на другом ведре, перевернутом… У Севы в руке свернутая из газеты труба…
— Команда подлодки «003», к погружению — готовсь!..— кричит в трубу Сева.
Машка ныряет головой в матрасовку.
— Задраить люки! — кричит Сева.
Шнырь ставит ведро, завязывает мешок веревкой.
— Погружение начинай!.. — кричит Сева в трубу.
«Мешок» валится на пол.
— Прямо по курсу… — командует Сева.— Полный вперед!
«Мешок» рывками ползет по полу. Толпа хохочет:
— Ну дает — моряк!
— Прямо по курсу — не бойся!
— Не утопни, Машка!
— Ну, цирк !..
— Стоп, машина!.. — кричит Сева.— Противник на палубе — все наверх! Полундра!
«Мешок» тяжело садится, видно, как Машка крутится, пытается развязать веревку — а как ее изнутри развяжешь?.. Сева дергает за веревку, мешок развязался, появляется Машкина голова… И тут же шнырь выливает в мешок полное ведро воды.
Толпа ликует, захлебывается от хохота, кто-то на верху катается по шконке…
— Вылез!..
— Давай, Машка, выныривай!
— Стреляй по противнику, не промахнись!
— На палубу вышел, а палубы нет!
— Дурак, лодка под водой — куда вылез?!
Машка крутит мокрой головой, отплевывается, мычит…
— Молодец, Машка,— говорит Гурам,— бывалый моряк… Вылезай на сушу, командование награждает тебя за подвиг… Награда тебе, Машка… За муки, за героизм от благодарного отечества — невеста со склада! Хватит морячить, пора жениться!
Машка — мокрый, в сползших, прилипших к тощему телу, рваных кальсонах, в грязной майке, жалкий, дрожит от холода…
— Женись, женись!!! — кричит толпа.
— Давай, Машка, показывай, как будешь жениться, — важно говорит Гурам,— дело серьезное. Ночь уже, Машка, свадьбу сыграли, гости ушли, вино выпил — да? Ведро выпил — да?… Чего будешь с женой делать?
— Дай невесту поглядеть, — внезапно говорит Машка.
— А чего тебе на нее глядеть — нагляделся, не первый раз! Или — первый, не знаешь?.. Научим, Машка — сперва штаны снимай… Снимай, снимай, Машка!
Машка медленно стягивает облипшие мокрые кальсоны. Нагота его ужасна… Толпа на мгновенье затихает.
— Вон невеста,— говорит Гурам,— разуй глаза, нажрался пьяный, бабу не видишь…
— Где, где?.. — спрашивает Машка, крутится на месте.
— Под шконкой,— говорит Гурам,— ищи лучше…
Машка опускается на колени, ползет к шконке, засовывает голову, влезает глубже, крутит задом…
— Давай, мужики, чья очередь?! — кричит Гурам.— Хватай его, сегодня всем можно!
И тут сверху в круг сваливаются сразу трое — Верещагин и те, кто на нем сидели. Верещагин, видно, ушибся, он встает с трудом, хромает, но тут же бро сается к шконке, загородил Машку…
— Не сметь! — кричит Верещагин.— Скоты! Да как вы…
Гурам медленно, лениво поднимается с ведра.
— Сейчас мы с тобой разберемся… художник… Ребята! И его под шконку — давай!! — кричит он, срываясь в визг…
Не знаю, как мне удается пробиться через ревущую толпу, вижу перекошенное лицо Гурама…
— Без очереди, очкарик,— по дружбе? — ухмыляется он.
— Кончай балаган, — говорю я,— поиграли…
— Что?.. Ты, мразь, очкастая будешь мне, Гураму?
— Только тронь… — слышу я свой голос, успеваю заметить, как странно дрогнули рыжие глаза Гурама…
Между нами влезает Костя:
— Все, Гурам, представление отменяется.
— Да вы что — меня?! — Гурам в бешенстве.
— Расходись,— говорит Костя и оборачивается к толпе,— нагляделись, больше не подадут… Расходись!
— Дождешься, очкарик, — говорит Гурам,— я тебя достану…
Я лежу на своем месте, укрылся с головой, видеть я никого не могу. «Господи,— шепчу я,— прости и помилуй меня грешнаго, убери из камеры этого… человека… Прости мою несуразную просьбу, я не боюсь, но лучше, если его не будет, всякое может… Прости меня, Господи, мне не к кому больше обращаться, только к Тебе…»
11
Полковник ушел до подъема. Накануне у него была встреча с адвокатом, заседание трибунала должно быть вот-вот, но день адвокат ему не назвал… Может быть, чтоб он не знал, или тоже хитрость?.. Никому нельзя верить. Полковник сдавал с каждм днем, глаза больные, затравленные, меня он сторонился, а тут подошел — с завязанным мешком, в телогрейке, в офицерских сапогах.
— Прощайте, Вадим, сегодня все… кончится.
— Начнется, Саша, тут чистилище.
— Для меня кончится, кажется я нашел… выход. Впрочем…
— Какой выход, полковник?
— Мне больше нельзя жить. У меня нет права.
— Это не в вашей власти, полковник.
— Только это у меня не отняли. У меня нет жены, нет сына. Но у меня есть честь. Я хочу, чтоб вы знали… Я ее не отдам.
— Какая честь, коли нечего есть, полковник?
Он странно глянул на меня.
— Я превратился в ничто,— сказал он,— я уже здесь, в… чистилище превращен в ничто — что будет со мной дальше? Десять, двенадцать лет — что со мной станет за эти годы?.. У меня только один выход.
— Это не выход.
— Может быть… — сказал он.— Если б мы встретились раньше… Теперь поздно.
— Везде есть люди, Саша, вы найдете людей, встретите людей… Будете искать и Бог вам поможет.
— Поздно… Вчера, когда я глядел сверху на эту… свалку, глядел и… Я понял: у меня уже нет сил ни на что. Меня нет — понимаете? Хватит. Я потерял себя и больше не могу…
Лязгнула дверь… Вертухай.
— Кто там судовые?!
Полковник схватил меня за руку:
— Прощайте…
Я дошел с ним до двери. Он не оглянулся.
На моей шконке чужой мешок, Толик сворачивает мой матрас.
— Ты чего тут? — спрашиваю.
— Мотай отсюда, Серый, твое место возле Султана.
— Это почему?
— Потому.
Оглядываюсь: Иван рядом — спит, Гурам —с другой стороны, спит… Наумыч сидит на шконке.
— В чем дело, Наумыч?
— А что?.. Тебе там лучше, вместе с твоей семьей.
— В чем, всё-таки, дело?
— Храпишь, Гурам не может спать. А Султан тоже храпит, вам самое оно.
Не говорю больше ни слова: собираю мешок, свернул матрас, перетаскиваюсь к Султану. С одной стороны возле него шконка уже пустая — кого же кинули наверх?
Султан лежит рядом со шнырем, здесь толчея, сортир…
— Хорошо,— говорит Султан,— какой сосед! Вместе будем, я тебе храпну, ты мне храпнешь — поговорили!
Вон оно как, думаю, за все надо платить, а ты хотел и рыбку кушать, и… Как ты, Вадинька, с этим справишься, поглядим. Еще не то будет…
— Угодили в немилость? — комиссар усмехается.
Хлебаем «могилу» на шконке у Султана. Теперь нас четверо: Василий Трофимыч в суде, полковник не вернется.
— Почему немилость? — говорит Султан.— Вместе едим, вместе храпим, вместе…
— Не получился из вас вор в законе, — язвит комиссар,— много интеллигентских эмоций.
Отвечать ему я не хочу — да и что ответишь?
— Хотя странно, если по логике, — не унимается комиссар, — антисоветчина не может не привести к уголовщине…
— Почему бы нам не взять в семью… художника? — говорю я.— Полковник ушел, нас мало…
— Хотите, чтоб нас всех загнали наверх? Спасибо, хоть две шконки наши…
— Три,— говорю, — Василий Трофимыч тоже внизу.
— Я против,— говорит комиссар, — художник сумасшедший. Вы знаете какая у него статья?
Отсюда хорошо виден Верещагин: сидит как всегда, голова набок, рисует… К нему подходит Толик, что-то сказал… Верещагин поднимает голову, поворачивается к окну, откладывает листочки и начинает неторопливо спускаться… Медленно, прихрамывая, идет мимо нас к окну, к первой шконке.
— Куда это он? — спрашиваю.
— Разборка,— говорит мебельщик,— Гурам сводит счеты.
На первой шконке сидят Костя, Сева и Гурам; Наумыч на своей. Верещагин садится рядом…
— Что за разборка?
— Суд по-ихнему,— говорит мебельщик.— В блатных играют.
Комиссар демонстративно отворачивается.
— Зачем расстраиваешься,— говорит Султан,— домой пойдем, на свободу — амнистия! Сам говоришь, всех отпустят? Разборка-мазборка, нас не трогают, не касается. У меня сосед хороший, он храпит, я храплю, да? Две недели храпим, поедем ко мне в Самарканд, дыни кушать, шашлык кушать…
У комиссара в глазах тоска, не поддерживает разговор.
— Советский власть — хороший власть,— продолжает Султан,— нам советский власть не мешает: дыня есть, барашек есть, хочешь кушать — кушай, не хочешь — пей вино…
Вижу: Верещагин дернулся, встал и так же медленно, хромая, пошел по проходу — мимо дубка, мимо нас, не смотрит. Подошел к шнырю, о чем-то говорят… Шнырь дает ему швабру… Верещагин подходит к Машке, тот у сортира, берет у него из рук тряпку, взял ведро, наливает.