Тюрьма — страница 68 из 80

— Сегодня утром? — спрашиваю.

— Я сразу сообразил — вызова ждет. Терять время нельзя. Он пошел мыться, я тихонько слез и… Успел.

— Спасибо, Саня. Шустро.

— Я открыл тетрадь, не обижайся. Не знаю, дорога она тебе или нет, и сколько ты в ней себе намотал. Но тебе не надо, чтоб знали, что ты… Короче, учти, он так не оставит, шмон нам обеспечен… Давай по делу, Ва­дим. Зачем тебе рисковать?

— Верно, — говорит Гера, — пусть дураками будут.

— Они бумаг не трогают, — подал голос Мурат.

— Заткнись, интерьер! — сказал Саня.

— Твои не тро­нут, хоть по стенкам развесь. Рукописи не горят, Вадим, голова нужна и руки. Не пропадет. Главное, чтоб им не досталось…

Жалкая моя «пьеска» догорала в бачке, когда дверь открылась и новый пассажир шагнул через порог… Нет, я его не сразу увидел… То есть, увидел, но… Не о том я думал, успел додумать: горит моя «пьеска», ухо­дит дымком… Рукописи не горят, быстро думал я, они сгорают, когда Бог того хочет, допускает, а когда нет… Значит, дело не в с л у ч а е , не в Петре Петровиче, не в Сане, не в том, что один для кума, а другой для… В том, з а ч е м я ее написал. Оправдать свое существование здесь, профессиональный навык, вычленить изо всейэ той мерзкой каши нечто, что даст возможность понять… Я беру кусок глины, мну ее, разминаю — и вот она, камера. Мои сокамерники… Они или я? Та же глина, думаю я, разве м е н я не мнут, не разминают, не… Оп­равдать свое существование здесь? Зачем?.. Тщеславие, самолюбие, корысть… Бездарно написал — вот оно са­молюбие. Современно, талантливо… гениально! Вот оно, тщеславие. Сенсация, такого ни у кого еще не было, чернуха — тираж! Вот и корысть. Но разве — талантли­во, сенсация, тираж стоят хотя бы что-то рядом с тем, что я сподобился здесь увидеть, что мне показали? Что же я увидел?..— быстро думаю я.

Я мну кусок глины, завораживаю себя, моего чита­теля… Чем? М о е й правдой? А что в ней? Но я попы­тался «сгустить», найти в этой мерзости… Хорошо, пусть правда. М о я правда. Разве я смог, набросав мою жал­кую «пьеску», увидеть в них, в к а ж д о м из них, в мерзости, которую я зафиксировал… Ладно, я — не смог, это моя проблема… Нет, не просто моя! Бог, сотворив­ший небо и землю, не в рукотворенных храмах живет, сказал в Ареопаге апостол. Он не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду. Он Сам дал всему жизнь и дыхание и все — «мы Его и род». Одно дело, искать Бога — а только для того мы существуем, где бы ни были, другое, думать, что Его можно найти в глине, камне, золоте, тираже, получив­шем образ от вымысла. В каждом из них живет Бог, быстро думаю я, не важно, знают они о том, забыли о Нем или не хотят о том думать, а я попытался… Пото­му здесь нет случая, думаю я и вдыхаю дымок, струя­щийся из бачка, всего лишь еще один урок мне, благо­дарю Тебя, Господи…

Итак, жалкая моя «пьеска» догорала в бачке, когда дверь открылась и новый пассажир шагнул через порог.Такого я еще не видел: двухметрового роста, широчен­ный, в заграничном, не по сезону, пальто, клетчатых брюках, с мешком и сумкой из «Березки». Матрас у не­го был под мышкой.

— Будем знакомы,— сказал он, как и следовало ожидать, с заграничным акцентом, — имя для вас труд­ное — Арий я, зовите Аликом… Просторно живете. Я, пожалуй, с краю. Рост не позволяет в середку…

Он раскатал матрас на свободной шконке у стены, рядом с местом Петра Петровича.

— Откуда такой… явился? — спросил я.

— С особняка, — охотно ответил он.

Все четверо мы уставились на него с почтением. «По­лосатых», с особняка я еще не видел.

— Как же это тебя… к нам?

Он устроил себе место, сел ко мне, вытащил сига­реты.

— Налетайте. Но учтите, пачка последняя. Табачком угощу.

— Табачок у нас есть, — говорю, — но почему тебя сюда?

— Сегодня утром раскурочили всю нашу хату. Мы внизу, под вами.

— Двести восемнадцатая? — спросил Гера.

— Она. Появился у нас… Нет, давно, я месяц назад пришел с Бутырки, он уже был. Композитор… Нот не знает.

— Коля? — вырвалось у меня.

— Точно. Знаешь его?

— Был у нас. Я с ним начинал полгода назад.

— Композитор, как я балерина. Оперу сочиняет. Ребята знали, что он стучит, побили разок-другой, а он не обижался. Отряхнется и за свое.

— Может, не он, — усомнился я, — вроде, не такой…

— Может, не он. Шуму от него много, коней гонял, внизу, на третьем этаже барышни-венерички. В доми­ношный покер любитель… Душа общества, а все мимо.

— Он, он! — сказал я. — Точно, Коля! Шмаков?

— Шмаков. Проигрался два дня назад, его прижали. Ушел, вроде бы, на больничку, а утром всю хату — кого куда. Меня к вам.

— У тебя какая ходка? — спросил Гера.

— Я, братишка, сижу с сорок шестого года. За все время лет пять, а может, шесть погулял, а так бес­сменно…

— Сорок лет! — ахнул Мурат.

— А с Бутырки тебя почему? — спрашиваю.

— Давайте, ребята, по табачку, а сигареты приж­мем для вызовов. У меня сигареты будут, а пока приж­мем, верно?..

Красивый мужик. Очень красивый. Светлые прямые волосы, квадратный подбородок, глаза широко расстав­лены, стальные, движения неторопливые… И такая уве­ренная, спокойная сила. Доброжелательный.

— Такая, ребята, история в Бутырках…

Брякнула кормушка. Обед.

— Вот что, мужики, — сказал я.

— Я в этой хате ста­рожил, давайте восстанавливать старый порядок. Я как пришел сюда, такой был желтенький, такой пуганый — ничего не понимал, натерпелся страху на сборке, наслу­шался. А меня сразу за дубок, а мне под нос кусок сала, колбасу — всем поровну! У меня душа оттаяла. Ну, ду­маю, не так страшно, и в тюрьме люди… А вернулся сю­да — три семьи за дубком, глядят в чужие шленки, друг от друга прячут куски, двое хлебают по углам… Так не пойдет! Давайте вместе — что есть, то есть.

— Так и положено в хате, — поддержал Арий.

— У ме­ня, правда, ничего нет, но будет, будет…

Впятером мы сидели за дубком, хлебали жидкую ка­шу, когда открылась дверь и явился Петр Петрович: костюм, белая рубашка, губы плотно сжаты, холодные глаза под очками. Глянул на нас и полез к себе на шконку.

— К столу, Петрович, — говорю, — у нас революция, все теперь общее. Что есть, то есть.

— Ты у меня, падла, дождешься, — сказал Петр Петрович, — будет тебе общее. Вздумал со мной шутки шутить?

— Как понять, Петрович? Ты м е н я спрашиваешь?

— У нас с тобой будет разговор. Завтра. Уйдут гу­лять, мы с тобой останемся. Поговорим. И если ты, падла…

— Чего ты лаешься? — добродушно осведомился Арий.

— Тебя человеком понимают, к столу, а ты…

Арий сидел согнувшись над дубком, не разберешь, кто такой.

— Этот еще откуда?! — вскинулся Петр Петрович. — По-русски не научили падлу недорезанную? М не ука­зывать?..

Арий выпрямился и медленно начал подниматься.Зрелище было устрашающим: он как бы вырастал и вы­растал над дубком.

— Фильтруй слова, сука! — сказал Арий. — Кыш!..

Петр Петрович замер на шконке, отвалил челюсть. Да, сила силу ломит, ничего не скажешь.

— Вот что, Петрович, — сказал Саня, — чтоб не бы­ло неясностей. Ты только пришел, считай, не возвра­щался. Собирай мешок и двигай отсюда.

— Чего?.. — спросил Петр Петрович.

— Непонятно?..— сказал Саня.

— Ты хотел образцо­вую хату? Потрудился. Вот мы и решили, доведем до конца. Чтоб кумовской мрази тут не было. Ясно?

8

— Как живете, Георгий Владимирович? Опять мы вам не потрафили?

— Я не смог, гражданин майор.

— Что ж ты, Тихомиров, не смог? Или на принцип пошло?

— Он… он…

— Что за «он» — кто такой?

— Я не знаю, гражданин майор, они меня… вынуди­ли уйти.

— То «они», то «он» — можешь по-русски?

— Бедарев, гражданин майор. Наверно, он заметил, что я за ним… Ов хитрый человек, умный.

— Умный? На всякую хитрую жопу есть… Или не знал?.. Умный?

— Я хотел как лучше, гражданин майор.

— Как же мне с тобой поступить, Тихомиров? Чело­век вы интеллигентный, мы таких ценим, условия созда­ем. Мы ценим людей, которые нам… нужны. А вы нам не нужны. Придется отказаться от вашей помощи. Не сработались. Что поделаешь, Тихомиров. Переживем.

— Я буду стараться, гражданин майор. Если вы еще раз меня... в другом месте…

— Опять другое место! Сколько же у нас для тебя мест, Тихомиров? Это тюрьма, не мягкий вагон в скором поезде, и там не напасешься. И все хорошие места, пло­хого не хочешь?

— Как вы решите, гражданин майор.

— Вон как! Это и ежу понятно… Бедарев тебе, ста­ло быть, не по зубам — умник, нет на него управы?

— Я... У меня записано, когда он уходил к врачу... когда…

— Давай сюда… Так, так… Ну держись, Бедарев!

Что он к нему привязался, к этому Бедареву, думает он, зачем он ему нужен? Он же осужденный, даже мне понятно, срок у него… Чего же он от него хочет?..

— К врачу… А ты откуда знаешь, что он к врачу?

— Разговор в камере… Они считают, он… тоже рабо­тает на… вас.

— Тоже! А почему они… считают? Или он сам сказал?

— Он письмо показывал Кострову, фотографию…

— Какое письмо? Фотографию?

— У них был один… до меня. Я не застал.

— Так, так…

— Бедарев на себя получил, а письмо для другого. И фотография для него. А Пахом… то есть, Костров не верит. Не ему, говорит, врешь. Фотография… ребенок, не похож. То есть, не тому, мол, письмо. Бедарев и для Кострова передал письмо, то есть, взялся передать, а Костров говорит, оно у следователя. Из-за того у них драка.

— Ну и рассказчик из тебя, Тихомиров. Неужели доцент?.. А что он к врачу ходил, откуда тебе известно?

— Я не… знаю, но вертухай… То есть, дежурный каждый раз кричит: «Бедарев, к врачу!» Но когда к врачу вызывают, минут десять-пятнадцать, а он…

— Что «он»?

— А он, другой раз, час, полтора отсутствует. А то и больше. У нас нет часов, гражданин майор.

— Вон как! Час-полтора?

— Не меньше. Приходит веселый, довольный, от не­го… вином попахивает, в камере очень чувствуется.