— Вегетарианские времена,— говорит адвокат,— но я статист в этом спектакле. Кушать подано.
— И вас это устраивает?
— C’est la vie. А я не Дон-Кихот. Я вам не нужен.
— И права нет?
Он пожимает плечами.
— Это циклы, каждое, скажем, десятилетие новый. Везет тем, кто оказался… в верхней части витка. Но это ничего не значит. Когда придет пора, нижняя часть витка вас снова захватит. Но вы, Вадим Петрович, сами выбрали — или вы сожалеете?
— Три года не трудно, но если станут добавлять…
— Вот видите… Я настоятельно советую подумать.
— Если бы Бога не было. Тогда бы стоило выгадывать, кроить, а так… Это Его забота.
— В этой области я профан, мое дело помочь вам отсюда выбраться. Как видите, я бессилен. В лучшем случае, могу предупредить.
— А в худшем?
— Если они вам…
— Они, они, они!..
Я хватаю сумочку на столе… Мягкая рука адвоката ложится мне на руку.
— Успокойтесь, Вадим Петрович. Вы получите карцер…
— Значит, правосудия нет, власть у них, а мы…
— L’Etat c’est moi,— говорит мой адвокат.
— Надеюсь, завтра вы закроете дело безо всяких… истерик? — говорит она.
Мы снова вдвоем, адвокат ушел, завтра он придет после обеда, к тому времени я все прочту, он еще раз передаст мне приветы, а сегодня вечером увидит…
Сейчас она отправит меня в камеру. Для нее день был заурядным. Служба. Рутина. Попробовала один вариант — не получилось. В запасе второй, третий. Сработают. Теперь она пойдет домой. Пить чай. Или водку… Кто ее ждет?.. Или я ошибаюсь, все сложнее?.. А зачем мне ее сложности?
— Свалял дурака,— говорю,— надо бы закрыть дело сегодня. Чтоб больше не видеть вас.
— Откровенность за откровенность! Насколько приятней иметь дело с убийцей, насильником… вором. Да я лучше б десять таких дел оформила, чем с вами… Человек совершил преступление, одумается. А от вас всего можно ждать. Я бы никогда не выпускала таких, как вы.
— Старый разговор, о классово чуждых и социально близких.
— Ошибаетесь, п и с а т е л ь … — она кривит тонкие губы.— Я говорю о человеческой стороне. Там все наглядно, как у людей. Обозлился — схватился за нож, хочется выпить, а денег нет. Все понятно. Преступил закон и мы его накажем. Пожестче — задумается. А вас и понять нельзя, да я и не хочу. Что вам надо? Советская власть не угодила? Почему бы не уехать, я предлагала…
— А почему бы вам не уехать?
— Я дома и мне в моем доме все нравится. А вы чужой, никому не нужны. Думаете, если издать вашу… макулатуру — вы на ней заработаете? Бабьи сказки, давно позабыто, а вы тянете — апостолы, попы, Христос-Воскресе… Кому вы мозги… пудрите?
— А вы издайте, тогда поглядим.
— Сколько вас таких осталось? Понимаю в тридцатые годы, когда еще тыщи недобитых. Может, и лишних постреляли. Но вас-то сколько?
Что ей надо, думаю, зачем этот пустой разговор?
— Вы… один. Во всей тюрьме таких нет. Знаете, сколько здесь сидит?
— Сколько? Интересно бы узнать.
— Вы один, а нас двести пятьдесят миллионов. Какой смысл в вашей… г е р о и ч е с к о й жизни?
— Что вам от меня надо? Я не отвечаю на вопросы.
— Я вам предложила уйти на свободу, хотя сама я бы вас… Можете уйти. А вы из себя… Зачем?
— Хотя бы… чтоб вы задумались. Я написал мешок макулатуры… Вернусь в камеру, пойду на зону, а отказаться от того, что написал, не хочу. Для вас загадка. Вы ее и решайте.
— Подумаешь, камера! Вы еще тюрьмы не знаете! Дали бы мне волю, я бы вас… устроила.
— Понятно, не зря вас учили. Но как было бы полезно для нежно любимой вами советской власти, когда б на втором, скажем, курсе юридического, вместо пустой болтовни, которой вас пичкают, отправили бы весь курс в тюрьму, на год. А потом еще на год — на зону. Не вместе, не студенческим отрядом со своей кашей, а поврозь, распихали бы по камерам. Как было бы полезно и поучительно для вас, Людмила Павловна, провести год на общаке, в ежедневном общении с социально вам близкими. Вы бы поняли кто чего стоит и что на самом деле происходит в доме, который так вам нравится.
— Что ж, вы у меня один? Я их каждый день вижу.
— В следственном кабинете. Кнопка под рукой. Нажмете— уведут. А вы бы на шконке. Под шконкой. Послушали бы. И они бы вас — послушали. И на вертухаев бы поглядели. Да не отсюда — из камеры. На майоров. О себе бы подумали, о своей жизни. Вы же нормальный человек, женщина… А потом, в зависимости от успешности прохождения практикума, вас бы допустили до госэкзаменов. Или не допустили. А то ведь вы учились по Вышинскому? Чистосердечное признание для вас царица доказательств? А там пусть решает начальство, ему видней. В зависимости от современного состояния гуманизма. Или социализма. Зрелый он или всего лишь развитой. Или выпустить, или расстрелять. Разве таких, как вы, хоть когда-то интересовал закон или истина?
— Сейчас я нажму кнопку и вас отведут в камеру. Наговорились. Сами захотели. Пожалеете. Я предлагала другой вариант. А я уйду. Поглядите в окно, писатель! Солнце садится, жара спадает. Пройдусь по переулкам, люблю пешком. Выйду к метро. Полчаса — и дома. А могу… Куда бы сегодня закатиться?.. Надоело. Честно сказать, все мне надоело. Пойду домой. Приму ванну, посмотрю что там в холодильнике. У меня и коньяк есть. Включу телевизор… Позвоню кому-нибудь, чего-то такого захотелось, эдакого… А уже вечер, в каждом доме каждое окно зажглось, за каждым окном… Неужели эти миллионы и миллионы людей о вас когда-то вспомнят — кому вы нужны, Полухин?
— Вы о дочери забыли, коньяк, телевизор — это, наверно, для меня, а чепчик для кого?
— Это вы ни о ком думать не хотите. На весь белый свет озлели.
— Как мне вас жалко, Людмила Павловна…— говорю я.— Нет, соврал. Нету у меня силы… пожалеть вас. Слаб. А потому у меня к вам огромная просьба… Мы уже полгода как встретились, такая у нас с вами не-разлей-вода — все вам обо мне известно! А я вас еще ни о чем не просил. Ни разу. Так вот, не откажите в нижайшей просьбе: нажмите кнопку…
10
— Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос!..
— Ты что это, Серый — не по-нашему? — говорит Гера.
— Не по-вашему! Все, Гера, я теперь другой. Вылетел.
— Куда? — спрашивает Гера.
— За судом, Гера. За с у д о м !
И верно, другой: проснулся— весело! Та же камера — моя, родная, два шесть ноль. Те же люди — пятеро нас, уже десять дней никого к нам не бросают, никого не берут. Забыли про нас. Та же камера: решка, реснички, железная дверь с болтами… А я другой. Чтож, бытие определяет сознание или сознание бытие?
Как же я, видать, боялся ее, барышню из утреннего кошмара в потном джерси с рыбьими, болотными глазами! Хвастался перед собой — плевать мне, молчу, ничего я ей не скажу, а все ждал: подвоха, хитрости, неведомого, собственной слабости — не таких, как я, ломали. Задавил в себе страх, а он шевелился, напоминал— обязательно чго-то придумает! А выходит, не мне на нее, ей на меня — плевать. Не ее забота — заставили, п о р у ч и л и , а известно как выполняют в советском учреждении чужое поручение, нагрузку! О ф о р м и л а — и с плеч долой. Задавитесь! Вот преимущество социалистической системы, потому и живы до сих пор— всем на все наплевать! Что, ж, ей хорошо, а мне и того лучше — гуляй, Вася! Теперь на суд, проштампелюют заранее предрешенное — и пошел. Ветер пересылок, дальних лагерей,— написал классик. Обдует, проветрит!
Страшно?.. Тут уже не страшно, страшно когда т о б о й занимаются, когда один на один — ты и она, ты — и страна победившего социализма… Ты еще живой, сука ? — щурится о н а на тебя.— Попробуем вариант номер такой-то…. Очень они любят индивидуальную работу, воспитательную по преимуществу. А когда я смешаюсь с серым миллионным племенем, когда буду неразличим в толпе, в стаде… Сколько нас? Не сказала, остереглась. Да знаю я — десять тысяч только в нашей тюрьме… А по Москве? А по федерации, а по стране, а по пересылкам, зонам? А еще «химики», поселенцы, ссыльные… Они и сосчитать нас не могут! Жить одной общей жизнью с миллионами людей, моих братьев — страшно?
Лишь бы уйти отсюда, думаю, не верю я ей, никому теперь не верю. И тишине камеры не верю, самая опасность в такой тишине. И каждому из нас пятерых — не верю, сколько раз прокалывался, учили, учили… Скорей бы, скорей!
Все еще может быть, думаю, все что угодно. Но сегодня— я не следственный, я за судом. Пусть такие же, из того же теста их выпекли, на одной скамейке с моей барышней изучали ихнюю гуманную премудрость. Но если ей было на меня плевать, лишь бы отделаться от поручения, им и подавно. Вмажут срок — по максимуму!— и поехал. Небо, звезды, ветер, макушки елок в окне столыпина, а на зоне — письма,, чаек…
И еще одного Бог послал для промывки мозгов, чтоб не тратил время на пустые переживания, набирался ума-разума, чтоб понять — не кончилась жизнь, другая катит, она и есть настоящая, давно стучалась, а я отмахивался, сам бы ни за что не выбрал. А тут подарили. Ощупью понимал, а теперь вникаю… В таком случае не будем терять времени.
— Чем же ты промышляешь, Арик?
— Деньги, мусор, ребята. Я их никогда не считал. Но… как бы тебе объяснить… Мне надо много, мало не получается. А когда легко достаются, они и уходят просто. Хочешь меня понять?.. Раньше пойми себя, свою ошибку. В чем твое расхождение с советской властью— принцип или ее… недостатки? Ты считаешь, советская власть законы не соблюдает, ты на нее кидаешься, она тебя курочит. Почистит ее новый начальник, поменяет рыжего на брюхатого — и будет хорошая? У тебя никаких претензий.
— Не может она… соблюдать.
— Все она может. Не хочет! Если заставить, она из-под палки все сможет, куда ей деваться, подгонят под себя закон и… Законность, порядок. Но разве в том ее беда, я эту власть имею в виду?
— А в чем тогда?
— Меня ее законы не устраивают. Они вообще человека устроить не могут. Она не для человека. В принципе.