ГЛАВА 1. ПОЛОЖЕНИЕ В ТЮРЬМАХ СТРАН ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ В КОНЦЕ XVIII — НАЧАЛЕ XIX ВВ
Спустя 150 лет после введения лишения свободы как самостоятельного вида уголовного наказания в странах Западной Европы появилась тенденция гуманизации этой меры наказания. Был выдвинут прогрессивный в тот период лозунг отказа от сословного суда и права-привилегии во имя победы принципов буржуазной законности, выставлялось требование признания и гарантирования государством «естественных прав личности». Это требование Премия Бентам, Джон Говард и Людовик-Рее Виллерме распространили и на личность преступника (заключенного).
Знаменитый английский юрист Иеремия Бентам, последователь просветительских идей XVIII в., спроектировал тюремное здание совершенно оригинального типа. Этот проект был изложен Бентамом в третьем томе его сочинений, названном «Паноптика». В России сочинения Бентама были изданы в 1805–1811 гг. на средства правительства. (Бентам Иеремия. Рассуждение о гражданском и уголовном законоположении. С предварительным изложением начала законоположения и всеобщего начертания полной книги законов и с присовокуплением опыта о влиянии времени и места относительно законов, т. I–III, СПб, 1805–1811). Около ста страниц «Паноптики» Бентам отвел описанию своего проекта.
Во время французской революции в 1791 г. «Паноптика» была препровождена члену Законодательного собрания в Париже де Кулону. Собрание постановило ее напечатать, но обстоятельства не позволили этого выполнить. Бентам писал Кулону: «Позвольте построить темницу по сему образцу, и я буду в ней тюремщиком… Сей тюремщик не потребует оплаты и ничего не будет стоить народу… Сделать совершенное преобразование в тюрьмах, произвести улучшение в поведении и нравах заключенных, водворить здравие, порядок, чистоту, трудолюбие в сии жилища, зараженные пороками нравственными и физическими, утвердить безопасность общественную, уменьшив издержки вместо увеличения оных, и все сие произвести посредством одной простой мысли в архитектуре. Таков есть предмет сего творения» (стр. 263).
«Паноптика» по проекту представляла собой огромное шестиярусное здание в виде круглого театра, в середине которого располагалось другое здание в виде башни. По шести ярусам круглого здания размещались камеры для заключенных, на два-три человека каждая. Двери этих камер выходили внутрь, на галерею, которая имелась в каждом ярусе. Стражники, находясь внутри башни, могли бы наблюдать за всеми камерами и были бы с ними соединены жестяными трубами для передачи своих распоряжений.
Между башней и ярусами с камерами должно было находиться пустое кольцеобразное пространство. Стража могла бы производить свои наблюдения за арестантами невидимо для них. В праздничные дни проект предполагал производить в башне церковную службу, на которой арестанты присутствовали бы, оставаясь в камерах.
Заключенные, будучи распределены по камерам соответственно их преступлениям и возрасту, должны были заниматься трудом. Работы производились бы через подрядчиков. На занятие арестантов трудом автор смотрел не как на отягощение их положения, а как на исправительное средство, обеспечивающее им заработок по выходе на свободу. Он говорил: «Делать работу ненавистною, обращать ее в страшилище для преступников, облекать ее некоторого рода поношением есть пагубное недоразумение» (стр. 310). За отказ от работы Бентам предлагал лишать заключенных пищи. В качестве других средств дисциплинарного воздействия Бентам рекомендовал смирительную рубашку за побои и насильственные действия, а за крики и брань — вложение в рот кляпа. Телесных наказаний в тюрьме не предусматривалось.
Здесь, внутри проектированной им тюрьмы, Бетам от ступал от своих требований, чтобы наказание преступника выполнялось с наивозможной торжественностью, чтобы процессия к месту наказания совершалась под музыку, в особых одеждах, чтобы эшафот был под черным покрывалом, служители правосудия — в трауре, палач — в маске и пр.
Бентам говорит о некоторых преимуществах его предложения по сравнению с предложениями его современника и соотечественника Джона Говарда. Последний предлагал камеры без окон, но с отверстиями в потолке. Бентам же считал, что в камерах должны быть окна. По словам Бентама, Говард, боясь пожаров, рекомендовал оберегать от стужи арестантов соответствующим платьем, а Бентам предлагал провести в камеры трубы, через которые шло бы тепло. Предлагал он провести также и трубы с водой.
Тюремный деятель англичанин Джон Говард — автор нескольких работ по тюремному вопросу, в том числе с описанием состояния английских тюрем.
В 1777 г. в Англии вышла книга Джона Говарда «Состояние тюрем в Англии и Уэльсе». Автор хорошо ознакомился с положением тюрем в своей стране, режим которых был настолько бесчеловечен, что Говарду оставалось лишь удивляться «выносливости человеческого организма и силе привычки к жизни». Пребывание в темной, залитой водой и нечистотами камере по 15–20 лет было обычным явлением. В тюрьмах свирепствовали эпидемии, абсолютный произвол администрации, жесточайшие наказания и не менее жестокая эксплуатация труда заключенных. Говард описал выпущенного из тюрьмы английского арестанта, похожего на скелет. Побывавшие в тюрьме были уже не способны к труду вследствие их полного истощения.
Одну из своих работ Говард посвятил теме законодательного устроения тюрем. Здесь было обращение уже к самому законодателю и указывался новый распорядок в тюрьмах, который мог быть введен лишь при условии устройства новых тюремных помещений, введения новых правил размещения арестантов, их питания, труда, санитарных условий и пр. Говард говорил не об исправлении старой тюрьмы, а об устройстве тюрьмы на общих началах. Сам Говард предупреждал возражения со стороны тех, кто боялся притока в реформированную по его проекту тюрьму голодных бедняков, тунеядцев и т. д. Говард писал: «Не известно ли всякому, что самая ужасная пещера или вертеп приятны для того, кто живет в них и выходит из них по своей воле, и что самые великолепные палаты несносны будут для того, кто осужден никогда из оных не выходить и жить в них не по своей воле».
Говард спроектировал план новой тюрьмы. Особенностью фасадов зданий было устройство их на высоких сводах: почти во всю длину тюремного здания должны были находиться сквозные пролеты или ворота. По мнению Говарда, это затрудняло бы побег посредством подкопа. Отдельные тюрьмы с тюремными дворами и отхожими местами, по проекту Говарда, предназначались для несостоятельных должников, отдельные — для молодых преступников, для заключенных каждого пола, при общих для них всех церкви, зданиях для смотрителя, больнице, саде.
Одну из своих статей Говард посвятил голландским тюрьмам. В России перевод этой статьи был напечатан в 1805 г. (Д. Говард. О тюрьмах и смирительных домах в Голландии, «С.-Петербургский журнал», 1805 г., № 1, стр. 103–116).
В этой статье Говард очень хвалил состояние тюрем в Голландии. Для посетителя кажется даже невероятным, что это тюрьма. У каждого заключенного своя комната, деревянная постель с соломенным тюфяком и одеялом. Заключенные заняты трудом — пилят дерево, трут сандал, прядут. По воскресным дням — церковная служба. На арестантах одинаковая одежда. За хорошее поведение — досрочное освобождение, за нарушение тюремной дисциплины — заключение в тюремный карцер без кровати, на хлеб и воду на срок до 10 дней и публичное наказание среди тюремного двора. Но это была лишь показная сторона. На самом деле обычная тюрьма проявляла себя картинами порки и другими подобными мерами.
Русский путешественник Павел Свиньин после своего возвращения из Англии опубликовал в журнале «Сын Отечества» за 1815 г. очерк, посвященный состоянию английских тюрем того времени («Ньюгетская тюрьма и эшафот», из записок путешественника по Англии Павла Свиньина. «Сын Отечества», 1815 г., № 46).
Он считал, что благодаря усилиям Говарда английские тюрьмы доведены до такой степени совершенства, что Англия может ими хвастаться перед всеми европейскими державами. Здесь уже были устроены различные тюрьмы для различных осужденных и для несостоятельных должников.
Но не все, что видел Свиньин в лондонских тюрьмах, было столь безукоризненным. Например, в Ньюгетской тюрьме он присутствовал на заупокойной обедне, совершавшейся в присутствии самого заживо отпевавшегося молодого осужденного на смерть в цепях перед гробом, в который через 18 часов должен был быть положен его труп после казни через повешение. Против него сидели 8 других приговоренных к смертной казни, приговор которых еще не был утвержден. Молодой арестант, трогавший до слез присутствующих в тюремной церкви своей молодостью и красотой, стоял спокойно, и только тогда слезы покатились по его щекам, когда священник закончил проповедь обращением к нему, трижды повторив: «Завтра ты будешь повешен, умрешь, как изверг». Дальше этого жестокого издевательства над осужденным при главном участии служителя культа, казалось бы, идти было некуда.
Но английская тюремная практика пошла еще дальше. В камеру к осужденному после утверждения приговора каждый час входил человек, объявлявший смертнику, сколько часов осталось ему прожить до казни. Свиньин присутствовал и при казни на площади перед тюрьмой и видел, как тот же священник не прекращал потоков своего красноречия и на эшафоте; как осужденного с колпаком на голове, с веревкой на шее продержали пять минут под столбами виселицы, прежде чем повесили. Он висел целый час, а по площади в толпе сновали старухи, продававшие печатные листки с изображением виселицы, с биографией осужденного, с его прощальным письмом к друзьям (такие листки носили название «баллад», и автор изложил содержание нескольких из них). В описанном случае преступление осужденного затрагивало интересы казны.
Во Франции в 1814 г. был издан приказ французского короля об устройстве образцовой тюрьмы. После этого в стране было воздвигнуто несколько новых тюрем. В них был введен труд, приняты меры к ограждению арестантов от притеснений тюремных стражей. В отчете министра внутренних дел Франции королю о состоянии тюрем в стране все эти факты нашли свое отражение, но все же авторы отчета принуждены были отметить, что «везде почти тюремные здания слишком малы и тесны; везде почти скудость средств и несообразное их расположение причиняют беспорядок и болезни, которые во многих тюрьмах представляют самые ужасные зрелища» (См. Донесения Его Величеству Королю Французскому министра внутренних дел о состоянии тюрем во Франции, «Сын Отечества», 1819 г., № 18, стр. 278 и № 19, стр. 326–329).
Отчет проектировал учреждение во Франции «Королевского французского общества приведения тюрем в лучшее состояние» с ежемесячными собраниями, с центральным советом в Париже и местными комитетами по городам. В состав общества проектировалось включать представителей власти, а само название его «королевское» предусматривало его аристократический состав.
Вскоре «Королевское французское общество» начало действовать. В Соборе Парижской Богоматери был проведен торжественный молебен. Первое собрание было проведено в доме архиепископа. Член королевской фамилии произнес речь, в которой в самых изысканных выражениях призывал членов общества направить усилия к «перерождению, если можно, душ, униженных пороком и гибельными страстями» («Королевское французское общество приведения тюрем в лучшее состояние», «Вестник Европы», 1819 г., № 9, стр. 297–301).
Тут же общество начало свою деятельность принятием решения выбить бронзовую медаль в память об открытии общества с изображением на одной стороне короля, а на другой — президента общества из членов королевской семьи. Заботу же о самих арестантах новое общество проявило разговорами о том, что в Париже у заключенных по одной холщовой одежде и зиму, и лето и что надо позаботиться и о другой.
Почти в то же самое время, когда члены французского общества по улучшению тюрем занимались придумыванием рисунка бронзовой медали для увековечивания своей еще не начавшейся деятельности, их соотечественник Людовик-Рее Виллерме увековечил тогдашнее ужасное состояние французских тюрем в своей книге (См. Виллерме Людовик-Рее, доктор медицинских и других тюремных обществ член, «О тюрьмах в настоящем их положении и о состоянии, в каком оные должны в отношении к здоровью и нравственности заключенных и в отношении к политической экономии, перевод с фр., СПб, 1822, стр. 176). Оно было настоящим позором для французского правительства.
Книга Виллерме явилась, с одной стороны, негодующим и горячим призывом к обществу и правительству обратить, наконец, внимание на состояние тюрем, а с другой — настоящим руководством для реформы мест тюремного заключения. В систематическом порядке в 17 главах книги автор подробно исследовал тюремные здания во многих местах Франции, одежду и постель заключенных, отопление, питание арестантов, состояние работ, режим, заболевания, смертность, меры исправления арестантов и пр.
Общее состояние мест заключения во Франции позволяло автору сказать, что арестантов не запирают, а погребают, и приговор к заключению является приговором к смерти. «Законы повелевают содержать человека под стражею, назначая ему умереть от зараженного воздуха».
Описательная и критическая часть этой книги производила на читателя сильное впечатление. Оно увеличивалось благодаря тому, что автор описывал то, что видел своими глазами, иллюстрируя изложение поразительными фактами. В той самой Франции, которая была законодательницей мод, шика и блеска, где дворцы поражали своей красотой, как нигде в мире, автор книги о тюрьмах раскрыл картины полного контраста. Заключенные содержались не только в лохмотьях, но и совершенно голые. По словам автора, гнилую солому, на которой они спали, у них оспаривали насекомые. Если в некоторых тюрьмах были окна, то они устраивались очень высоко и были так малы, что солнечный луч никогда не проникал сюда. Так, в башне «Святого Петра» в Лилле в помещении арестантов окна были пробиты в стене толщиною 18 футов. Люди, замерзая от холода, согревались тем, что прижимались друг к другу. Их кормили какими-то мучными затирками и безвкусными похлебками.
Описание и критика Виллерме сопровождались соответствующими практическими предложениями. Так как он был медиком по образованию, то особое значение приобретали его указания медико-санитарного характера. Они были многочисленны и разнообразны. Все они касались как основных сторон тюремного строительства и быта, так и мелочей и подробностей.
ГЛАВА 2. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ТЮРЕМНЫХ СИСТЕМ
В начале XIX в. в Англии и США особого рода тюрьмы стали именоваться пенитенциарными. Термин «пенитенциарный» происходит от латинского «poenitentiarius» — покаянный, исправительный.
В связи с тем, что в большинстве европейских стран и в Северной Америке лишение свободы превратилось в преобладающий вид наказания, потребовалось не только увеличить число пенитенциарных учреждений, но и создать их новые организационные формы, их новый юридический статус. Начинают организационно складываться новые тюремные системы.
В 1786 г. в городе Филадельфии (штат Пенсильвания, США) была открыта первая тюрьма, построенная по системе строжайшего одиночного заключения. Основатели ее, американские квакеры, исходя из своих религиозных установок, считали, что преступник — это грешник, человек, нуждающийся в раскаянии, которое бы примирило его с Богом и людьми. Тюрьма — это место покаяния, а оставление преступника наедине с самим собой — средство, способное побудить преступника раскаяться. Отсюда вытекало одиночное заключение, полностью исключающее какое-либо общение с внешним миром и дополненное усиленной религиозной обработкой. Поэтому, вероятно, пенсильванская система именуется иногда келейной системой.
По образцу тюрьмы в Филадельфии (а она была рассчитана всего на 30 одиночных камер) в США были построены большие тюрьмы — в Питтсбурге и Черри-Гилле. По системе строгого одиночного заключения был выстроен ряд тюрем и в Европе (в Англии — Пентонвиль, В Германии — Моабит, во Франции — Мазас; позже по этой схеме была построена тюрьма в Петербурге — «Кресты»; особенно же широко келейная система вплоть до недавнего времени применялась в Бельгии).
Режим этих тюрем был подчинен одной основной идее: заключенный как можно меньше должен отвлекаться от сознания собственного одиночества, а поэтому работа — лишь в одиночку и исключительно в порядке поощрения; чтение — лишь Библия или Евангелие; запрещение разговаривать и т. д. Не удивительно, что при таком режиме чрезвычайно высок был процент заключенных, сходивших с ума или кончавших жизнь самоубийством.
Разновидностью пенсильванской системы стала так называемая система отделения, рассматривавшаяся как несколько смягченная система келейного заключения. По характеристике С. В. Познышева, при этой системе арестант изолируется от других заключенных, но остается в более или менее живом общении не только с администрацией тюрьмы, но и с затюремным миром, с родными и знакомыми, не внушающими опасения, что они войдут в какое-либо вредное с ним общение (С. В. Познышев. Основные начала науки уголовного права. Общая часть уголовного права. М., 1912, стр. 558).
Обе эти системы возникли как реакция на средневековое бессистемное заключение. В свое время они рассматривались как прогрессивные и гуманные. В числе инициаторов создания пенсильванской системы был В. Франклин.
Однако одиночное заключение не оправдало возлагавшихся на него надежд. С. В. Познышев, например, совершенно справедливо указывал на ряд следующих оснований, в силу которых «его нельзя признать пригодным средством для преследуемой тюрьмой цели исправления: 1) заключенный в одиночную камеру будет вести себя хорошо лишь потому, что «он механически устранен от соблазнов плохого поведения». Отбыв длительное одиночное заключение, преступник выходит на свободу совершенно неприспособленным к новым для него условиям жизни; 2) одиночное заключение делает арестанта пассивным, расслабляет и усыпляет его духовные силы; 3) «Одиночная система отличается чрезмерностью, т. е. причинением страданий, ненужных с точки зрения предупреждения рецидива», оно «тяжко и причиняет много лишних страданий; 4) «Одиночное заключение… содействует появлению и развитию у арестантов душевных и нервных расстройств»; 5) Противоестественное состояние вынужденного одиночества вызывает нередко озлобление и расстраивает нервы» (С. В. Познышев. Очерки тюрьмоведения. М., 1915, стр. 59–62).
В 1820 г. в Обурне (штат Нью-Йорк, США) была открыта тюрьма, в которой заключенные помещались на ночь в одиночные камеры, а днем были заняты на общих работах, но с соблюдением требования сохранять абсолютное молчание. Позже в США по данной системе была построена одна из крупнейших тюрем — Синг-Синг. По обурнской системе строились тюрьмы и в Европе (особенно в Бельгии и Голландии).
Главными требованиями в тюрьме Обурн были неуклонное прилежание и абсолютное молчание. Так как последнее требование постоянно нарушалось, то его выполнение пытались обеспечить крайне суровой дисциплиной и системой телесных наказаний. Всякий проступок наказывался тут же на месте надзирателем, средством расправы служили кнут и плеть. Власть надзирателя была громадна и бесконтрольна, произвол администрации — ничем не ограничен. Вскоре после введения обурнской системы ее несостоятельность стала очевидной, т. к. варварское обращение не исправляло, а вселяло в заключенных озлобление, еще большую решимость и готовность совершать преступления.
Родиной прогрессивной системы является Англия, где она была введена в 1838 г. для лиц, совершивших тяжкие преступления. Суть ее заключается в том, что весь срок наказания разбивается на ряд этапов, причем на каждом последующем этапе заключенный получает определенные льготы, облегчающие его жизнь в тюрьме. Передвижение заключенного по этапам зависит от его поведения: хорошее поведение облегчает режим, плохое, — наоборот, приводит к ужесточению режима.
Основная идея прогрессивной системы чрезвычайно проста. Лучше всего ее выразил один из создателей этой системы англичанин Мэконочи, который широко применил прогрессивную систему на каторге на острове Норфольк в начале 40-х гг. прошлого века. Он писал следующее: «Я старался лелеять и регулировать то стремление к улучшению своего положения, которое замечается в каждом человеке, а в преступнике, может быть, сильнее, чем во всяком другом…». «Тюремное воспитание, — писал он далее, — стремится образовать характер арестанта в лучшую сторону», а «силою, наказаниями этого результата достичь нельзя». По мнению Мэконочи, желание исправиться возникает тогда, «когда человек видит выход из печального положения к более радостному; имея перед глазами последнее и те препятствия, которые представляются ему, человек, по присущему ему чувству эгоизма, постарается преодолеть, побороть их, а борьба с препятствиями и есть лучшая школа исправления».
В Англии для заключенных, отбывавших лишение свободы по прогрессивной системе, весь срок наказания делился на три этапа: 1) пробный (одиночное заключение по типу пенсильванской системы); 2) исправительный (принудительные работы в условиях общего заключения); 3) условное досрочное освобождение.
Как разновидность английской прогрессивной системы существует ирландская прогрессивная система. Она отличается от английской тем, что между исправительной стадией и стадией досрочного освобождения есть стадия так называемого переходного заключения (заключение в тюрьме с полусвободным режимом, возможность выхода на работы без конвоя, получение отпусков и т. д.). Автор системы «переходных» тюрем — ирландец Крофтон.
Преимущества ирландской системы заключаются в том, что переход от жизни в тюрьме к жизни на свободе не так резок, как при освобождении осужденного (даже досрочном и условном) из обычной тюрьмы.
Прогрессивная система лишения Свободы существует и поныне.
Прогрессивная система применяется в самых различных вариантах. Одним из них является система реформаториев.
Система реформаториев была введена американцем Броквеем, который стал первым директором учреждения этого типа, открытого в поселке Эльмира около Нью-Йорка в 1876 г. Реформатории предназначались для содержания преступников из числа молодых людей от 16 до 30 лет. Наказание в реформатории отбывалось и отбывается по принципам прогрессивной системы. Вот как описал режим Эльмиры С. К. Гогель: «…Все население реформатории разделяется на 3 класса; принимают в средний; за дурное поведение переводят в низший, за хорошее — в высший и затем освобождают. Здесь все примерно: и обязательное обучение грамоте и наукам, и конференции, и самые разнообразные ремесленные занятия — их до чрезвычайности много…; здесь же усиленные занятия гимнастикой и военной маршировкой; не гнушаются и телесных наказаний, а в то же время есть даже клуб и чуть ли не зеркальные окна с видом на Эльмирскую долину» (С. К. Гогель. Курс уголовной политики в связи с уголовной социологией. СПб, 1910, стр. 403).
Наказание в реформатории отбывается, исходя из принципов системы неопределенных приговоров. Суд, осудив преступника, назначает ему лишь род наказания, в частности, заключение в реформатории, а администрации предоставляет право держать осужденного в реформатории столько, сколько она сочтет необходимым, хотя и не более срока лишения свободы, указанного в законе за данное преступление. Излагая принципы организации реформаториев, Броквей, в частности, требовал абсолютной власти директора и полного невмешательства кого бы то ни было в его распоряжения.
В 1900 г. Международный тюремный конгресс признал невозможным применение системы реформаториев в странах Европы. Броквей был вынужден признать ее непригодность и выйти в отставку. Несмотря на это, система реформаториев и, в частности, ее основной элемент — неопределенные приговоры, — существует в США по настоящее время и не только для осужденных из числа молодежи, но и для взрослых преступников.
Одной из разновидностей прогрессивной системы является борстальская система. Она начала применяться в Англии в конце прошлого века. Основатель этой системы Рэгглс-Брайс.
Борстальская система не является чем-либо принципиально новым и представляет собой применение к заключенным в возрасте от 16 лет до 21 года системы реформаториев. Однако такой существенный признак системы реформаториев, как неопределенность приговоров, отсутствует в борстальской системе. Поэтому ее можно рассматривать как «попытку выделись молодежь из общей массы заключенных» (Г. А. Туманов. Лекция. Научно-исследовательский и редакционно-издательский отдел. М., 1965, стр. 16).
В Англии борстальская система существует и в настоящее время.
ГЛАВА 3. ГУМАНИЗАЦИЯ ТЮРЕМНОЙ ПОЛИТИКИ
В последние десятилетия в странах Запада происходит гуманизация тюремной политики.
В 60-х гг. в США был введен Институт условно-досрочного освобождения, которым устанавливалось, что заключенным в федеральных тюрьмах, если они беспрекословно соблюдают все тюремные правила, срок наказания может ежемесячно сокращаться на несколько дней: для лиц, приговоренных к трем годам лишения свободы, — на шесть дней; к пяти годам — на семь дней и т. д. по специально установленной шкале. В результате таких сокращений заключенный может быть освобожден условно-досрочно.
В ряде государств в настоящее время получили известное развитие элементы прогрессивной системы, применяемой к отдельным, определенным законом категориям преступников. В Англии, например, обвинительный приговор к тюремному заключению означает, что весь определенный судом срок заключенный отбудет в тюрьме, а в случае примерного поведения и старания может получить зачет в размере одной трети срока наказания.
Приведем другой пример. В США Законом от 10 ноября 1966 г. определены условия освобождения заключенных в федеральном округе Колумбия для выполнения работ. Законом устанавливается, что лица, приговоренные к тюремному заключению на срок не более одного года за совершение проступков, нарушение муниципальных и других подобных правил, неуплату штрафов, неуважение к суду, а также в других случаях при наличии смягчающих обстоятельств, могут быть привлечены к работе вне территории исправительных учреждений (тюрьмы).
Использование такого рода заключенных на работе может быть осуществлено по инициативе суда, вынесшего приговор, с учетом рекомендации департамента исправительных учреждений округа Колумбия или же по просьбе самого осужденного.
Суд предусматривает в своем постановлении срок и другие условия освобождения из места заключения для работы. Заключенный может быть использован на работе как по своему постоянному месту работы, так и по выбору департамента исправительных учреждений, который учитывает пожелания заключенного. Средства, полученные от использования заключенного на работе, вносятся на специальный счет министерства финансов США. Из этого счета производится выплата на содержание самого заключенного до 20 процентов, а остаток выдается заключенному по отбытии срока наказания.
Сейчас во многих штатах США разрешается использовать в дневное время труд заключенных на работах в соседних населенных пунктах (на фермах и предприятиях). Такая привилегия предоставляется только лицам с безупречным поведением, прошедшим шестимесячный испытательный срок.
Современное французское законодательство предусматривает два вида льгот для заключенных: перевод на режим работы вне тюрьмы и перевод на полусвободый режим.
Разрешение на работу вне тюрьмы под контролем администрации могут получить лица, которым осталось отбыть не более одного года лишения свободы, а также лица, к которым применимо условное освобождение.
Порядок работы заключенных вне тюрьмы детально регламентирован и исключает возможность их общения с посторонними. Работы производятся под конвоем, заключенные обязаны носить арестантскую одежду, а после окончания рабочего дня возвращаются в тюремные помещения. Заработанные заключенными деньги на руки им не выдаются: часть переводится на счет заключенного, а основная доля — в казну.
На полусвободный режим разрешается переводить: а) лиц, которым осталось отбывать не более одного года лишения свободы; б) заключенных, достигших определенной ступени прогрессивной системы; в) лиц, для которых полусвободный режим должен явиться испытанием перед условным освобождением.
Находящиеся на полусвободном режиме заключенные получают право поступать на работу на общих основаниях и освобождаются от надзора на период рабочего времени. Они обязаны ежедневно возвращаться в тюрьму и там проводить все выходные и праздничные дни, а невозвращение в тюрьму к установленному сроку считается побегом. Заработная плата лиц, находящихся на полусвободном режиме, пересылается работодателем в адрес администрации тюрьмы, которая перечисляет 70 процентов на личный счет заключенного, имеющего право брать с этого счета лишь небольшие суммы, необходимые на обед и транспортные расходы.
В 1969 г. произошли некоторые изменения и в тюремной системе Германии (в то время ФРГ). Осужденные, приговоренные к лишению свободы от двух месяцев до двух лет и уже отбывшие половину срока, смогли получать отпуска на праздники, чтобы встретить их в кругу семьи. Отпуск в таких случаях предоставляется, в зависимости от повода, от трех до семи дней. Кроме того, заключенные получают особый отпуск за три месяца до окончания срока заключения с тем, чтобы они смогли позаботиться о жилье и работе.
В настоящее время законодательство Англии допускает возможность назначения «исправительного режима» вместо тюремного заключения, причем этот режим есть не что иное, как особого рода тюремное заключение. В Финляндии это называется мерами воспитания и покровительства.
Некоторые специалисты высказываются вообще за полную или частичную отмену тюремного заключения, на замену тюрем иными, открытыми учреждениями. «Сломать тюремные стены» предложил, например, английский тюрьмовед Джон Мартин, чья книга под таким названием вышла в 1955 г. в Лондоне и в 1956 г. в Нью-Йорке.
В настоящее время открытая тюрьма перестала быть предметом любопытства и стала реальностью. По словам П. Корниля, в Швеции, например, около 40 процентов заключенных отбывают наказание в таких тюрьмах.
Чем же характеризуются открытые тюрьмы?
Во-первых, в них осуществляется меньшая, чем в обычных тюрьмах, степень изоляции заключенных; в некоторых местах заключения даже практикуются отпуска заключенных и их бесконвойное передвижение.
Во-вторых, в открытых тюрьмах большее внимание уделяется культурным и образовательным программам и индивидуальной работе с заключенными, применяются различные формы психотерапии и т. п.
В-третьих, в открытых тюрьмах более мягкий режим.
В них вводятся системы дополнительных льгот, благоустраивается быт заключенных.
О том, каковы отличия открытых тюрем от других, можно узнать, ознакомившись со статьей Губерта Гун-дольфа «Исполнение наказания в Австрии на новом пути» (Hubert Gundolf. «Kriminalistik», Hamburg, September 1962, Heft, c. 33).
США, Швеция, Дания, Западная Германия и Англия, по мнению Гундольфа, «стремятся сломать обычный порядок исполнения наказания» прежде всего в отношении впервые осужденных несовершеннолетних преступников. Гундольф пишет о режиме и быте тюрьмы Обер-Фуха — отделения одной из крупнейших австрийских тюрем — тюрьмы Штайн. Здесь содержатся, как правило, лица в возрасте от 18 до 30 лет, осужденные за имущественные преступления, и так называемые сексуальные преступники (исключая насильников).
Во время пребывания в тюрьме Штайн заключенные содержатся в обычных условиях: они носят ручные кандалы, специальную одежду с нашивками опасного преступника. Вот как описывает Гундольф прибытие в тюрьму Штайн заключенного: «Как опасный преступник, убийца, садист, грабитель банков, рецидивист он получает ручные кандалы; через могучие ворота он входит в первый двор, слышит звон ключей; его как бы обдает холодной водой и он погружается в безобразную, скучную, унизительную пропасть тюрьмы, на которой стоят черные литеры каиновой печати…». Гундольф замечает при этом, что моральный шок, испытываемый преступником, «более эффективен, чем иные ненужные слова».
После пребывания в таких условиях отдельные заключенные по решению комиссии переводятся в Обер-Фуха — «идеальное, расположенное на холме учреждение, охваченное низкими белыми, имеющими больше символический, чем охранный характер, стенами, с низкими, широко разбросанными зданиями, зелеными насаждениями и деревьями». По мнению Гундольфа, режим Обер-Фуха — это режим полусвободы, «группового воспитания» и «психотерапевтического лечения». Гундольф называет Обер-Фуха «самым современным местом лишения свободы в Центральной Европе».
В настоящее время криминологи и тюрьмоведы стран Запада для морального воздействия на преступника используют так называемую «концепцию психотерапевтического воздействия». Согласно этой концепции, преступник рассматривается как носитель хронического заболевания, а тюрьма в таком случае представляется как своего рода больница, клиника.
Психотерапия известна в медицине как один из приемов, укрепляющих и формирующих в заданном направлении психику пациентов.
Одним из распространенных приемов психотерапии в тюрьме является так называемая групповая психотерапия. Суть ее изложена в статье крупнейшего криминолога и тюрьмоведа, французского ученого Шарля Жермена «Групповая работа» в обращении с заключенными». (Шарль Жермен являлся директором созданного в 1951 г. в Берне Международного института уголовного права и пенитенциарии). Весьма характерно следующее высказывание автора: «Можно считать преступность заболеванием, но если это так, то это социальная зараза, и общество вправе лечить ее при помощи наказания… Общество вправе принудить заключенного по примеру того, как оно принуждает лечиться или принудительно лечит заразного больного».
Жермен исходит из того, что «индивиды думают, чувствуют и реагируют по-другому, когда они объединены в группе, способной оказывать хорошее или плохое влияние». Основной вопрос, который пытался решить Жермен, по сути дела сводится к следующему: как создать группы, способные положительно влиять на мораль заключенных и содействовать их исправлению.
Одной из форм групповой психотерапии является коллективная беседа. Для проведения беседы заключенные объединяются в группы до десяти человек, однородные по интеллектуальному уровню участников. Специализированные группы создаются для алкоголиков, наркоманов и так называемых сексуальных преступников. В каждой группе проводится «диспут» или «свободный обмен мнениями» на тему, интересующую заключенных. Беседы проводятся еженедельно и занимают по времени до полутора часов, но некоторые группы собираются чаще. Руководят беседой специально назначенные служащие, обладающие достаточными знаниями по психологии, психиатрии и социологии. Руководитель группы, стимулируя активность участников стихийной дискуссии, не должен высказывать категорических суждений, т. к. это может помешать заключенным «свободно обмениваться мнениями» и подорвать «спонтанность (самопроизвольность) движения души».
Руководитель группы (лидер) должен уметь устанавливать доверительные отношения с заключенными. Все, что при нем говорят заключенные, должно составлять такую же тайну, как тайна исповеди.
По мысли Жермена, групповые беседы должны помочь преступникам приспособиться к условиям жизни в тюрьме, повысить у заключенного чувство ответственности, развить рассудительность, сделать его более восприимчивым к другим методам воздействия, применяемым в тюрьме. При этом лидер группы должен действовать как врач, умело, тактично и мягко устраняющий слишком бурную реакцию «больного» (т. е. заключенного) на те или иные явления жизни.
ГЛАВА 4. ТЮРЬМЫ В СТРАНАХ ЕВРОПЫ И АМЕРИКИ (воспоминания, интервью)
1. ТЮРЬМЫ В ИСПАНИИ
Мелькесидес РОДРИГЕС ЧАОС — автор мемуаров «24 ГОДА В ТЮРЬМЕ».
Он родился 14 апреля 1919 г. в Мадриде. Во время фашистского мятежа принял активное участие в борьбе с фашизмом. В боях за Мадрид был ранен. В 1939 г., как и десятки тысяч республиканских солдат и офицеров, Чаос попал в руки франкистов. Военный трибунал приговорил Чаоса к тридцати годам тюремного заключения. В 1941 г. Чаос был условно освобожден. В августе 1943 г. его снова арестовывают и приговаривают к смертной казни, которая затем заменяется вновь тридцатью годами тюрьмы.
Через 24 года после первого ареста, в 1963 г., Мелькесидес Родригес Чаос вышел из бургосской тюрьмы. За долгие годы своего заключения Чаос находился в нескольких тюрьмах. Его мемуары — достоверное свидетельство человека, испытавшего на себе весь ужас тюрем Испании времен правления Франко.
Для ознакомления читателя с происходившими там событиями мы приведем несколько фрагментов из мемуаров Чаоса, изданных в Москве издательством «Прогресс» в 1971 г.
Йесериас — огромное строение. Двадцать галерей по двадцать пять метров длины и шесть-восемь метров ширины. Снаружи стена в четыре-пять метров высоты.
Нас направили в четвертую галерею. Здесь, как и всюду, царила жуткая грязь, которую мы были не в состоянии сразу убрать, но, шаркая ногами, мы немного очистили пол. Затем постелили два одеяла, которые случайно удалось раздобыть. Чище от этого не стало, но во всяком случае грязи видно не было…
Тюремное начальство вынуждено было отдать один из залов под лазарет. Каждый день прибывали покалеченные и изувеченные товарищи. И хотя мы делали все возможное, чтобы облегчить их участь, это мало помогало. Нельзя было держать больных в галереях — каждую минуту они могли умереть. Многие умирали у меня на глазах.
Другие сходили с ума. И не только от побоев. Им надевали наручники на запястья, щиколотки, затылок, половые органы. Такое трудно было выдержать… Лечили их тем, что выливали на них по нескольку ведер воды и после такого душа одежда сохла прямо на них — чистой смены белья не было.
В галереях находилось примерно по двести сорок человек. Спали на полу. Из-за страшной тесноты люди лежали, съежившись, упираясь ногами в подмышки соседа. В туалетах спали по двадцать человек…
Минуло восемь дней изоляции, и тюремная жизнь вошла в свою обычную колею — подъем, пересчет, допрос или Военный совет, новые заключенные, голод, смерть… Так мы дожили до Рождества в тюрьме…
… Наконец мы прибыли в Паленсию. Со станции нас доставили в провинциальную тюрьму, расположенную в стороне от города. Встречать нас вышла почти вся тюремная служба во главе с начальником. Нас завели в помещение, пересчитали, сделали перекличку и повели через коридор с зарешеченными окнами. Камеры уже были готовы — по шесть квадратных метров каждая. Не было ни воды, ни туалета. В каждую камеру поместили по десять человек и снова пересчитали…
В этот вечер после довольно сносного по тому времени ужина мы легли спать усталыми… Топчаны были лишь у Хоанильо и Рикардо. Они-то и предложили сдвинуть топчаны. Благодаря этому почти все смогли прислониться к ложу, более мягкому и теплому, нежели пол. Мучила нас проблема параши. Вместо стульчака в каждой камере стоял глиняный горшок в форме перевернутого цилиндра, куда мы и справляли нужду по ночам. Ставился он в центре камеры. Ночью, если кто-нибудь случайно вытягивал затекшие ноги, горшок мог опрокинуться. Чтобы избежать такой опасности, те, что были меньше ростом, ложились в центре. В таких условиях мы вынуждены были спать скорчившись, чтобы не свалить проклятую парашу. А если кто-то ходил ночью по большой нужде, приходилось терпеть и запах. Ведь с шести вечера до семи утра трудно было кому-нибудь не сходить по большой нужде. Ветераны тюрьмы посоветовали сжигать клочок бумаги после процедуры с запахом и бросать его в парашу. Запах исчезал. Мы таки и делали.
Мучились мы и из-за отсутствия воды. В нашем распоряжении находился трехлитровый глиняный кувшин. Эта вода шла на мытье тарелок и утоление жажды, которая нередко мучила нас. Но надо было терпеть, и мы терпели. По ночам двери камер не открывали даже в случае, если кто-то умирал. Если кому-то приходило в голову криком выразить свой протест, то на следующий день виновного подвергали наказанию. В семь часов утра трубили подъем.
День начинался утренней перекличкой, затем выход во двор, где мы очищали параши, набирали воду для мытья камеры и умывались. На умывание отводилось десять минут. В каждом дворе было только по одному крану — три на тюрьму. За эти десять минут должны были суметь умыться около тысячи заключенных.
В первый день мы встали в очередь в уборную и, когда вышли оттуда, не смогли подойти к умывальнику. Мы стали ждать своей очереди. В тот день мы не успели умыться. Ровно через десять минут раздался звонок — возвращение в камеры. И сразу же вышли пять надзирателей. Оплеухи посыпались направо и налево. Молодым удалось увернуться и убежать. Но людей пожилых эти звери догоняли и нещадно били. Больше всех до-сталось дону Фаустино, 65-летнему сеньору. Он считал, что ему никто ничего не сделает, если он подождет и умоется. Но вскоре ему пришлось в этом разувериться. Его ударили дубинкой. От полученного удара он смог оправиться лишь через неделю. Хуже всего переносились не удары, а унижение человеческого достоинства. Дон Фаустино был человеком из средней буржуазной семьи, он привык к культурному обращению, он уже был пожилым, и его все уважали. Оплеухи, пинки и удары причинили этому человеку такую душевную травму, от которой он так и не смог прийти в себя.
Мы все были возмущены подобным обращением с заключенными. Но мы ничего не смогли сделать и лишь высказали друг другу свое негодование. Коллективный протест закончился бы расстрелом нескольких человек. А за индивидуальный протест заключенного избили бы дубинками и бросили бы на тридцать-сорок дней в карцер, откуда он вышел бы калекой. Мы смолчали. Однако по совету ветеранов тюрьмы мы купили в кооперативе большие консервные банки, чтобы можно было умываться по утрам без происшествий. Как только подходило время утреннего туалета, мы со всех ног бежали к бассейну, зачерпывали воду и шли в уголок двора, умывались, выливали остатки воды и снова, как сумасшедшие, бежали в камеру. Некоторые вынуждены были наполнять по две банки — для тех, кто был в это время занят чисткой параш, уборкой камер и т. д. Но и здесь нам часто не везло. После того как мы раздобыли банки, в камерах начались осмотры. И если находили наши банки, то их тут же забирали. Когда мы возражали, нам отвечали, что приносить банки в камеру запрещено. Их следует оставлять в умывальной. Но если мы оставляли банки там, то их выбрасывали в помойную яму или надзиратели забирали себе…
До войны в Паленсии насчитывалось 29 тысяч заключенных. Из них 5 тысяч были арестованы в первый же день мятежа. Сотни человек были расстреляны на месте, других посадили в провинциальную тюрьму. Когда тюрьма оказалась переполненной, арестованных начали помещать в сумасшедший дом. Чтобы никто не сбежал, с них сняли гражданскую одежду. Одним вручили длинные рубахи, другим — кальсоны, поскольку белья на всех не хватало. В таком виде людей заставляли выходить во двор, где их можно было увидеть из окон соседних домов. На глазах у жителей среди бела дня заключенных били палками, хотя эти экзекуции франкисты могли осуществлять и в подвале. Заключенных морили голодом…
На расстрел выводили ежедневно. Иногда приговоры выносил наскоро собранный военный трибунал. Но чаще всего обходилось даже без этой формальности. Настал день, когда почти всех заключенных приговорили к смертной казни. К смерти были приговорены также и те, кого перебросили в провинциальную тюрьму из разных районов Паленсии…
Толпами прибывали в Паленсию люди, приговоренные к смертной казни. И несмотря на спешку, с которой производились расстрелы, камеры были забиты до отказа. Никто не знает до сих пор, сколько народу погибло в провинции. Известно только, что приговоры приводились в исполнение каждый день в течение нескольких месяцев.
Обращались с заключенными кошмарно. За малейшую провинность их отправляли в «львицу» («Леона» — львица, так называли заключенные камеру пыток), нисколько не заботясь о том, выживут они или нет после избиения в пыточной камере. В истязаниях особенно отличался дон Сильвано, прозванный Кожаной Глоткой. Это был садист. Пытки и избиения доставляли ему наслаждение. Он стегал прутьями даже своих дочерей. При нас он забил нескольких людей насмерть. Мадридский анархист Кампа получил от него 50 ударов розгами. В подобных истязаниях участвовали и другие франкисты…
Зимою начались жуткие холода, и ветер проникал через все щели в небольшие тюремные дворы. Ходили мы на прогулку с трудом. Нашли выход из положения — ходили в два круга, один внутри другого. Во внутреннем кругу находились люди пожилого возраста, которым трудно было ходить. Во внешний круг становились мы, как более молодые. Стоило остановиться, как тело сводило от холода. А от быстрого бега мы задыхались, поскольку от нас уже оставались только кожа да кости. Мы смирялись с этим, и нам уже было все равно, куда идти.
Истощение привело к тому, что многие из заключенных покупали в кооперативе полкилограмма соли и всю ее съедали. Вначале это сходило. У съевших соль вздувался живот. Вызывали врача. Врач не мог поставить сразу диагноз и переводил людей в больницу. Пища там была лучше, можно было пролежать целый день в палате, где стояли настоящие кровати. Но когда начались повторные случаи «болезни», врач раскусил, в чем дело. Он вместо больницы потребовал, чтобы их наказали. По мнению врача, одно из наказаний включало в себя лишение мизерной порции хлеба, полагавшегося нам. Хлеб давали редко. И наказывал нас таким способом чаще всего врач из заключенных. Он был флангис-том, арестованным за уголовное преступление. Если кто-нибудь из-за плохого самочувствия не поднимался утром по сигналу, он входил в камеру и ставил на глазок диагноз. Затем приказывал не давать тяжелобольному жалкой дневной порции хлеба…
Вши заедали заключенных. В тюрьме установились драконовские законы. Каждую неделю нашу одежду дезинфицировали. Нам выдавали спецовки, и мы целыми днями ходили только в них, хотя холод был дикий. Дезинфекционная камера наполнялась серой. Наша одежда, находившаяся там, возвращалась нам только на следующий день, и мы должны были ее одевать прямо в камере. Из-за холода приходилось закрывать даже единственное небольшое окошко. Выходя утром, мы не могли говорить. У многих появилась кровавая рвота.
Уничтожали вшей, как я уже сказал, каждую неделю. Нас выводили во двор и заставляли раздеваться догола. Так мы стояли довольно долго, пока не заканчивалась процедура. Если день был более или менее теплым, мы спокойно стояли часа два совершенно голыми. Каждый из нас вынужден был быть участником и зрителем неприятного спектакля. Но зимою постоянные простуды были неизбежны. Если у кого-то находили вошь или гниду, даже дохлую, человеку брили волосы, отбирали у него и у всех соседей по камере одежду, которую подвергали дезинфекции до следующего дня.
23 декабря 1941 г. выдался необычно холодный день. Проходил очередной осмотр. У Гильермо Гарсиа Колао нашли дохлую гниду. Всем, кто находился с ним в камере, немедленно приказали раздеться. Им выдали знаменитые спецовки, а все остальное белье забрали. Мы думали, они не выдержат стужи целую ночь и пытались передать им одеяла. Тех, кто пытался помочь им, схватили и наказали. 10 товарищей были обречены на холодную смерть, Первые часы они держались, тесно прижавшись друг к другу. Потом холод их донял окончательно. Они начали жечь книги. Этого оказалось мало. Тогда они сломали стол и тоже его сожгли. Только так они смогли продержаться всю ночь…
Тюрьма Порлиер разместилась в здании старого монастыря. Большие залы неплохо вентилировались и довольно сносно освещались. Только «предвариловку», находившуюся в сыром и плохо проветриваемом полуподвале, можно было считать непригодной для жилья. Имелись два двора — большой и маленький.
Мы вынуждены были спать вповалку и, поворачиваясь с боку на бок, мешали друг другу. Число арестантов в то время перевалило за пять тысяч человек. Встречались галереи — например, вторая, где находились по 1200 заключенных. В такую галерею поместили и нас с Абадом. Как в «лучшие» времена, на каждого пришлось по 40 сантиметров. Одеяла не выдавали, циновок было мало. Те, кто имел по два одеяла — одно на подстилку, другое на покрывало, — считались привилегированными.
Во второй галерее находились сотни подростков 14–18 лет. Многие из них прибавили к своему возрасту по 2–3 года, чтобы избежать отправки в исправительную колонию: в колонии им увеличили бы срок заключения и обращались бы хуже, чем в тюрьме. Их арестовали за обычные преступления. В большинстве случаев это были ребята, не имевшие отцов, — у одних родители были убиты, у других арестованы, у третьих находились в изгнании. Ребята, чтобы прокормить себя, вынуждены были заниматься воровством. Им не от кого было ожидать передач. После подъема можно было видеть, как из-под одного одеяла вылезали 6 или 7 голодных, грязных и полураздетых малышей. Малыши бросались к котлам с едой, как настоящие зверьки…
Горько было смотреть на эти создания. Но еще больнее было наблюдать за их нравственным падением. Испанские тюрьмы были идеальной средой для воспитания малолетних преступников. Среди ребят, поневоле начавших воровать, находились уголовники, которые являлись, как они выражались, «тертыми» и действовали в любых условиях, какими бы грязными они ни были. Многие из подобных мерзавцев, попавших в тюрьму с деньгами, подкупали детей. Они предлагали им хлеб и что-нибудь еще, чтобы те дали себя использовать в роли женщин. Дети страшно голодали и в большинстве случаев давали согласие на это. Так начиналось их падение, после которого уже трудно было снова стать человеком.
Обо всем этом хорошо были осведомлены тюремные и гражданские власти, но никто пальцем о палец не ударил, чтобы ликвидировать это безобразие. Напротив, власти предоставляли должности некоторым из уголовников, а это давало растлителям возможность застав-; лять ребят делать все, что им заблагорассудится. Одним из таких подонков был сержант провинциальной тюрьмы, отбывавший срок за то, что кого-то убил. Он разрезал труп на куски, и его взяли, когда он нес расчлененный труп в чемодане, чтобы выбросить его в море. В армии Франко он служил офицером, после чего был разжалован. Он использовал подростков в своих гнусных целях и угрожал им, если те сопротивлялись и не удовлетворяли его грязной похоти…
Бургосская тюрьма знаменита. Ей сопутствует мрачная слава, и столь же мрачную историю пережила она. Здесь совершались зверские преступления…
До сих пор на тюремных стенах, выходящих во двор Акаций, сохранились следы пулеметных очередей. Тысячи антифранкистов погибли в этой тюрьме, а те, кто вышел из нее, были обречены на скорую гибель. — Никто не знает, сколько узников прошло через одиночки бур-госсой тюрьмы… Пыткам и истязаниям не было конца. Мы знаем только то, о чем рассказывали люди, сидевшие в те годы в бургосской тюрьме. Среди них был и Пепильо. Он спасся чудом.
Тюрьма была рассчитана на 400 узников. Для размещения арестованных были пригодны только 8 галерей верхнего этажа. Нижние галереи предназначались для мастерских и подсобных помещений. По расчетам, в каждой галерее могло находиться максимум от 45 до 50 человек. Однако иногда общее число заключенных в тюрьме доходило до 6 тысяч. Заключенных размещали в сырых галереях нижнего этажа, где обычно проходили занятия, и в складских бараках. Больные размещались не лучше.
Каждый новый заключенный должен был провести от 6 до 8 месяцев в одиночной камере. В течение этого срока через 20 дней после поступления разрешалась часовая прогулка утром и вечером. Запрещалось покупать что-либо в тюремной лавке, а также получать передачи. Если кто-нибудь курил в камере, то за это жестоко наказывали. Запрещалось даже смотреть в глазок, диаметр которого составлял несколько сантиметров. Тюремные старожилы рассказывали, что однажды надзиратель по кличке Койот заметил, что один из заключенных смотрел через глазок. Прижимаясь к стене, Койот незаметно приблизился к двери камеры и всадил нож в глаз узника.
Из одиночки заключенного переводили в общую камеру, узники которой должны были поддерживать чистоту в тюрьме. В общей камере тоже не разрешалось курить. Нарушителей немедленно возвращали в одиночную камеру и жестоко избивали. Если кто-нибудь заговаривал с товарищем во время прогулки, тут же следовало наказание. С раннего утра, проглотив похлебку, называемую здесь завтраком, нужно было до самого вечера заниматься уборкой помещения. Заключенных заставляли мыть пол, стоя на коленях, чистить дверные козырьки. Зимой эта работа становилась невыносимой, мокрые тряпки леденели. От этой работы никого не освобождали. Долгие годы камера уборщиков находилась в подчинении тюремщика Матиаса; каждый раз, когда заключенные мыли пол, он наступал своими коваными сапогами им на руки. Этот негодяй весил около 100 кг и был столь же толст, как и жесток.
В течение многих лет бригадиром уборщиков был уголовник Мантекон. Он имел право в любую минуту до смерти избить каждого из своих подчиненных. Щадил он только тех, кто давал ему деньги и делал подношения. Из-за Мантакона погибло немало людей и многие остались на всю жизнь калеками. Пепильо рассказал нам об одной из проделок этого выродка…
Дело было так. Трое заключенных из бригады уборщиков мыли общую кухню. Зима в тот год была очень суровой. Мантакон непрерывно опрокидывал ведра с водой на пол. Одежда уборщиков, мывших пол на коленях, вся вымокла. Кухня была залита водой. Один из уборщиков попросил не лить больше воды, т. к. заключенные уже промокли до нитки и им трудно было поспевать за Мантеконом. Тот ухмыльнулся, взял два ведра и снова наполнил их водой. Затем, повернувшись к работникам, он опрокинул ведра на спины узников.
Один из уголовников, отбывавший срок в Бургосе, через несколько недель после выхода на свободу убил Мантекона.
Режим для остальных заключенных был немного легче. В семь часов утра всех заставляли спускаться во двор. Здесь производилась поверка, здесь заключенные завтракали, обедали и ужинали. В любое время, несмотря на погоду, общие камеры запирали на день и открывали только после отбоя, когда люди ложились спать. Такой режим приводил к тому, что многие узники не раз теряли сознание. Не имея возможности согреться иным способом, заключенные старались как можно больше двигаться, чтобы не окоченеть во дворе. За любой протест следовало наказание: одиночная камера, побои и сокращение продовольственной нормы наполовину. За ясно выраженное недовольство можно было попасть и в изолированный корпус одиночных камер…
Этот жестокий режим сохранился вплоть до 1942 г…
2. ТЮРЬМА В ГЕРМАНИИ
Гюнтер Вайзенборн (1902–1968) — немецкий писатель-антифашист, создатель мемуарного романа «МЕМОРИАЛ».
Во время второй мировой войны он был участником Сопротивления, а с конца 1937 г. — членом подпольной антифашистской организации «Красная капелла», в рядах которой находился более трех лет. При разгроме «Красной капеллы» гестаповцами Гюнтер Вайзенборн был арестован. Его судили и приговорили к смертной казни, замененной заключением в тюрьме Лукау, где он находился до конца войны.
«Мемориал» — книга повседневных записей, книга-дневник о пережитом в фашистской тюрьме. Предлагаем вниманию читателей несколько страниц из этой книги, выпущенной издательством «Прогресс» в 1973 г.
…В тюрьму переправляли следующим образом.
Нас выгрузили из вагона, двадцать человек заключенных. Построили и, окружив отрядом полицейских, повели. Мы шагаем через город, связанные друг с другом цепями…
Но вот тяжелые чугунные ворота каторжной тюрьмы с грохотом захлопнулись за нами, и мы стали так называемым «новым поступлением». Для начала нас ведут в подвал, где в длинном холодном коридоре вдоль стены лежат двадцать узелков. Приказ: раздеться и сдать старые вещи надзирателю. Потом каждого подводят к табуретке, где в мгновение ока он оказывается остриженным наголо. Затем ты получаешь узелок и одеваешься во все тюремное — в огромные, на несколько номеров больше, чем тебе нужно, штаны и подштанники с тысячью заплат и в серую влажную рубаху, пахнущую больницей. Еще тебе выдают башмаки на деревянной подошве и круглую черную бескозырку, которая, конечно, оказывается мала. Одним словом, вид у тебя явно смехотворный, и делается это преднамеренно. Так вот и начинается твоя тюремная карьера — стуча деревянными подошвами по лестнице, весь в заплатах, с желтыми выцветшими полосами на брюках и рукавах, к тому же наголо остриженный, неловкий новичок. Уже слышно, как хлопают первые оплеухи — у кого-то соскочил башмак. Штаны волочатся за тобой по полу, и ничего-то и никого-то ты здесь не знаешь. Успеется. Все и вся узнаешь!..
Во время прогулок шагом в ногу по тюремному двору — я и сейчас еще слышу, как орут: «Дистанция три метра!» — инвалиды ходили медленней и по малому кругу. В стороне от остальных, примерно двухсот заключенных, стучавших своими деревянными подошвами, ходили трое слепых. На них была черная в желтую полосу тюремная одежда, и они шли, держа друг друга под руки. Высоко подняв белые лица, как это делают все лишенные зрения, они глядели в пустоту. Слева и справа от них ковыляли на костылях двое одноногих. Слышно было, как они время от времени переговаривались, до нас долетали отдельные слова. Кто-то из них уже отсидел восемь' лет, да и остальным предстоял немалый срок. А может быть, это совсем неплохо, что они не видели, — в те годы ничего хорошего нельзя было увидеть. А уж здесь и подавно…
Это было в воскресенье после полудня. Надзиратель, сидевший с утра до вечера в нашей камере и ни на минуту не спускавший с нас глаз, вдруг страшно разозлился, потому что один из заключенных положил свою книгу в шкафчик обрезом налево, а не направо, как полагалось по инструкции. Заключенный этот был голландец, пекарь по профессии, ему и родная-то речь давалась с трудом. Примерно около двух часов дня надзиратель, дюжий и раздражительный детина, вдруг приказал нам всем встать и тут же принялся размахивать резиновой дубинкой. Клокоча от бешенства, он гонял маленького визжавшего пекаря по всей камере, словно охотясь за летучей мышью. Мы все стояли по стойке «смирно». И было нас сорок мужчин, и мы без труда могли бы разорвать этого надзирателя на куски. Разумеется, нас за это убили бы. Гнев кипел в нас, мы дошли уже до белого каления, но мы стояли «смирно». Около половины пятого надзирателя сменили. И все это время он избивал голландца. Однако домой он ушел в отлично выутюженном воскресном мундире, должно быть, выпил пива, играл в карты и, наверно, ворчал по поводу «неприятностей на службе»…
Утро в тюрьме чудовищно. Серый сумрак в зарешеченном окне. Со всех сторон храп. Ты лежишь на соломенном тюфяке под двумя стершимися, старыми-престарыми одеялами, между которыми положил свою тюремную одежду. Так она просохнет и в то же время будет греть тебя. Но все равно холодно. Клопы, насосавшись, оставили тебя в покое. Вот гремят ключи, открывается дверь и раздается крик: «Подъем!» И сразу же начинается суета усталых, грязных, опустившихся людей. Они кое-как умываются, причесываются, натягивают на себя непросохшую одежду. Команда следует за командой, одна резче и противнее другой.
— С парашами,, выходи!
— Водоносы… выходи!
— В сортир… выходи!
— Дежурные… выходи!
В длинных, пустых и голых коридорах, будто в кругах Дантова ада, то и дело слышатся глухие удары. Все суетятся, бегают. Тускло светит одинокая лампочка. Вдруг крик:
— Внимание! Камера IV — сорок два человека. Все на месте.
Входит старший надзиратель корпуса. Все застыли, не сводят с него глаз.
Он осматривает заправку коек, срывает одеяла, где она не понравилась, и если выдается хороший день, то никого не бьет.
Следующая команда — строиться! Каждый получает по кружке кофе и куску хлеба толщиной в палец. Шум, крик, ругань. Проходит несколько минут, и опять команда: — На выход!..
Он сидел за повидавшим виды деревянным столом в общей камере и вместе с нами всеми хлебал из жестяной миски вечернюю баланду. Он был уже очень стар, с белой бородой и белым как полотно лицом. Медленно поднимая ложку, он упрямо подводил ее ко рту, время от времени роняя ее. Потом рука его упала на стол, миска опрокинулась, похлебка выплеснулась, и сосед ударил старика по лицу.
А он медленно выбрался из-за стола и с открытым ртом пополз к тюфяку. Так и не раздевшись, лежал он измученный, только до половины натянув на себя рваное одеяло.
Рано утром на следующий день кто-то сказал:
— Гляди, старик-то скончался.
И действительно, он был мертв. Но всем было некогда, уже дали команду строиться. Мы только доложили надзирателю, и санитар, громадного роста мясник, явился к нам и унес старика, взвалив его на плечо. Белые руки его раскачивались из стороны в сторону…
Месяцами я грузил уголь. Чаще всего выгружал из вагонов в бункера тяжелый, с острыми гранями антрацит для паровозных топок. Зимой он был смерзшимся, и я голыми руками хватал куски, раскачивал и бросал. Весь почернеешь от такой работы, кожа на ладонях потрескается, то и дело спотыкаешься в скользкий уголь,' и очень скоро из тебя дух вон. Другие заключенные таскают тяжело груженые корзины по лестнице — пятнадцать ступеней вверх. И только выгрузишь один вагон, подкатывают еще 7–8. А когда уголь мелкий, его набирают на короткие вилы, какими обычно пользуются истопники, — один с левой, другой с правой руки. Пыль стоит столбом, гвалт, ты сгребаешь и сгребаешь, другие носятся с корзинами, а часовой орет:
Живей!
И ты должен работать еще быстрей. Время от времени вдруг перед тобой появляется черное, страшное лицо. Это твой товарищ по заключению. Ругнется и исчезнет. А маленькие скромные снежинки пляшут вокруг ствола винтовки — как они далеки от нашего черного рабского труда, столь похожего на пляску в аду…
Я грузил уголь. Тяжелый кусок антрацита придавил мне замерзшую руку. Образовался небольшой кровоподтек и ссадина. Потом началось нагноение. Но я продолжал работать и снова сдирал кожу. В конце концов рука распухла. Заключенные поопытней посоветовали при выходе на работу разыграть обморок, тогда меня назначат на работу в помещении. «В лазарет не ходи», — предупредили они меня.
Но я был еще неотесанным упрямцем: для чего же тогда существует лазарет? — сказал я себе и отправился туда. Владыка лазарета, долговязый фельдфебель, многие годы назад побывавший на курсах санитаров, решительно разрезал нарыв и со всей силой принялся выдавливать. Я хорошо понимал, что это нелепо. Нарыв еще не созрел. Но сопротивляться было поздно, вот и пришлось стоять перед ним, сжав зубы: боль была адская! Да и потом рука болела сильно, к вечеру две красные полосы потянулись к плечу. Чувствовал я себя прескверно, рука горела, кисть сильно распухла. На следующий день я опять попросил отвести меня в лазарет, но там зарешеченная дверь оказалась запертой. В конце концов фельдфебель все же явился и, ударив меня связкой ключей по больной руке, закричал, чтоб я такими пустяками не смел его беспокоить. Дверь была еще заперта, и он не смог собственноручно спустить меня с лестницы, как это у него вошло в привычку. Я ушел. Товарищ по камере помог мне перевязать руку, а ночью я подвесил ее на петле к верхней койке и стал поливать холодной водой. Через несколько дней заражение крови прошло. В тюрьме есть две присказки. Заключенные говорят: «Заболеешь — помрешь»; «Кто гниет — тот и подохнет», — говорят надзиратели.
Заражению крови у нас отдавали предпочтение перед другими видами смерти…
Все его так и звали Кастратом. Хорошенький и беспомощный парень лет двадцати семи. Кожа у него была как у девушки. Его кастрировали по приговору суда.
Заключенные издевались над этим несчастным человеком, вот уже семь лет сидевшим в каторжной тюрьме…
Я приучил себя мгновенно проглатывать пищу. В камере нас было больше сорока человек и среди них больные всеми болезнями. Для мытья сорока с лишним мисок в нашем распоряжении имелось лишь одно грязное ведро, до половины наполненное холодной водой. После того как вымоют первый десяток мисок, в ведре оставалась только грязная жижа. Выход один — как можно скорей проглатывать свою порцию, чтобы первым ополоснуть миску. В тюрьме надо торопиться, здесь ты вечно как затравленный зверь…
Самым сильным среди нас был Антон, по профессии мясник. От зари до зари мы работали в поле, убирая рожь. Каждый должен был пройти от тридцати до пятидесяти метров, увязывая снопы, потом косилка снова прострекочет мимо и швырнет к нашим ногам новые валки. Трудились мы, как дьяволы, от шести утра до десяти вечера, пекло невыносимо, и мы уже ничего не соображали и ничего не чувствовали, кроме отчаянного голода, боли в руках и бесконечного одиночества. В один из таких дней Антон, вязавший рядом со мной, вдруг упал. Я сам задыхался от усталости, пот ел глаза. Увидев, как Антон упал, я бросился к нему и поставил несколько снопов так, чтобы тень от них падала на него. Часовой с угрозой приблизился ко мне, и я отскочил на свою полосу. Тогда часовой пнул Антона ногой, опрокинул поставленные мной снопы и приказал соседям Антона слева и справа увязывать его валки. В раскаленной преисподней желтого ржавого поля это было выше человеческих сил. А часовой все кричал:
— Скорей, еще скорей, еще!..
С того дня я понял, что такое отчаяние. Антона вновь отправили в тюрьму. Он не выдержал…
Когда мы рыхлили свеклу, мы шли группами по десять человек, близко друг к другу, каждый обрабатывал три ряда. Надзиратель шагал вслед за нами. И сразу же начиналась ожесточенная борьба за существование. Большинство заключенных были уголовниками: мелкие воры, насильники, грабители, спекулянты. Они старались выслужиться, заработать дополнительную порцию баланды, и ряд наш распадался: кто-то уходил далеко вперед, метра на три от него отставали двое, метров на семь — еще несколько. Слабые отставали больше всех. А надзиратель их на этом и словил.
На некоторое время мне удалось установить следующий порядок: впереди шел всегда один человек, который и определял темп, и каждый день он сменялся, а все остальные шли на одинаковом расстоянии от него.
Так и самый вредный часовой не мог обнаружить слабейшего, и мы сами определяли темп работы, кстати не чересчур быстрый. Но затем кто-то выдал старшему надзирателю наши уловки и меня, зачинщика всего этого.
Меня лишили питания и в одно из воскресений заставили весь день чистить ботинки. Несколько пар сапог часовой нарочно бросил в ведро с водой, чтобы я их не смог начистить до блеска. А раз я не начистил их до блеска, то в наказание меня заставили три недели подряд чистить нужник. Так и рухнули наши планы совместного отпора из-за глупости нескольких заключенных…
Когда мы вечером, усталые и отупевшие, останавливаемся у ворот, нас еще долго обыскивают. Бывает, что приходится раздеваться догола. При этом мы пользуемся случаем переброситься словом со старостой из заключенных, дежурящих у ворот. Как-то у ограды мы увидели два длинных, грубо сколоченных ящика. Спросили, что это.
— Гробы, — шепотом ответил он, делая вид, что поглощен чисткой дверной ручки.
Вот оно что! Один из нас, стоя по стойке «смирно» и глядя в другую сторону, спросил:
— А сколько гробов требуется для нас в день?
— В среднем два, — ответил староста, пронося мимо ведро с золой.
Раздалась команда, и мы тронулись. Позже в камере мы стали подсчитывать: в год, значит, нас умирает семьсот человек, а всего здесь около тысячи заключенных. Получается, что через полтора года мы вымрем все до последнего, если, конечно, не будет новых поступлений. А заключенные, правда, каждый день прибывают.
Обычно из нашей среды назначали двух помощников в лазарет. Но это не должны были быть врачи, которых среди нас все же имелось несколько и которые клеили пакеты и плели корзины. Сила — вот что требовалось для работы в лазарете. Основная обязанность была таскать мертвецов. В мое время одним из таких помощников при лазарете был мясник, а другим — трактирщик. Начальником их был фельдфебель санитарной службы, для которого все мы делились на три категории: здоровый, мертвый и симулянт. Тяжело больных он избивал. Все мы ненавидели и презирали его. Ходили слухи, что при тюрьме был и врач. Даже имя его называли — доктор Мюллер. Но мы его звали доктором Невидимкой. Кое-кто даже утверждал, что ходил к нему на прием, но это были явные зазнайки. У нас умирали без врачебной помощи. И очень успешно…
Когда я был дровосеком — а я был им в течение целой зимы, — надзиратель однажды привел черную дворнягу.
— Хозяин говорит, надоела она ему. Можете сварить, — сказал он, отвязывая ее от велосипеда. — Молли зовут.
Нас было двенадцать заключенных, одетых в лохмотья. Мерзли мы ужасно и голодали. Обед нам привозили в лес — двадцатилитровый бак с водянистой похлебкой.
Проглотив ее наскоро, мы грелись немного у костра. Работали мы топорами и поперечной пилой, стоя по колено в мокром снегу. Все мы были жадные, опустившиеся и оборванные. Мясник подозвал собаку. Виляя хвостом, она подбежала к нему.
Я со своим партнером резал двадцатитрехметровую сосну — падая, они сначала свистят, потом шуршат и с грохотом, сотрясая землю, умирают, — когда вдруг услыхал визг собаки.
«Нет, ни кусочка в рот не возьму мяса собаки, которую звали Молли!» — тут же поклялся я. В обед мы со своими жестяными мисками сгрудились у костра. Отсветы пламени плясали на диких, небритых и жалких лицах каторжников. Изумительно пахло жареным мясом. Мясник даже после того, как я отказался, протянул мне ложку: «На, попробуй!» И я попробовал. И я съел свою порцию, кусок величиной с кулак, и все мы жевали мясо с тем блаженным чувством, какое способны испытывать только голодные и отверженные люди. Мясо! От сытости нас покачивало, будто пьяных. Наши посиневшие, распухшие руки еще дрожали от напряженного труда, но мы уже сыто смеялись, жалко насвистывая при этом. Впрочем, двоих потом вырвало. Но не потому, что им было противно, а с непривычки.
В тюрьму мы в тот вечер вернулись королями. Все остальные заключенные с завистью смотрели на нас, будто мы не люди, а боги. Мы съели собаку, которую звали Молли…
Шмитт-88 звали одного пожилого заключенного, живописно драпировавшего лохмотьями свою отощавшую фигуру. До тюрьмы он был музыкантом, трубачом, как он сам себя называл. Весил он не более сорока килограммов, и страсть у нега была одна — табак. Из клочка газетной бумаги он сворачивал нечто похожее на рог, собирал в него всякий мусор, картофельную ботву, листья и очень глубоко затягивался. Один раз в неделю каждому заключенному выдавали кусочек жира величиной с почтовую марку, но некоторые и его меняли на сигареты. И таких было немало. И все они скоро умерли. Опытные каторжники говорили Шмитту-88: — Так ты и полгода не протянешь.
Но старый музыкант только смеялся в ответ, уверяя, что в похлебке тоже есть немного жира. Без курева он не может, а без маргарина как-нибудь да проживет.
И полугода не прошло, как он умер.
Мы об этом узнали, возвращаясь с работы. «Говорили ведь ему…» — таков был некролог старому артисту. Чувств мы никаких уже не испытывали, когда кто-нибудь умирал. В те долгие годы умирали слишком многие, и каждому из нас приходилось изворачиваться, чтобы не попасть в их число…
3. ТЮРЬМА В ПАНАМЕ
Карлос Франсиско Чангмарин (р. 1922 г.) — панамский писатель. Несколько книг стихов и прозаические произведения Чангмарина отмечены высшими литературными премиями Панамы. Он является автором книги «ЖИЗНЬ ВО МРАКЕ», вышедшей в свет в издательстве «Молодая гвардия».
За свои политические взгляды Чангмарин два года находился в тюрьме, где пережил нечеловеческие страдания.
В его книге «Жизнь во мраке» собраны рассказы о тюрьмах. Это в большинстве своем реальные случаи, пережитые самим автором в тюрьмах Панамы. Время описываемых событий — начало 60-х гг.
Предлагаем читателям небольшие отрывки из этой книги, где описываются события, произошедшие на Койбе— острове-тюрьме.
Если очертить контуры южного побережья провинции Верагуас, то линия пройдет по золотистым пескам обширных пляжей. К юго-западу от побережья, приблизительно в семидесяти милях, лежит в Тихом океане остров Койба. В начале нынешнего века он был продан государству частным владельцем из Верагуас. В те времена остров весь был покрыт сельвой, в которой царствовали змеи и прочая тварь. До сих пор там есть места, где солнце не в силах пробиться сквозь густые, кроны высоченных деревьев. Койба — это остров-тюрьма. Лагеря разбросаны в основном вдоль всего побережья, но есть и в горах, и в низовьях реки Сан-Хуан. Они соединены между собой дорогами, построенными каторжанами, кроме того, из лагеря в лагерь можно добраться на лодках и катерах. Чтобы обогнуть остров на лодке с подвесным мотором, понадобится примерно день…
Сентябрьские дни тянулись долгой мучительной чередой. Казалось, они разбухли от бесконечных ливней. Сквозь железные решетки на окнах виднелись вдалеке сумрачное небо да свинцовое море, покрытое серым туманом.
Но заключенные знали, что скоро и этому придет конец: тюрьма со страхом ждала списка новых жертв, которых отправят на Койбу. Недавно оттуда вернулась партия каторжан, и из камеры в камеру передавались их рассказы о кошмарах Острова Дьявола. Одни не сомневались, что им не миновать Койбы, другие же вообще были далеки от подобной мысли. Поговаривали, что в порту уже якобы стоит готовое к отплытию судно, даже называли точную дату отправки.
— Говорю тебе, приятель, Койба — прекраснейший остров! — со смаком рассказывал «ветеран». — Какие пляжи! Какие реки! Взять хотя бы Сан-Хуан! А что за ласковые имена у лагерей. «Кативаль», «Мария», «Белый пляж», «Тростничок»… Там тебе куры несут яйца — во! Коровы дают прямо сливки, а не молоко; и в грязи валяются не свиньи, а вкуснейшее жаркое. К тому же там удивительные дожди, каждый божий день. И что за дожди, парень! В довершение всего, чтобы скрасить горечь дней твоих, тебя кусает какая-нибудь змейка, и ни один доктор не спасает тебя от ее яда…
— И все же лучше на остров, на свежий воздух, чем гнить в душной клетке, — добавил другой.
— Я тоже предпочитаю Койбу этим вонючим погребам, — вставил третий.
Ветераны считали, что в тюрьме человек гибнет медленно, а на острове сразу: или его убивают наповал, или вмиг проглатывает акула.
В разговорах и томительных ожиданиях шли дни.
Но вот однажды вечером появился долгожданный список.
На первой галерее стоял помощник тюремного секретаря и громко выкрикивал имена заключенных.
Названный горемыка принимался собирать вещи, если не сделал этого заранее. Его лицо мрачнело, глаза туманились, точно он шел на расстрел. Товарищи смотрели на него, не в силах вымолвить ни слова. Некоторые не откликались на вызов и пытались отмолчаться.
— На выход! На выход! — несколько раз повторял помощник и разражался злобной бранью, пока какой-нибудь «легаш» не помогал разоблачить спрятавшегося, которого в наказание бросали в одиночку и держали там до самого отъезда.
Для некоторых отправка на Койбу была полной неожиданностью. Убитые горем, они прощались с товарищами и просили передать на волю свое последнее желание…
…В незапамятные времена на Койбе жили мирные индейцы, промышлявшие рыбной ловлей и земледелием. Как рассказывают, остров тогда был известен под именем Кибо, а коренные жители называли его Себако. В ту далекую эпоху по заливу Монтихо плавал прославленный вождь Уррака (индейский вождь, герой борьбы с испанскими завоевателями). Затем на Койбе поселились испанские конкистадоры. В прошлом веке Койба в составе Панамы входила в республику Колумбию. В 1912–1916 гг., когда президентом был Белисарио Поррас, Койба стала местом каторги…
… Домой мы вернемся не скоро — не раньше, чем истечет срок заточения. Осужденные на двадцать лет вполне могли считать себя заживо погребенными тут. Правда, многие в глубине души лелеяли надежду на побег, на смену правительства, которое объявит амнистию или освободит досрочно. Остров окружали суровые, необъятные воды океана, шансов на побег — почти никаких. Я утешал себя тем, что наконец-то смогу познакомиться со знаменитым островом. «Чем больше узнаешь родину, тем сильнее любишь ее», — успокаивал я себя…
«Тростничок» — так нежно называется лагерь, в котором произошла печальная история.
В то утро надзиратель по своему обыкновению поднял людей на рассвете. Только Лысый отказался выйти на работу.
— Начальник, — простонал он, — я хочу попросить у вас разрешения сходить в больницу. У меня что-то с глазами, почти ничего не вижу.
— Ах ты, падаль! — закричал жандарм. — А ну, повтори, что ты сказал! Я тебя так огрею прикладом, гадина!
— Да нет же, начальник, не вру я. Поверь: мне больно смотреть на свет.
— Хочешь увильнуть от работы, скотина? А ну, бери корзину! Пойдешь таскать маис. И попробуй ослушаться. Не думай, подлюга, что вас сюда прислали лечиться. Воруете, курите «травку», а отвечать за это не хотите, черномазая сволочь!
Каторжники отправились на работы, Лысый обулся и взвалил на плечо корзину.
Обе плантации, где работали заключенные, простираются далеко в глубь острова. Это обширные поля риса, маиса, фасоли и других культур. В каждом лагере — тысячи голов крупного рогатого скота, сотни свиней, куры, утки. Добавьте к этому еще лесопилки, добычу копры кокосовых орехов, кожевенное производство, и вы представите себе размер всего хозяйства.
… После адского труда подгоняемые окриками охранников каторжане едва волочили ноги, возвращаясь в свои бараки. Но шли они не с пустыми руками. Их заставляли нести бревна, корзины с рисом и маисом.
Под тяжелым бременем судьбы заключенные теряли человеческий облик, грубо ругались, им был ненавистен весь мир. Они собирали обильные урожаи, но им не доставалось ничего. Заключенные ходили чуть ли не голыми: им не давали одежды, а пища их состояла в основном из тушеных бананов, юки да мяса морских черепах. Только иногда в оловянных арестантских мисках появлялась фасоль, а уже совсем редко — говядина.
Случалось, что в свободное время им позволяли порыбачить или наловить крабов и рачков; порой они варили бананы с мякотью кокосового ореха — типичную арестантскую похлебку. Таким образом, им иногда удавалось разнообразить свою пищу. А куры, яйца, молоко предназначались только для охранников и хозяев острова.
Подчас рабы не выдерживали мук голода. Вдвоем-втроем тайком ловили свинью, резали и вялили ее в укромном местечке. Если же они попадались, то их бросали в карцер. А в лютые времена капрала по прозвищу Уголь попавшихся обмазывали салом заколотой ими свиньи и привязывали к пальме, и муравьи оставляли от них одни кости…
В тот день, несмотря на угрозы надзирателя, Лысый вернулся с полпути и пошел в лагерь «Центральный», чтобы показаться врачу. Когда капрал-охранник пришел на место, где Лысый должен был собирать маис, то не нашел его. Ему сказали, что парня видели по дороге в «Центральный».
— Сбежал, собака! — закричал капрал и приказал доверенному заключенному тотчас же направиться одной дорогой, а сам поспешил другой. Они договорились встретиться в условленном месте.
Капрал настиг больного, когда тот стоял и спокойно разговаривал со знакомым заключенным, работавшим на поле. Охранник приказал Лысому не двигаться; тот повиновался и потом послушно зашагал за капралом, как ему было приказано.
Они направились к условленному месту, где их уже поджидал доверенный заключенный, и все втроем вернулись в «Тростничок».
В караулке капрал доложил надзирателю, который не отпускал Лысого в больницу, что заключенный все же самовольно пытался уйти в «Центральный», но по дороге был задержан и при этом не оказал никакого сопротивления.
— Ты мне заплатишь, подлюга! — закричал надзиратель.
Он отвел парня в строящееся ранчо, связал ему руки и, продев веревку под пояс, подвесил к балке. Это было примерно в половине одиннадцатого утра. Однако ноги подвешенного касались земли. Тогда надзиратель приказал выкопать под ним яму, а затем принялся его бить. Иногда жандарм делал передышку и снова брался за плеть.
— Сбеги у меня еще раз, гадина! Хочешь, чтобы за твой побег меня посадили? Вот тебе! — И надзиратель кулаком бил подвешенного под ложечку.
— Я не собирался бежать, начальник, — стонал истязаемый. — Сжалься! Не бей!..
Но надзиратель осатанел. В приступе ярости он схватил лопату, которой рыли яму, и ударил подвешенного по спине.
— Ай, мама! Услышь своего сына!.. Боже! Боже мой, мама, где ты теперь?.. Мамочка!.. Ай!..
— Я тебе покажу мамочку, черномазая сука! Ты у меня попомнишь!..
Лысый висел до трех часов дня — до тех пор, пока все не вернулись с работы.
Тогда надзиратель приказал снять Лысого; и тот, словно мешок окровавленного мяса, рухнул на землю.
— Что с моими руками? Боже милостивый, где мои руки? — стонал несчастный. Он не мог пошевельнуть переломанными конечностями. — Ой, мои руки!..
Двое заключенных перенесли его в барак и с трудом взгромоздили на самый верх многоярусных нар. Неудовлетворенный надзиратель велел готовить лодку, решив отвезти проштрафившегося в лагерь «Центральный». Он подошел к нарам, схватил парня за шиворот и сбросил на пол.
— Вставай, падаль! Не вздумай сказать, что не можешь идти.
Лысый охнул и закатил глаза на лоб, словно хотел найти в небе самого Господа Бога и попросить у него избавления.
…А в это время в одном из дворов грязного бедняцкого квартала Чоррильо в столице Панаме стояли две старые женщины и разговаривали.
— Соседка, — вдруг взволнованно воскликнула одна из них, — ты знаешь, я только что слышала голос сына. Он крикнул: «Мамочка, где ты?!» — Успокойся, соседка, должно быть, бедняга просто вспомнил о тебе…
… Увидев, что Лысый без сознания, надзиратель приказал окатить его водой.
Один из заключенных вылил на Лысого одну банку с водой, другую и вдруг испуганно закричал:
— Капрал, капрал, идите сюда!
— Ну, что там еще? — недовольно буркнул изувер. — Боишься полить водой? Хочешь, чтобы я сам это сделал?
— Нет, мой капрал. Кажется, он того…
Лысый лежал неподвижно, впившись зубами в мокрую землю.
Через год капрал-изверг с острова Койба, полностью оправданный, вышел из здания суда в городе Пеноме…
4. ТЮРЬМЫ В ВЕНЕСУЭЛЕ
Вечером 5 февраля 1967 г. в Венесуэле произошло событие, весть о котором мгновенно облетела всю страну: из средневековой крепости Сан-Карлос, превращенной правительством в тюрьму, бежали три смельчака. Побег был совершен по по подземному ходу длиной около 60 метров, на строительство которого потребовалось много месяцев напряженной работы.
Одним из участников сенсационного побега был ГИЛЬЕРМО ГАРСИА ПОНСЕ. Его небольшая книга «ТУННЕЛЬ САН-КАРЛОСА», выпущенная издательством «Прогресс», — волнующий человеческий документ, написанный в форме дневника. В кратких, но емких записях автор зафиксировал наиболее важные события тюремной жизни во времена правления президентов Ромуло Бетанкура и Рауля Леони.
Предлагаем читателям несколько фрагментов из этой книги.
10 октября 1963 г.
Меня арестовали в доме № 17 по улице Н., район Эль-Пинар, Эль-Параисо в 5.30 вечера… В 6.45 меня перевели из здания дихеполя в Чагуарамос в казарму Сан-Карлоса.
11 октября 1963 г.
Меня не удивила встреча с этой старинной крепостью, превращенной в военную тюрьму…
Построенная испанцами в конце XVIII в. крепость использовалась для многих целей: она была и казармой, и лазаретом, и арсеналом…
Время порядком разрушило и привело в запустение старинную крепость, но для тюрьмы, как толковали это понятие люди во все времена, она подходит как нельзя лучше.
Внутри нее грязь, теснота, духота, нездоровый воздух, крысы. При всем этом здание отвечает главному требованию тюремщиков: может считаться надежным застенком для заключенных…
17 октября 1963 г.
Я заметил, что крепость внутри разделена на различные секторы с целью лучшего контроля над заключенными. Каждый сектор отделен от другого специальными сооружениями и находится под строгим наблюдением часовых, вооруженных винтовками ФАЛ и автоматами.
Подсчитал, что нас охраняют триста солдат. Они отобраны среди военной полиции, национальной гвардии, морской пехоты и других родов войск. Они прошли шестимесячный курс по изучению методов службы в военных тюрьмах, информации и контринформации, личной обороны…
Внешняя стена крепости достигает в некоторых местах толщины 1,6 метра. Многочисленные сторожевые вышки поставлены в стратегически важных местах тюрьмы. Нельзя пройти и десяти метров по внутренним проходам, чтобы не встретить хорошо вооруженных часовых…
23 октября 1963 г.
Наши камеры находятся в секторе, прозванном «дымной пещерой», где раньше солдаты отбывали дисциплинарные взыскания. Это узкий мрачный каменный ящик, куда не проникает ни луч солнца, ни дуновение ветерка. Удел узника — созерцание грязных стен. В «дымной пещере» три камеры…
В северной части, а также в правом крыле крепости имеются другие секторы для заключенных.
Самый ближайший от нас сектор находится над солдатскими уборными и называется Ла-Пахарера — «птичья клетка». Она разделена на три камеры. Еще дальше, расположен сектор Ф-1, более обширный, рядом с ним — Ф-2, также состоящий из трех камер. Как Ф-1, так и Ф-2 имеют один небольшой дворик, где заключенные совершают прогулки. В правом крыле крепости на втором этаже находятся секторы А и Б. Сюда сажают офицеров и младших офицеров вооруженных сил, подсудных военному трибуналу.
Когда скапливается много заключенных, их размещают в другие места: изолятор и камеры, находящиеся рядом с Ла-Пахарерой.
30 октября 1963 г.
Прежде чем попасть в Сан-Карлос, большинство арестованных проводят некоторое время в застенках СИФА (секретная служба вооруженных сил Венесуэлы), в так называемом Белом дворце, расположенном напротив президентского дворца Мирафлорес.
Если от подследственного намерены сразу же добиться показаний, то его сажают в «каву» — «нору». Это герметически закрытое помещение, откуда не слышны крики жертвы. СИФА располагает персоналом, специализирующимся на пытках, в прошлом это боксеры, которые умеют наносить удары в самые чувствительные места человеческого тела. С арестованного срывают одежду, сажают на стул, не забыв надеть на него наручники. Избиения могут длиться непрерывно несколько суток, до тех пор пока арестованный не «запоет» или палачи не выдохнутся.
У палачей всегда имеется под рукой какой-либо медикамент, чтобы привести жертву в сознание. До или же после «кавы» арестованный может быть передан «комиссии». Его волокут до автомобиля, а затем увозят на пустынную дорогу. Например, на Эль-Хункито или ту, которая идет на Гуаренас. Если какое-либо высокое начальство решает его «ликвидировать», то действует «трибунал», состоящий из трех сопровождающих. Подобный фарс могут завершить в любом месте. Исполнение «приговора» не задерживается и на пять минут. Как правило, это расстрел. Приговоренного могут прошить очередью из автомата на краю дороги или отвезти его в антипартизанскую зону, где он будет убит «вовремя столкновения между военным патрулем и группой бандитов», как об этом будет объявлено в официальной сводке министерства обороны.
Показания арестованных, полученные под пытками, передаются в военный трибунал и могут послужить доказательством «вины» любого задержанного гражданина…
15 марта 1964 г.
В «дымной пещере» жизнь нашу мы организовали по определенному распорядку.
Один из нас — дежурный, пост которого ежедневно занимаем по очереди, — занят уборкой, едой и представлением группы властям тюрьмы. У нас очень мало претензий, обходимся немногим в этой каменной щели. Несколько коек с вонючими матрасами и тонкими тряпичными одеялами получены от хозяйственного отдела тюрьмы. Остальное состоит из пары брюк и рубашек, зубной щетки и других мелочей. Так как нам разрешили читать книги, то их у нас в изобилии…
17 ноября 1964 г.
Начинают прибывать в Ф-1 арестованные по делу Смолена. Их доставляют из подвалов дихеполя, и почти у всех у них имеются следы пыток…
Газета «Экстра» в своем номере от 22 октября разоблачила пытки, а комиссия палаты депутатов подтвердила это. В своих показаниях Рафаэль Селестино Чавес, один из подвергшихся пыткам, заявил:
«Меня три раза пытали. Первая пытка началась в субботу с двух часов дня и продолжалась до семи вечера. Меня били по ребрам и жгли руки горящими сигаретами. Затем меня отвели в камеру, а на следующий день, в воскресенье, на рассвете снова пытали. На этот раз применили электрический ток и били по голове. Меня спрашивали, знаю ли я каких-то майора Серхио и Пасарини. В понедельник меня пытали еще полтора часа… Затем ко мне обратился один из чиновников и сказал, что полиция заинтересована в опровержении заявлений о пытках. Мне было сказано: если тебя будут спрашивать о пытках, отрицай все, иначе будет плохо. Если в комиссии, а также судье скажешь, что с тобой ничего не произошло, предоставим тебе свободу. Если этого не сделаешь, передадим суду военного трибунала и расстреляем. Все это мне сообщили перед тем, как я вошел в этот зал. Об этом же мне сказал и директор дихеполя Патиньо Гонсалес…
5 сентября 1965 г.
Политические заключенные тюрьмы в Маракайбо подтверждают свои разоблачения о пытках, применяемых в антипартизанских лагерях штатов Лара, Фалькон и Порту гес…
В этих местах пытали многих и среди них:
Хуана Рафаэля Бертомонде и его отца Родриго Берто-монде, задержанных 22 марта 1965 г. Хуана Рафаэля, после того как избили, повесили за половые органы. Во время перевозки в военный штаб в Эль-Токуйо его привязали к джипу и волокли по дороге. Затем отца и сына связанных поставили к столбу и «поджаривали» электрической лампой в 500 свечей.
Доминго Гонсалеса повесили за половые органы.
Симона Родригеса и Бонифасио Эскалону, задержанных в поселке Эль-Сальвахе в районе Кубито, закололи штыками.
Луиса Кастильо, председателя студенческой федерации штата Лара, пытали электрическим током и горящими’ сигаретами.
Хулиана Атонио Гойо, арестованного в поселке Эль-Сальвахе, избивали в течение двух дней.
В поселке Лас-Кокуисас, в Умокаро-Бахо, 15 солдат из военного лагеря Лас-Пальмас ворвались в дом сестры крестьянина Калиано Варгаса, изнасиловали ее и силой уволокли ее отца и мужа.
В Лас-Чамисасе 30 солдат из лагеря Ла-Бланкита изнасиловали 45-летнюю крестьянку Хуану Колмеранес на глазах трех ее дочерей. Женщина была беременна…
Такое происходит каждый день в крестьянских районах штата Лара, главным образом в районах Мора, Торрес и Хименес…
22 ноября 1965 г.
…Качипо — концентрационный лагерь для политических заключенных. Он расположен недалеко от шоссе, соединяющего Матурии с Карипито, на юге Кирикири, неподалеку от нефтепромыслов Мирафлорес и Эль-Кисе… Лагерь площадью в 2000 кв. метров окружен колючей проволокой и охраняется военной полицией. Недалеко от входа находится военная палатка, названная «палаткой правды» — здесь пытают арестованных. Дальше расположены камеры. Первые четыре разделены на блоки, окна в них забиты досками, чтобы заключенные ничего не смогли увидеть и чтобы их никто не увидел. Еще дальше, на расстоянии 40 метров, расположены другие тюремные помещения, среди которых темный, полный крыс и другой нечисти барак, названный «крысиным бараком». На некотором расстоянии от него — карцеры. Рядом с проволочными заграждениями размещены санитарные помещения для охраны. Около 250 солдат и военных полицейских охраняют этот концентрационный лагерь, служащий одновременно базой для антипартизанских частей.
Когда в Качипо доставляют заключенного, его немедленно направляют на допрос в «палатку правды». Там, если ему повезет, он отделывается побоями, и его заточают в «крысиный барак». Но если СИФА и офицеры специального батальона хотят получить от него требуемые им показания, начинается длительный процесс жестоких пыток, и тогда заключенный несколько недель может находиться в «палатке правды» или в одном из карцеров-одиночек. Если его не постигнет трагическая судьба Хуана Педро Рохаса (художника, бывшего директора музея изящных искусств в Каракасе; в Качипо его подвергли жестоким пыткам с целью вынудить пойти на самоубийство — по сообщениям газет, его нашли повешенным), его переводят в исправительный центр в Ориенте, в тюрьму Ла-Пика…
1 сентября 1966 г.
Политические заключенные рассказывают о пытках в Качипо, Ла-Пике и других тюрьмах и концентрационных лагерях в Ориенте.
Луис Мария Санабриа: «Меня задержали в Каракасе 1 ноября 1965 г. в 10.30 утра, когда я направлялся на площадь Венесуэлы, и доставили в отделение дихеполя. В 12.30 привели в ванную, заставили раздеться и, надев наручники, подвесили к железной скобе. В таком состоянии держали семь часов. Через четыре дня перевели в Качипо и здесь в 5 утра 5 ноября передали военным властям. Здесь пять дней подряд мне угрожали расстрелом, все время держали у моего лица ярко горящую электрическую лампу. На шестой день привязали за ноги и за руки к центральной стойке в «палатке правды». Три офицера одновременно начали меня избивать: один намотал на руку бинт, другой обернул руку пластиком, третий резиной. Били по спине, по плечам, в грудь, по рукам, в живот, по ногам. Помню, потерял сознание. Когда пришел в себя, увидел, что лежу на полу развязанный и меня бьют ногами в спину. Так продолжалось несколько часов, затем пытали электрическим током. Мою жену арестовали с двумя маленькими детьми. Детей отпустили домой, а жена две недели находилась в карцере в Качипо».
Луис Канделарио Аристегли Наварра: «Когда меня доставили в Качипо, то отвели в походную палатку, называемую «палаткой правды». Меня предупредил один военный, что я должен до 7 вечера «заговорить» и что в противном случае после этого срока я испытаю все «последствия». Когда срок истек, в палатке появилось несколько человек, которые начали меня истязать. Пытки продолжались более четырех часов. Меня жестоко били по животу, по спине, по рукам и ногам, по половым органам, используя резиновые жгуты, палки и проволоку. Затем, когда я уже был в полубессознательном состоянии, сбили с ног и избивали ногами. После каждого тура избиения какой-то субъект приставлял стетоскоп, выслушивал меня и говорил: «Пусть немого передохнет, а то еще загнется».
Хесус Лауреано Луна Карденас: «25 сентября 1965 г. меня взяли на улице Варгас-де-Кумана два агента ди-хеполя и привели в полицейский участок. Там жестоко избили. Били прикладами в живот и в грудь. Один из агентов зажег коробку спичек и прижег мне половой орган. В 4 часа дня меня доставили в Качипо, а наследующий день из камеры № 3 двое военных отвели в палатку, надели наручники и начали избивать черным резиновым жгутом. На другой день повторилось то же самое, и так несколько дней подряд. Из-за москитов, грязи в камере, куда потом запирали, раны на спине, начали гноиться. Медицинский персонал вынужден был заняться мною, т. к. нагноение быстро усиливалось…»
Алехандро Фарфа: «Меня задержали 17 июля 1966 г. в моем доме, в поселке Ла-Паленсиа, и сразу же доставили в лагерь. Жестоко избивали прикладами ружей, сначала привязали за руки, а потом за половой орган и жгли тело раскаленным железом…»
Эдгар Эстрада Астудильо: «Меня задержали 15 октября 1965 г. В отделении заставили встать на железный столик, используемый в канцеляриях для пишущих машинок, и держаться за стену, опираясь на указательные пальцы. Когда столик откатывался и я падал, заставляли снова влезать, обрушивая град ударов прикладами и ногами. Потом перевели в Качипо.
В палатке раздели и связанного привязали к стойке, поддерживающей палатку. Девять человек избивали меня резиновыми жгутами и рукоятками пистолетов до тех пор, пока я не потерял сознание. Так повторялось несколько дней».
Педро Хосе Гевара: «Был задержан 23 сентября 1965 г. Доставили в «палатку правды». Надели наручники и подвесили к центральной стойке. Начали избивать резиновыми жгутами, дубинками и прикладами. Поднесли зажженную спичку к заднему проходу и прижгли — половой орган. Бросили на пол и топтали ногами…
Список тех, кого пытали в Качипо, очень длинный…
5, ТЮРЬМА В США
Элизабет Гэрли Флинн, автор книги «В ОЛДЕРСОНСКОЙ ТЮРЬМЕ» — видная участница американского рабочего движения. В образе бунтарки ее увековечил в прекрасном стихотворении поэт США Джо Хилл, расстрелянный в 1915 г.
В 1951 г. Элизабет Гэрли Флинн была арестована за нарушение закона Смита. Этот закон был принят конгрессом США 28 июня 1940 г. по предложению члена палаты представителей Говарда У. Смита (демократ от штата Виргиния). Закон регулировал условия допуска и пребывания в США иностранцев и был направлен против так называемой «подрывной деятельности».
Элизабет Гэрли Флинн была отдана под суд, вынесший обвинительный приговор. Начались годы тюрьмы. Свой срок заключения Э. Г. Флинн провела в женской тюрьме в Олдерсоне (штат Западная Виргиния), которая считается образцовой тюрьмой в Соединенных Штатах. Здесь она находилась с 1951 по 1957 г. вместе с уголовными преступницами.
Книга Флинн проникнута сочувствием к несчастным женщинам, попавшим в тюрьму. В ней показаны условия их содержания в Олдерсоне, а также быт и нравы заключенных.
Мы приведем несколько фрагментов из этой книги, вышедшей в издательстве «Прогресс» в 1964 г.
Однажды, перебирая фонды библиотеки, я обнаружила изданную в 1936 г. книгу под названием «Я познакомилась с ними в тюрьме». Ее написала д-р Мэри Б. Гаррис, первая начальница Олдерсонской тюрьмы, именовавшейся тогда «Федеральным промышленным заведением для женщин»… Мэри Гаррис описывает начальный период существования этого заведения — первой в США федеральной тюрьмы для женщин, открытой в 1928 г. В прежние времена осужденных женщин направляли в тюрьмы штатов, в работные дома и другие исправительные заведения. И вдруг появляется тюрьма, не обнесенная стенами, почти без решеток, и всем кажется: какой огромный шаг вперед, какая реформа пенитенциарной системы!
Поначалу сюда привозили только «первосрочниц», а рецидивисток и нарушительниц режима досрочного освобождения изолировали в других местах. Считалось, что так можно скорее добиться исправления и перевоспитания «начинающих» преступниц.
Город Олдерсон… подарил тюрьме 200 акров земли. К ним прибавились еще 300, приобретенные правительством. Участок расположен на высоте 1000 футов над уровнем моря. Климат умеренный, если не считать нескольких холодных дней в зимнее время. Воду для нужд тюрьмы забирают в реке, очищают и фильтруют. Дома, построенные в характерном колониальном стиле, располагаются в виде двух прямоугольников, называемых «городками». Есть канализация, центральное отопление, своя электростанция, хорошие дороги и тротуары. Тюрьма была задумана как небольшая самостоятельная община с собственной фермой, молочным хозяйством, теплицами, школой, часовней, библиотекой, зрительным залом, швейной мастерской, прачечной, пекарней и кухнями. Во время сооружения тюрьмы д-р Мэри Гаррис настояла на сохранении множества прекрасных деревьев — американского ореха, берез, дубов, каштанов, кленов, тополей и хвойных пород. Строительство тюрьмы и вспомогательных служб обошлось в два с половиной миллиона долларов.
Первоначально она была рассчитана на 500 заключенных.
В своей книге Мэри Гаррис называет 21 организацию, которые в 1923 г. собрались в Вашингтоне на совещание, посвященное созданию этого исправительного заведения. Практически там были представлены все существовавшие тогда женские организации США… Многие из этих организаций послали своих представительниц и на официальное открытие тюрьмы.
…В каждом коттедже работали женские комитеты, существовал совет представительниц, регулярно встречавшихся с Мэри Гаррис. При введении новых правил она всегда прислушивалась к мнению совета. Незначительные нарушения рассматривались на заседаниях комитетов коттеджей и не влекли за собой наказания карцером… Правда, некоторые американские судьи резко критиковали за это Олдерсон, говоря, что там-де не занимаются подлинным «исправлением» преступниц. Но в своей книге Мэри Гаррис как раз подчеркивает, что число попыток к бегству в ту пору резко сократилось, женщины ценили человеческое отношение к ним, а чтобы попасть в одиночку, нужно было особенно «отличиться» — подраться или отказаться выйти на работу.
… При Мэри Гаррис широко поощрялась полезная трудовая и общественная деятельность. На территории резервации были лошади, коровы, свиньи, кошки и собаки. Были клубы друзей птиц и деревьев. В погожие дни, на заре, когда вся округа наполнялась птичьим гомоном, женщин выводили на прогулки; ежегодно устраивались тюремные ярмарки и рождественские базары; работали танцевальные, хоровые и театральные кружки; желающих обучали музыке, уходу за детьми; часто проводились полезные дискуссии. Короче, делалось все, чтобы заполнить жизнь заключенных чем-то значительным и отвлечь их от дурных помыслов. Мэри Гаррис называла все это «предохранительным клапаном»…
Д-р Гаррис верила, что можно предупреждать душевные кризисы у заключенных, она общалась с каждой из них, старалась помогать им в личных делах, поднимать их настроение… Благодаря ее методам никого не приходилось пересылать в тюрьмы со строгим режимом, кроме заболевших психически… При д-ре Гаррис существовала «клиника исправления характеров», которой руководила мисс Хайронимэс, имевшая юридическое образование, ведавшая в тюрьме делопроизводством и потом сменившая д-ра Гаррис на посту начальницы тюрьмы. Эта женщина также пользовалась большой любовью среди «старожилов» тюрьмы, как заключенных, так и служащих.
Что же из всего этого застали мы? Только музыкальные вечера, циклы лекций о «правильной жизни»… и беседы о «текущих событиях», которые проводила Боумэн, впоследствии ставшая начальницей тюрьмы Терминнэл-айленд…
…Первый трехнедельный период пребывания заключенных в тюрьме назывался подготовкой, или «ориентацией». Он предшествовал классификации по профессиям и назначению на ту или иную работу. В период «ориентации» проводился общий медицинский осмотр, делались противотифозные и противостолбнячные прививки; кроме того, производились «тесты» для проверки общего развитиями профессиональной подготовки заключенных. Ежедневно нам зачитывали официальные правила внутреннего распорядка… Нарушение правил каралось аннулированием зачетных дней (дни, на которые заключенным за «хорошее поведение» сокращался срок отбытия наказания) карцером, а то и тем и другим. За некоторые чрезвычайные проступки, например за порчу казенного имущества или передачу записки посетителю, заключенную иногда вновь отдавали под суд и приговаривали к дополнительному сроку. Об этом нас неоднократно предупреждали…
В Олдерсоне не пользовались швабрами на длинных палках — они были запрещены. Женщин заставляли мыть и натирать полы, ползая на четвереньках… В течение всего периода «ориентации» ежедневно проверялись чистота и порядок в комнатах. Придирчиво осматривались карнизы, окна, двери, батареи отопления и прочее…
За курение в постели или невымытую пепельницу заключенных запирали в комнате на шесть часов или лишали права курить. Администрация панически боялась пожара. Регулярно устраивались противопожарные учения. На каждом этаже висели огнетушители… На ночь начальницы коттеджей уходили домой. На всей территории тюрьмы оставалось лишь несколько дежурных надзирательниц. Ночной патруль совершал свои обходы через большие промежутки времени. В незарешеченные окна были вделаны массивные неподвижные щиты, исключавшие возможность побега. Опасность пожара усугублялась обилием горючих жидкостей для натирки полов и полировки мебели, а также множеством мягкой мебели в общих комнатах. В Олдерсоне я боялась только одного — ночного пожара. Все мы сгорели бы заживо…
Так проходили дни «ориентации». Большая часть времени уходила на починку и переделку выданной нам одежды. В то время каждой заключенной полагалось по нескольку хлопчатобумажных платьев и брюк. Многие платья были ветхие, выцветшие, в уродливых заплатах. Носить их приходилось круглый год. Зимой они не грели. «Папиросная бумага» — так окрестили мы свои одеяния.
Период «ориентации» выявляет множество людских свойств и наклонностей. Мелкие кражи были обычным явлением. Давали себя знать и расовые предрассудки…
Многие, еще совсем молодые, очутились в тюрьме впервые… Преступления были самые разные: кражи и подделка денег, угон автомобилей через границы штатов, самогоноварение и тайная торговля спиртным, растраты, шантаж, проституция и переправка проституток через границы страны и штатов, контрабанда, торговля наркотиками и наркомания…
В столовой были скатерти и салфетки. На посуде красовались эмблемы армии, флота и медицинского корпуса. Кормили нас «крахмальной» пищей, вроде макарон и картофеля, бобами и другими овощами, отваренными на южный манер. Можно было накладывать себе сколько угодно, если, конечно, хватало, но оставлять что-нибудь на тарелке запрещалось. Большинство женщин вежливо передавали друг другу еду. Разрешалось отдавать кому-нибудь свою порцию, если не хотелось есть или пить. Удавалось «поживиться» и мне, ибо иногда на столе появлялись грейпфруты, томатный сок или шпинат, которых многие не употребляли, т. к. не привыкли к такой пище или не любили ее. Те, кто подолгу сидел по тюрьмам, ели прямо-таки с волчьим аппетитом. Что касается наркоманок, многие из которых считались «вылеченными», побывав в кентуккийском госпитале, то им всего было мало…
Дважды в неделю было богослужение, раз в неделю показывали кинофильм. Посещение церкви, когда-то обязательное, теперь стало добровольным. Многие заключенные были религиозны и истово молились, другие верили, что хождение в церковь поможет им досрочно освободиться…
Наконец «ориентация» закончилась. Всех нас по одиночке повели в подвал для проверки личного имущества. Кое-что можно было оставить при себе, а остальное — отправить по почте домой (за свой счет).
Наконец нас «распределили», т. е. решили, где каждой из нас находиться и какой работой заниматься… Пройдя по верхней территории, мы спустились по длинной лестнице к административному корпусу. В ожидании вызова мы уселись на скамейки, расставленные в коридоре. Вся процедура носила чисто формальный характер; с нами ни о чем не советовались, а лишь сообщали заранее принятые решения… Меня направили в Дэвис-холл…
Дэвис-холл — внушительное сооружение с импозантным фасадом и белыми колоннами. Своим названием этот дом обязан д-ру Кэтрин Дэвис, инициатору тюремной реформы и первой женщине, ставшей начальницей женской тюрьмы. Нижний этаж здания просторен и прилично обставлен. Зато на втором этаже так неприглядно, что не хватает слов это передать. Темный и узкий коридор, а по обеим его сторонам — камеры-одиночки с зарешеченными окнами и дверьми. Меня ввели в обшарпанную комнатку с некрашеными стенами и полуразвалившейся мебелью. Я вспомнила время «ориентации», и оно показалось мне каким-то далеким сном… Заметив мое разочарование, надзирательница сказала: «Устраивайтесь сегодня, как сумеете, утром подумаем, как быть»…
На другой день после моего заточения в Дэвис-холл 2 я узнала от надзирательницы, что одна из моих новых соседок предлагает мне свою комнату, чтобы самой спуститься вниз, т. к. она боится негритянки, живущей напротив, которая якобы хочет ее убить. Потом выяснилось, что она преследовала совсем иную цель: ей хотелось быть поближе к какой-то своей любимице. Я не стала возражать и переселилась в более просторную комнату с хорошо окрашенными стенами и окном на юг. От моей предшественницы мне остались две циновки, большое кресло и занавески. Душевая, уборная и прачечная находились в нескольких шагах. На ночь, когда комнаты запирались на ключ, в нашем распоряжении оставался белый эмалированный горшок с крышкой. Прежде заключенным выдавались открытые алюминиевые параши старого образца, и начальство приказывало драить их до блеска. Одна женщина, приговоренная к пожизненному заключению, рассказывала, как однажды удостоилась особой похвалы надзирательницы за образцовое состояние этого сосуда.
В первый же день щуплая надзирательница-ирландка приказала мне навести порядок в хозяйственном шкафу, где хранились веники, тряпки, мыло, ненужная бумага и т. п. Работа оказалась нетрудной, и я быстро справилась с ней. Я удивилась, почему мне не поручили латать одежду, как об этом говорила начальница тюрьмы. Но впоследствии я занималась только шитьем, исключая те дни, когда добровольно вызывалась выполнять другие задания… Я работала в своей комнате. Другого подходящего места просто не было. Перед сдачей старых вещей на склад я чистила их, чинила, пришивала пуговицы. Я нашивала метки «ДХ2» на новые простыни, наволочки, покрывала, на матрасники, полотенца и скатерки перед их отправкой в прачечную. Я ремонтировала личную одежду освобождаемых женщин, не умевших шить. Все это была чистая, приятная работа, и никто меня не подгонял…
В тюрьме считается дурным тоном спросить товарища: «За что сидишь?» Но время шло, и постепенно я узнавала множество самых разнообразных историй. Стоило высказать малейший интерес к судьбе той или другой заключенной, и она сразу же раскрывала тебе свою душу. Первая женщина, с которой я подружилась, была хромая и частично парализованная — она попала в автомобильную катастрофу. Уроженка Среднего Запада, очень миловидная и по-настоящему начитанная, она некогда слыла «королевой бандитов». С помощью шайки юнцов и укрывателей краденого, работавших на нее, она организовала несметное количество хищений. Ее ребята воровали все, что плохо лежало: фотоаппараты, часы, пишущие машинки. «Королева» хвасталась своей великолепной памятью: когда следователь показал ей «плечики» для платьев, она по их виду точно определила, какому из обворованных магазинов они принадлежали. Ей предстояло отсидеть в Олдерсоне немалый срок; вдобавок власти нескольких штатов, где она тоже «отличилась», потребовали не выпускать ее по отбытии «федерального наказания», а передать местным судам для разбора дел о ее прежних преступлениях.
Или вот еще одно из моих первых знакомств: пожилая дама с тихоокеанского побережья по кличке Бабушка-бандитка, которая умудрилась ограбить банк, пригрозив клерку игрушечным пистолетом. Ей поручили регистрировать выдачу одежды, и она отлично с этим справлялась. Она походила скорее на набожную старушку, чем на арестантку…
Мою соседку по смежной комнате, женщину какого-то юго-западного штата, посадили за беспатентную торговлю виски. Она то и дело причитала: «Попасться на какой-то несчастной пинте!» Ее возмущение не имело предела — год тюрьмы, по ее мнению, можно было дать по крайней мере за один галлон (американская пинта — 0, 47 литра, галлон — 3,78 литра). Это была скромная женщина средних лет, имевшая несчастье вступить в брак с молодым мужчиной. Она перевела на имя мужа свой банковский счет, автомобиль, бриллиантовое кольцо и, наконец, бар, где тайно продавала спиртные напитки. Вскоре ее арестовали — несомненно, по его доносу. Два или три раза он написал ей в тюрьму, а потом как в воду канул. Приятельница сообщила ей, что муженек продал все имущество с молотка и укатил с какой-то блондинкой в Калифорнию. Она попыталась покончить с собой — порезала бритвой вену на запястье — и в конечном счете очутилась в нашем отделении «строжайшего надзора». Ее назначили на работу в мастерскую художественных изделий — единственное место, за которым наблюдал врач по трудовой терапии… Уходя на волю, бедняжка торжественно поклялась убить своего неверного супруга и его любовницу. Больше мы о ней ничего не слышали и решили, что она их не нашла…
Много лет назад, когда Олдерсонскую тюрьму только открыли, слова «одиночное заключение» означали нечто совсем другое, чем теперь. Речь шла о действительно полной изоляции заключенного, и эта мера наказания применялась лишь после того, как все остальные оказывались безуспешными. В одиночку сажали только за самые серьезные проступки. Теперь же к этому наказанию прибегали при любых, даже самых пустяковых провинностях. Все зависело от прихоти надзирательниц. В мужских тюрьмах одиночкой обычно служила темная подземная камера, так называемая «дыра». У нас же одиночные камеры располагались на втором этаже, где был свет и воздух, где наказанные могли видеть проходящих мимо людей и даже разговаривать с ними, хотя последнее формально запрещалось. Обычно из этих камер, находившихся в обоих концах наших коридоров, доносились вопли и крики — заключенные нередко дрались друг с другом через окошки. Днем и вечером (до того, как запирались двери), рискуя получить дисциплинарное взыскание, другие заключенные подкрадывались к одиночным камерам, чтобы хоть немного утешить пострадавших подруг.
Иной раз запертые женщины часами били кулаками в дверь, истошно вопя и требуя, чтобы их выпустили. Однажды какая-то девушка, попавшая в одиночку, подожгла свой матрас. Для нас было загадкой, как ей удалось протащить туда спички. Когда охранники прибежали гасить огонь, девушка впала в истерику. Часто мы видели, как злополучных «одиночниц», одетых в ночные рубашки и халаты, водили по коридору в душевую. Конвойные грубо обращались с ними, подталкивали в спину, пинками загоняли в камеру.
Самым серьезным нарушением правил считалась попытка к бегству. Таких попыток было немало, но все они кончались одинаково: через несколько часов пойманных беглянок приводили обратно…
Вторым по серьезности проступком считалась драка. Независимо от обстоятельств, обеих дравшихся подвергали изоляции, что, конечно, было несправедливо, ибо почти всегда одна была нападающей стороной, а другая ее невинной жертвой. Но никому не приходило в голову разбираться в причинах ссоры и устанавливать, кто прав и кто виноват. Иногда в ход пускались бритвенные лезвия. Лезвие, плотно зажатое между пальцами, — очень опасное оружие. Как-то одна заключенная попросила меня зашить ей брюки, разрезанные «в бою» на целых 6 дюймов в длину. На ноге у нее был глубокий порез. Другой девушке сильно поранили веко, едва не лишив ее глаза. В третьем случае одна пожилая заключенная, приревновав свою молодую подругу, нанесла ей глубокий удар ножом, украденным у маляров и отточенным наподобие стилета. К счастью, нож не проник в Сердце. Многие из этих кровавых стычек происходили между ревнивыми лесбийками…
Одиночному заключению подвергались и лесбийки, пойманные с поличным. Практикуемая тайно, лесбийская любовь не преследовалась и как бы считалась допустимой. Надзирательницам было не так-то легко уследить за многочисленными привязанностями этого рода. Женщины придумывали десятки уловок, чтобы избежать наблюдения и слежки. Например, какая-нибудь девушка нарочно задерживала надзирательницу за рабочим столом, чтобы изложить ей ту или иную вполне законную просьбу, а в это время этажом выше ее подружки предавались любовным утехам. Иногда выставлялись «дозоры», и при появлении надзирательницы на лестнице раздавался предупреждающий сигнал — свист или пение. Если же парочку застигали врасплох, то обеих любовниц наказывали одиночным заключением, после чего расселяли по разным коттеджам. Сначала обе чувствовали себя одинокими и несчастными, тайно переписывались, обменивались сувенирами. Но, как говорят, с глаз долой — из сердца вон. Старые привязанности забывались, возникали новые.
Не могу поручиться за правдивость всего, что рассказывали женщины, побывавшие в одиночке, ибо сама никогда в ней не сидела. Рассказывали, что надзирательницы и охранницы, вопреки запрету, часто подвергали побоям посаженных в одиночку женщин, всячески издевались над ними, что они выносили из одиночек на ночь обычные параши и вместо них выдавали заключенным посудины из бумаги. Раз одна женщина выплеснула содержимое этой посудины в лицо надзирательницы… В общем, от пребывания в одиночках заключенные исправляются не больше, чем, скажем, дети, которых в наказание запирают на какое-то время в темный клозет…
Один из моих корреспондентов спрашивал меня: «В чем, по-вашему, главное различие между женской и мужской тюрьмой?» Я ответила:
«Очутившись в тихий воскресный день в мужской тюрьме, вы наверняка не увидите пеленок на бельевой веревке и не услышите плача младенцев. Физиологические особенности женщин — менструации, климактерический период, беременность — в тюремной обстановке сплошь и рядом до крайности обостряют их эмоции. Женщины, безусловно, куда менее выдержанны, чем мужчины, которые подчинены некоему кодексу мужества и не желают выглядеть плаксами и маменькиными сынками в глазах товарищей. А в наших женских тюрьмах считается вполне нормальным, когда заключенные рыдают, впадают в истерику, стенают или визжат. Уж так повелось, что мужчина в обыденной жизни, в армии или в тюрьме обязан хорошо владеть собой, не хныкать, быть тренированным и выносливым. Для женщин все это вовсе не обязательно. Они просто не замечают своей недисциплинированности, своей подчас ребяческой неразумности… Рассказывали об одной девушке, которая прибежала к надзирательнице с жалобой: «Мэри сказала, чтоб я сдохла!» Усталая надзирательница ответила: «Пожалуйста, только не поднимайте при этом шума!»..
Заключенные женщины, бесспорно, уделяют своей внешности много больше внимания, чем мужчины в том же положении. Почти все, в особенности «долгосрочни-цы», смертельно боятся рано состариться. Для многих это было главным, что поглощало их внимание. То и дело они причесывались, делали себе маникюр, мазали лицо и руки кремом, летом старались загорать, похудеть или поправиться. Многие прибывали в тюрьму коротко остриженными, но в тюрьме было невозможно как следует ухаживать за прической… Арестанткам разрешали подстригать друг другу волосы, но если они оказывались чересчур короткими, как у мужчин, виновных наказывали. И все-таки у нас было множество коротко остриженных голов. Кое-кто, желая походить на Элвиса Пресли, причесывался даже на пробор…
Обычно женщины старались хоть как-нибудь приодеться, когда шли в церковь, принимали посетителей или сдавали экзамены… По непонятным причинам женщин обязывали во что бы то ни стало носить лифчики, заставляли возвращаться в коттеджи, чтобы надеть их, непослушных наказывали. Многих это раздражало — туго натянутые бретельки мешали на работе. Многие всеми правдами и неправдами обходили это нелепое распоряжение и резонно жаловались на его неоправ-данность в месте, населенном только женщинами…
Беременных переводили на легкие работы, кормили диетическими блюдами, за их здоровьем следили врачи. Одна негритянка с Юга, мать восьмерых детей, рассказывала мне, что в тюрьме ей впервые в жизни была оказана врачебная помощь при родах. В швейной мастерской будущие матери шили для своего потомства распашонки и башмачки из мягкой белой кожи. Иногда за этой работой можно было увидеть сразу по 7–8 женщин — негритянок и белых. Когда до родов оставалось совсем немого, беременных отправляли на ночь в больницу. Утром они возвращались в коттеджи. Это делалось во избежание неожиданностей в ночное время, когда все заключенные спали взаперти.
Матерям разрешалось брать новорожденных на несколько месяцев в коттедж. Мужья или другие родственники приезжали и забирали детей домой, а если не могли приехать, то ребенка отвозила им надзирательница. В прежние годы дети оставались в тюрьме в течение 2“3 лет. Теперь этого больше не было. В отдельных случаях матери отказывались от своих детей, иной раз даже не хотели взглянуть на них. Это были совсем молоденькие, незамужние девушки или жертвы насилия. Для их детей приходилось подыскивать приемных родителей. Но присутствие младенца в коттедже само по себе оказывало на всех облагораживающее влияние. Женщины ухаживали за ним, кормили, вязали ему шапочки, крохотные свитеры и носки. Все в один голос порицали нерадивых матерей, не умевших должным образом заботиться о своих малютках.
Матерей и малышей содержали в так называемых «кормовых коттеджах», т. е. в тех, где были кухни и столовые. Матери, как правило, помогали на кухне. Бывало, дежурная надзирательница во время обеда приносила в столовую какого-нибудь младенца и тогда не было конца умилениям, охам и ахам. Страшные сцены разыгрывались при разлучении матери и ребенка, особенно если первой предстояло еще долго сидеть. Горе и тревоги этих несчастных женщин резко сказывались на их здоровье и душевном состоянии и порой приводили к тяжелым психическим травмам…
Я не могла понять, по каким причинам одних «федеральных заключенных» направляли в Олдерсон, других — в федеральные тюремные больницы, а третьих — в исправительные заведения городов или штатов. Срок наказания был здесь явно ни при чем. В Олдерсоне, например, постоянно находились «краткосрочницы», осужденные всего лишь на несколько месяцев. Я терялась в догадках.
Когда-то это «федеральное исправительно-воспитательное заведение для женщин» всячески стремилось сохранить вывеску образцово-показательного учреждения, и поэтому «неисправимых» старались сплавить в другие места. Их переводили либо в психиатрическую больницу св. Елизаветы, либо, скажем, в работный дом в Цинциннати — своего рода женский Алькатрас (Алькатрас — бывшая военная тюрьма, а с 1933 г. — «федеральная тюрьма для опасных преступников», находится на скалистом острове того же названия в бухте Сан-Франциско). За несколько лет до нашего прибытия в Олдерсон оттуда была «изгнана» целая группа провинившихся заключенных, которые варили самогон, взломали какую-то дверь и пытались бежать в автомобиле надзирательницы. Эта история до сих пор передается из уст в уста.
Судя по рассказам и описаниям, отбывать наказание в Олдерсоне куда легче, чем в тюрьме в Цинциннати — старинном сооружении, состоящем внутри из ярусов, начиненных железными камерами, точно улей сотами. Но, как ни странно, некоторые женщины предпочитали (Элдерсону Цинциннати. Их почему-то угнетал вид окрестных гор, красота природы не трогала, а гробовая ночная тишина приводила в ужас…
Одна из заключенных, высланная из Олдерсона, была феноменально толстая женщина с неразвитым, полудетским умом… Толстуху осудили за вымогательство; она пыталась получить деньги от убитых горем родителей, сказав им, что знает, где находится их похищенный ребенок. Это была ложь. К счастью для нее, она на самом деле ничего не знала. Преступников же схватили и казнили за убийство ребенка… В тюрьме эта полукретинка развлекалась довольно странным способом — вырезала дверные и другие замки и выбрасывала их в окно. Однажды она сорвала все замки с окон и дверей общей комнаты 26-го коттеджа. Девушки тут же подошли к распахнутым окнам, выходившим на Дэвис-холл и больницу, и принялись болтать с проходившими мимо заключенными. Когда надзирательница обнаружила исчезновение замков, доступ в общую комнату был прекращен и она оставалась закрытой, пока все окна не снабдили массивными щитами. Виновницу наказали одиночным заключением. Но вскоре она снова набедокурила — нарочно засорила водопровод и канализацию. После долгой, кропотливой работы охранникам наконец удалось прокачать и очистить трубы. Из канализационного колодца около коттеджа они выудили ее огромное платье и несколько пар брюк. Женщинам пришлось потратить целое воскресенье на мытье полов, залитых водой нечистотами. Психопатку снова водворили в одиночку и продержали там, пока все немного поостыли. Ее бессмысленная выходка вызвала общую ярость… Она была явно невменяемой, и ее отправка из Олдерсона не опечалила никого…
Вообще должна сказать, что я питала большую симпатию к тем молодым заключенным, которых почему-то упорно называли «неисправимыми». Почти все они выросли в исправительных домах, не знали радостей детства и семьи, всех их вечно били, бранили и всячески третировали. Мне хорошо запомнилась одна «неисправимая» — коренастая и сильная молодая негритянка с крайнего Юга. Она никому ни в чем не доверяла, ни с кем не дружила и, чуть что, лезла драться. Наивность и прямолинейность сделали ее предметом бесконечных насмешек со стороны более «культурных» негритянок и белых женщин из северных штатов. Часто они вели себя с ней просто жестоко. Однажды она спросила нашу надзирательницу: «Мисс В., вы замужем?» Надзирательница ответила: «Да, замужем». «И я бы хотела выйти замуж, — продолжала молодая негритянка, — но здесь мне все говорят, что я должна жениться на девушке». Надзирательница вспыхнула, но, овладев собой, спокойно сказала: «Они просто дразнят тебя. Придет время, встретишь хорошего человека, и он станет твоим мужем». Это ей очень понравилось…
Но порой случалось и так, что издевательские шутки приводили ее в бешенство, и тогда начиналась потасовка. В конце концов ее увезли в другую тюрьму…
Я не хочу осуждать ни лесбиек, ни наркоманок. Ни в тех, ни в других я не видела преступниц… Самыми беспомощными и безнадежными казались мне наркоманки…
В числе наркоманок, отбывавших наказание в (Элдерсоне, было несколько медицинских сестер и бывших военнослужащих; другие пристрастились к наркотикам еще в школе. Самой знаменитой из наших наркоманок — мы ее уже не застали — была негритянская певица Билли Холидэй, одна из известнейших исполнительниц блюзов. Она отсидела в Олдерсоне ровно год. Билли очень полюбилась заключенным за то, что однажды отказалась петь для каких-то гостей начальницы тюрьмы, сославшись на свой контракт, запрещающий бесплатные выступления. Но она имела право выступать с благотворительной целью и как-то вызвалась дать концерт для заключенных. Этого ей, конечно, не разрешили.
Билли Холидэй скончалась 18 июля 1959 г. в возрасте сорока четырех лет. В некрологе, помещенном в «Нью-Йорк таймс», говорилось, что «она стала певицей скорее с отчаяния, чем по призванию». Она родилась от тринадцатилетней матери и пятнадцати летнего отца… Впервые интерес к музыке пробудился в ней, когда, еще совсем ребенком, она нанялась рассыльной в публичный дом. В награду за ее услуги проститутки разрешали ей слушать пластинки с записями Луиса Армстронга и Бесси Смит… Известность пришла к ней в 1938 г., когда она начала выступать в кафе «Сосайети». Там впервые прозвучал «Странный плод» — одна из ее лучших песен, на слова Льюиса Аллена, гневное изобличение позорного суда Линча.
После освобождения из Олдерсона, запятнанная судимостью, она никак не могла добиться разрешения выступать в кабаре. В последние годы агенты по борьбе с торговлей наркотиками не отставали от нее. Даже в больнице, куда она легла с воспалением легких и пороком сердца, ее обвинили в хранении наркотиков и взяли под арест. У изголовья больной поставили полицейского. Лишь через несколько дней по распоряжению судьи его удалили из палаты.
Эта красивая и талантливая женщина как-то заявила: «Мне часто говорили, что никто не умеет спеть слова «голод» и «любовь» так, как я. Все, что я знала в жизни, выражается этими двумя словами». В другом случае она заметила: «Нет никого, кто мог бы с уверенностью сказать, что победит в себе наркоманию прежде, чем наступит день его смерти».
Эти слова следовало бы высечь вместо эпитафии на ее могиле…
Если наркоманок арестовывали в одурманенном состоянии в первый раз и они попадали в нью-йоркский дом заключения, то там их ожидало «угощение холодной индейкой»: женщин погружали в ванну с холодной водой и держали в ней, пока действие наркотика не прекращалось. Эта варварская процедура вызывала рвоту, жестокую простуду, обмороки. Бывали даже смертельные случаи. До отправки в тюрьму на «отсидку» долгих сроков некоторых женщин «лечили» в Лексингтонской больнице… К моменту прибытия в (Элдерсон самые тяжкие страдания, вызванные отсутствием привычных доз наркотика, были обычно уже позади. Однако есть только один радикальный способ лечения — полное воздержание, и наркоманы знают это. Но «заарканенные» ничего не могут с собой поделать, даже страх перед судом и наказанием не может их удержать. За наркотики сажают в тюрьму на срок от пяти до десяти лет. Условное наказание или досрочное освобождение наркоманов не практикуются. В крайних случаях их приговаривают даже к пожизненному заключению или смертной казни. Но пагубная страсть настолько сильна, что и это не останавливает…
Отбывая длительные сроки в тюрьме, предоставленные самим себе, заключенные наркоманы, стремясь любой ценой раздобыть наркотики, прибегают подчас к самым страшным и опасным средствам. Однажды на доске объявлений появилось… предупреждение, что жидкость для чистки пишущих машинок представляет собой смертельный яд и что если кто-нибудь вдохнет ее пары, то серьезно повредит себе носоглотку и дыхательную систему. В нашей больнице уже лежало несколько женщин, рискнувших «принюхаться» к этому составу. Потом одна заключенная вздумала «раскурить» гребень из пластмассы. Она чуть не умерла, навсегда повредив себе легкие и сердце, и настолько исхудала, что муж, приехавший на свидание с ней, не сразу узнал ее. Несколько оправившись, она снова стала являться на работу в мастерской, но жила в Дэвис-холле под строжайшим надзором. Ее кормили особой пищей и запрещали курить сигареты, от которых у нее наступало удушье и даже обморочное состояние. Она выпрашивала курево у других заключенных, но те, заметив, какое действие производит на нее табачный дым, и испугавшись ответственности, перестали «выручать» подругу. Ей разрешили причесываться только металлическим гребнем и убрали подальше все пластмассовые изделия. Она прибыла в Олдерсон с виду здоровой и упитанной, а вышла оттуда полускелетом…
Особый интерес я проявляла к узницам, приговоренным к пожизненному заключению. При мне их было 6 человек, из них три — жены американских солдат… Две «пожизненные» убили своих мужей, когда жили с ними на военных базах за рубежом, третья сидела по обвинению в убийстве троих своих детей, совершенном в состоянии временного умопомешательства. Это жуткое преступление случилось на американской военной базе в Эритрее. Этих женщин судили военные трибуналы, хотя все они были гражданские лица, а одна — английская подданная. Впоследствии Верховный суд США вынес решение о несоответствии этих приговоров конституции и распорядился доставить обвиняемых в Америку для пересмотра их дел в гражданских судах. Одна из преступниц была дочерью генерала. Когда их увозили из Олдерсока, никто не завидовал им, а особенно молодой детоубийце, чей муж приехал за ней с их четвертым ребенком — чудом уцелевшей маленькой девочкой. Заключенные постарше комментировали это событие репликами вроде следующей: «Уж лучше бы я убила своего старого мужа. По крайней мере скорее бы выбралась отсюда!»
Немало разговоров было вокруг другой «пожизненной». Эта женщина ухитрилась стать женой целой дюжины солдат, чтобы получать с них деньги по аттестатам. «Как это нам не пришло в голову такое?» — шутили заключенные…
6. ТЮРЬМЫ В КАНАДЕ И США
Эрни Холландс — автор книги «ПОЙМАН, ЧТОБЫ БЫТЬ СВОБОДНЫМ», вышедшей в издательстве «Мастерс Фаундейшен» в 1993 г.
Автор этой книги провел в тюрьмах Канады и США в общей сложности 20 лет. Родился он в 1930 г. в Галифаксе (пров. Новая Шотландия, Канада). Еще будучи ребенком, начал воровать. Был отправлен на перевоспитание в трудовую школу Галифакса.
С этого момента началось его знакомство в тюрьмой, т. к. трудовая школа фактически была колонией для несовершеннолетних преступников. Из нее Эрни Холланде неоднократно совершал побеги (в последний раз в 1946 г.). Так началась его жизнь, полная скитаний.
Эрни Холландс становится уголовником-рецидивистом, патологическим вором, грабителем банков. Во время одного из ограблений он стрелял в полицейского. Холландс неоднократно оказывался в различных тюрьмах Канады и США, из которых несколько раз совершал побеги. Окалла, Оттава, Гвелф, Кингстон, Детройт, Лос-Анджелес, Дочестер, Миллхейван… В тюрьме Кингстон в момент душевной депрессии он совершил попытку самоубийства.
Пройдя путь вора-рецидивиста, Эрни Холланде нашел в себе силы вырваться из замкнутого круга «ограбление — отсидка». Поворотным моментом в его жизни стала переписка, а потом и встреча с владельцем спортивного магазина, евангелистом Грантом Бейлеем. До этой встречи религией Эрни Холландса, по его словам, была прибыль, а его Богом — долларовая купюра. Жизнь для него потеряла всякий смысл.
Под влиянием Бейлея Эрни Холланде стал верующим человеком. 12 марта 1975 г., находясь в камере тюрьмы Миллхейвен, во время ночной молитвы Эрни увидел, по его словам, Иисуса Христа, стоящего рядом с ним.
Вот как он сам говорит об этом: «Я открыл глаза и увидел Иисуса Христа, Сына Господня, стоящего рядом со мной. В этом чудодейственном видении Он положил руку Свою на мое левое плечо — я почувствовал Его прикосновение, — и Он сказал мне три вещи:
— Я рад, что ты не убил того полицейского.
Говоря это, Он мягко улыбнулся мне.
— Ты избавлен от всех прежних прегрешений, — сказал Он, сопровождая слова Свои движением рук Своих.
— Ты можешь все начать с начала.
Видение закончилось. Он исчез.
И с этого исключительного момента я перестал быть пленником себя самого. Перестал быть насекомым. Перестал быть беглецом. Мои грехи, мои преступления, мое фальшивое прошлое внезапно удалились от меня так далеко, как восток от запада. Силой Господней я, наконец-то, был свободен, наконец-то, удовлетворен, наконец-то, счастлив, — все это ранее было для меня недостижимо!»
После досрочного освобождения в 1976 г. из Джойс-вилльской тюрьмы Эрни Холланде стал евангелистским проповедником. Со своими проповедями он выступает в церквях, по телевидению, по радио в Канаде, США, странах Африки и Европы.
Книга Эрни Холландса — это повесть о его жизни и перерождении.
Приводим несколько выдержек из нее, в которых описываются тюрьмы Канады и США, где довелось побывать автору.
Окалла — это большая тюрьма, известная своим насилием. Расположена недалеко от Ванкувера…
Огромное уродливое четырехэтажное здание-ящик с толстыми стенами и зарешеченными окнами и являлось тюрьмой Окалла. От вида этой уродины мце стало плохо. Сначала меня отвели в подвал, где сфотографировали и сняли отпечатки пальцев. Потом меня раздели, отправили в душ, причем заставили мыться щелочным мылом, обладающим удушающим запахом. Мыло должно было убить потенциально возможных насекомых, в том числе вошь. Меня постригли под нулевку. Тюремный работник выдал мне зубную щетку, небольшую коробочку с зубным порошком, мыло, полотенце, бритву и помазок для бритья. Я также получил пакет табака и бумагу для самокруток. Отныне только это было здесь моей собственностью.
Потом меня проводили в мой новый дом: камеру первого блока, расположенную на самом нижнем тюремном жилом этаже, камеру в два метра шириной и примерно четыре длиной.
Днем заключенные выполняли какую-либо работу, для этого, естественно, покидали свои камеры. Несколько молодых заключенных первого блока, которых по непонятной мне причине звали Группой Звезд, были гомиками. Я понял это по их взглядам в мою сторону и по их жестам, телодвижениям. Насмотрелся я их в своей жизни уже достаточно. Мне стоило больших трудов держаться от них подальше и стараться одновременно не раздражать их…
… Самую долгую свою отсидку я начал в камере ожидания в Оттаве, где я провел три полных месяца. Ждал, пока в Гвелфской тюрьме не освободится камера. Вместе со мой в камере сидели мужчины-проститутки, убийцы, мелкие воры (щипачи) и воры покрупнее, был даже русский шпион по имени Роуз. Тюремные решетки стерли со всех нас печать индивидуальности. Днем мы либо играли в карты, либо мечтали. Мы мечтали о жизни за тюремными стенами, о новых дерзких похождениях на свободе. А наяву — обыгрывали друг друга в различные карточные игры…
Постепенно место в моей душе, занимаемое настоящей семьей, заняла тюремная «семья». Я практически не заметил, как это произошло. Началось это, пожалуй, еще в Оттавском накопителе, потом в тюрьме Гвелфа. Свою настоящую семью я так и не узнал, не понял до донца, не стал я и ее частью… Теперь мои мысли, чувства и страдания я делил с «Пешеходом» МакГри, «Убийцей» ДиСантисом и Бэнни-Крысой. В стенах тюремного каземата мы создали альтернативное общество, в котором были свои порядки, свои неписаные правила и законы. Был разработан особый стиль поведения, придуманы ловушки и наказания. Существовала своя субкультура. Не зная как жить в нормальной взрослой среде, я начал учиться этому в тюремной подпольной субкультуре.
Пришло время покинуть Оттавский накопитель и окунуться в настоящую суровую тюремную жизнь. Прибыл большой черный автобус — мы звали его «Черная Мэри» — и мы были туда загружены. Предварительно нам заковали руки и ноги. В автобусе было душно и грязно, стоял тошнотворный запах. Мы проделали весь путь до Торонто, где затем временно остановились в старой тюрьме Дон Джеи л. Этажи этой тюрьмы соединялись винтовыми лестницами старой постройки, тюремные камеры располагались блоками. Через два дня за нами снова приехала «Черная Мэри», мы вновь все были закованы в цепи и посажены в автобус. Предстояла долгая дорога в Гвелф.
Тюрьма Онтарийский Реформатор получила свое название не случайно. Заключенные здесь были заняты своеобразным трудом. Молодые парни-заключенные переносили по частям огромный холм земли с одного места на другое. Потом переносили земельный холм на старое место и опять на новое. Одновременно этим занимались примерно человек шестьдесят. Несмотря на название тюрьмы, за все время ее существования данная работа никого еще не исправила. Но при этом все заключенные всегда были заняты работой.
Онтарийский Реформатор был также известен дедовщиной. Несколько группировок заключенных терроризировали все остальное население тюрьмы. Они угрожали самодельными ножами, бритвами, а иногда и просто стальными мускулами. Воровство пищи и личных вещей были обычным явлением. Физические издевательства и гомосексуальный разврат были столь же популярны, как и воровство. Раньше мне удавалось избегать столкновения со всем этим. Это было раньше.
Используя прямой подкуп и переговоры, мне удалось получить место на кухне, готовящей еду для надзирателей. Это была фантастическая работа. Еды было навалом, кроме того, всегда можно было украсть что-нибудь из кухонной утвари — некоторые образцы хорошо шли на черном рынке. Эти вещи я крал для себя, это был мой личный хлеб.
Однажды утром я резал хлеб на кухне и не заметил, как туда прокрались двое парней. Они подкрались ко мне сзади, один из них, неожиданно появившись сбоку от меня, прошептал:
— А ты заманчиво выглядишь сзади.
Злость и страх прострелили меня одновременно, я резко повернулся, чтобы смотреть им прямо в лицо. В руке у меня был большой хлебный нож, который, поворачиваясь, я выставил как оружие. Длинное и острое лезвие ножа прошло в сантиметре от их тел, лица парней побелели. Их будто ветром сдуло, но слух об этом случае быстро разнесся по тюрьме. Больше никто никогда не приставал ко мне с сексуальными притязаниями. Другим везло меньше. Только раз они побоялись противостоять притязанию, побоялись защитить себя, и вся их жизнь в тюрьме превратилась в кошмар. Их покупали, продавали, проигрывали по тюремным законам, физически издевались над ними…
Я кочевал по камерам разных тюрем. Я ел, спал, играл в карты, и теперь здесь в тюрьме я чувствовал себя явно спокойнее и комфортабельнее, чем раньше. Днем я по большей части мечтал о том, как я смогу усовершенствовать свое умение, как я стану самым известным и почитаемым в преступном мире вором. При полном отсутствии женщин вокруг, я был переполнен похотливыми фантазиями. Эти мысли уживались в моей голове с ненавистью ко всем полицейским, в особенности, к теперешним надзирателям. Я становился классическим представителем постоянного тюремного жителя. Но я не понимал, что со мной происходило…
Из Оттавы до Кингстона мы ехали два с половиной часа. Здание тюрьмы выглядело огромным Колоссом, высокие стены были сделаны из крупных каменных глыб, уже изрядно потрескавшихся. Тюрьма, казалось, была построена лет тысячу назад, не меньше…
Место выглядело ужаснее, чем я предполагал. Эту тюрьму пытались закрыть уже трижды, но всякий раз из-за перегруженности канадских тюрем этого сделать не удавалось. Здание тюрьмы «Кингстон» было своеобразным: в центральной части помещения находилась вышка с помещениями для охранников и офисами для наблюдения, вокруг высотой с четыре этажа располагались камеры для заключенных. Это строение носило название «Доум» и служило домом для более чем девятисот преступников.
В комнате-приемнике меня раздели догола, усадили на стул и остригли голову. Меня отправили в душевую, где работник тюрьмы опрыскал меня каким-то порошком, убивающим всех насекомых, которых я мог принести на себе. После душа мне выдали тюремный костюм: тюремные ботинки и носки, нижнее белье и тюремную робу. К моим футболке и куртке был пришит номер на белом куске материи, номер «819». Теперь это было моим новым именем.
Меня повели в блок 1-С, состоящий из самых маленьких камер во всей тюрьме. Моя камера была не более полутора метров шириной и двух с половиной длиной. На этом пространстве умещались толчок, ржавый умывальник, маленький деревянный шкафчик, стул и кровать, приделанная к стене. Мне выдали два одеяла, очень тонкую подушку, пару пижам, туалетные принадлежности (включая стандартный тюремный заменитель зубного порошка) и длинный список тюремных правил.
Я был напуган. Вокруг меня было узкое пространство тюремной камеры. Я все еще был молодым парнем, когда оказался среди восьмисот отъявленнейших преступников Канады — убийц-психопатов, гомосексуалистов, насильников и воров всех категорий. Чтобы выжить, я должен был держать язык за зубами и ни во что не вмешиваться. Может быть тогда, думал я, смогу через три года выбраться отсюда живым.
Я был приписан к тюремной почте, где еще с несколькими заключенными должен был разбирать почтовый мусор, который затем почтальон разносил от камеры к камере. Монотонность тюремной жизни изредка нарушалась боксерскими встречами, которые проводились на специально выстроенной арене в центре «Доума».
Шел 1950 г. В это время тюремная система в Северной Америке претерпевала некоторые изменения. Это было время экспериментов. Одной из экспериментальных программ была программа, носящая название «Вознаграждение». Заключенным, в зависимости от их поведения и продуктивности выполняемой работы, платили зарплату. Это давало им возможность после выхода из тюрьмы тратить свои собственные деньги. Этот эксперимент вскоре дошел и до Кингстона, где мы имели возможность на свои деньги покупать конфеты, газированную воду, хрустящий картофель, жевательную резинку, даже сигары и сигареты и многое другое.
В остальном же тюремная жизнь была ночным кошмаром. Заключенные проводили в своих душных и тесных камерах по 18 часов в сутки. На прогулку всех одновременно выводили в тюремный двор. Вместо выполнения разнообразных физических упражнений нас заставляли ходить по кругу, только по кругу, опять и опять. Разговоры были запрещены. Прогулки проходили под неусыпным надзором вооруженных охранников, наблюдавших за нами с высоких тюремных стен.
В тесных камерах мы делили территорию с грызунами. В тюрьме было столько же крыс, сколько заключенных, и, пожалуй, в два раза больше мышей. Мыши, однако, частенько развлекали нас. Смастерить мышеловку из пустой консервной банки было не очень сложно: банка устанавливалась вверх дном на спичку, под нее клался кусочек хлеба. Как только мышь оказывалась под банкой, нужно было щелчком выбить спичку — мышь была поймана. Поскольку заключенным не на что было тратить свое время, то они с успехом занимались дрессировкой мышиного населения тюрьмы. В некоторых камерах были даже дрессированные птички. В тюрьме заключенные учились исключительно двум вещам: самосовершенствованию в совершении преступлений и терпению.
Уголовники Кингстона были профессионалами во многих областях. Были такие, которые конструировали в своих камерах секретные устройства для перегонки самогона, причем лучшего качества, чем то, что удавалось украсть у тюремного персонала. Были и одаренные скульпторы, искусные столяры и мастера по коже. Их продукция: торшеры, абажуры, кофейные столики, дамские сумочки, — на воле продавалась за большие деньги. Некоторые создавали прекрасные коврики, другие писали маслом удивительные картины.
Иные прозябали в тупом бездействии, и за это были презираемы остальными.
Я привык к тюрьме, и многое мне здесь нравилось. Меня вполне удовлетворяло гарантированное постоянство некоторых вещей, как-то: трехразовое питание, еженедельный душ, радионаушники, которые я включал в розетку в стене и мог слушать четыре радиоканала (спорт, музыка и т. п.). В тюрьме я также учился ненависти. Я все больше и больше ненавидел все, что имело какое-либо отношение к жизни на свободе, я ненавидел ту жизнь. Конечно, я ненавидел полицейских, судей и власти, которые были виновны в разделении для меня этих двух миров. Восемнадцать часов из двадцати четырех я проводил в камере. Я читал, слушал музыку и спал, и после всего этого у меня была еще уйма времени, которое не на что было потратить. Поэтому я сидел, сидел и думал — и ненавидел.
За несколько месяцев до окончания срока… я был переведен в тюрьму менее строгого режима. Тюрьма Коллинз Бэй расположена в четырех милях от Кингстона. Это было исключительно новым местом. Тюрьма была выстроена в центре фермы, на которой выращивалось около двух или трех сотен коров и свиней. Далее за фермой тянулись акры полей, засаженных овощами.
Здесь моя камера была больше, новее и чище. В камере кровать стояла больше, платяной шкаф был новее, умывальник чище. Коллинз Бэй включал только два блока камер, и заключенных здесь было вполовину меньше по сравнению с Кингстоном. В тюрьме было больше открытого пространства и больше воздуха. В воскресные дни, мое любимое время, мы выходили на огромную зеленую лужайку за зданием фермы. Там мы играли в мяч, грелись на солнышке и рассказывали друг другу разные истории. Обычно я не сидел на месте, бродил по лужайке, разговаривал с другими ворами. Я обменивался с ними опытом, учился, как в школе. Я хотел быть профессионалом своего дела, когда окажусь на воле.
В эти дни тюрьма не казалась мне такой глупой и ужасной. Я вполне прижился здесь и находил это место пригодным для жилья.
Глубоко в моем подсознании я даже сомневался, действительно ли я хочу выйти на свободу, уйти отсюда. Тюрьма стала моим домом…
Тюрьма графства Вейн на авеню Клинтон представляла собой многоэтажную крепость, режим в которой и предосторожности были сильнее, чем где бы то ни было на моей памяти. Там был собран весь цвет Детройтских отбросов. Но я там «прописался» и продолжал обучение. Именно там, ожидая суда, я научился от другого заключенного способу открывания наручников (за пару минут, используя обычную скрепку). Так что для меня время в тюрьме не прошло бесполезно…
… Я получил пять лет, которые должен был отбывать в тюрьме Дочестер, Новый Брунсуик.
Дочестер будто древний замок стоял на вершине холма. Мне был присвоен номер «5110». Каждый предмет туалета, выданный мне в тюрьме, имел этот номер. В тюрьме, к своему удовольствию, я обнаружил, что являюсь героем для остальных заключенных. Никто из них не грабил банков в Сент-Джонсе. Я был первым. Три дня подряд местные газеты отводили первую полосу для освещения моих похождений.
Я жил как король. Мне гладили одежду. Я ел шоколад, пил газировку, курил сигары и сигареты и листал порнографические журналы. Я ел три раза в день, да еще подкреплялся ночью. Я слушал радио и смотрел телевизор. В выходные нам показывали кино. Я пил самогонку, играл с товарищами в покер — выигрывал деньги. Летом я валялся на лужайке за территорией тюрьмы и грелся на солнце. В тюремной столовой я покупал мороженое. У меня вообще не было обязанностей. Напротив, в соответствии с программой «Вознаграждение» за каждый день ничегонеделания мне полагался доллар. Мне могли отказать в долларе лишь в случае моего плохого поведения. Но я всегда вел себя хорошо. Я потолстел. Я был дома. Тюрьма для меня была даже больше, чем дом. Тюрьма была моим миром.
Только одна вещь могла сделать меня еще более популярным в тюремном мире: побег из тюрьмы. Поэтому, когда мне дали работу на кухне, я стащил из мастерских ножовку и осторожно принялся перепиливать решетку на кухонном окне. Мой друг, Майкл, помогал мне. Каждый день мы на немного продвигались вперед.
Неожиданно нас перевели из кухни в другое место. Одержимый идеей побега, я не растерялся. Я сдружился с заключенными, работавшими в гараже. Они стащили для меня большую отвертку, тяжелый молоток, несколько толстых труб и домкрат для грузовика. С помощью этих инструментов я и несколько моих друзей стали «работать» над оконной решеткой в моей камере. Через неделю работы нам удалось перепилить решетку, — но мы были еще не готовы к побегу. Нам пришлось припрятать результат нашего секретного труда до лучших времен.
На следующий день ко мне в камеру пришел охранник, полный подозрений. Он стал проверять решетку на окне и в один момент был даже очень близок к тому, чтобы ее выломать. И тем не менее его активность имела результат: он обнаружил инструменты (трубы, лезвие ножовки). Тут же камеру наводнили охранники, а я был отправлен в ужасный каземат Дочестера.
Я был в подземелье, у меня не было воды, не было кровати. В углу камеры была лишь дыра, которую использовали для справления своих нужд. Запах мух, крыс и мышей сводил меня с ума. Три раза в день я получал тарелку баланды, овсяную кашу в металлической миске, два куска хлеба и кружку воды. Разговаривать и курить было запрещено.
Когда я все-таки был выпущен из каземата, меня привели в офис начальника тюрьмы, где поставили в известность о том, что меня лишают возможности получить условно-досрочное освобождение. Его обычно давали всем заключенным, кто во время отсидки первых двух частей срока не получал замечаний. Но когда я вновь влился в тюремный коллектив, я опять был героем. Теперь я был знаменит не только как грабитель банка, но и как специалист по побегам. Последнее, по моему мнению, было более престижным.
По иронии судьбы я опять попал работать на кухню. Там я воровал отличное мясо и на завтрак готовил себе блины, яичницу или поджаренный хлеб с горой масла или с хорошим толстым куском свиной вырезки.
Пять лет в Дочестере прошли сравнительно безмятежно…
… Затем… я был переведен из Дочестера в тюрьму Кингстон, что в провинции Онтарио. Тюрьма Кингстон, построенная лет сто пятьдесят назад, стояла на озере, и считалось, что оттуда сбежать было невозможно…
Меня поместили в блок-С в одну из самых маленьких камер в тюрьме. Вскоре мне удалось получить хорошую работу, я стал помощником электрика и, кроме того, стал ремонтировать радиоприемники. Эта работа была наиболее желаемой в тюрьме. Мне она вдобавок дала дополнительную свободу передвижения. Каждый вечер я выходил на дежурство. Я ходил между камерами и ждал вызова. Каждая камера была оснащена наушниками, через которые заключенные слушали музыку, спортивные и прочие известия. Всякий раз, когда наушники ломались, что случалось часто — либо заключенный неправильно с ними обходился, либо перекручивал ручку регулировки громкости, — заключенные кричали «Радиоремонтник!». Я брал свой набор инструментов, шел в камеру и ремонтировал.
В связи с работой радиоремонтника я был переведен в камеру блока 1–1—Н, находившуюся как раз напротив каземата. Это было интересно и познавательно. Всякий раз, когда кто-либо вляпывался в неприятности, я узнавал об этом первым, задолго до того, как об этом знало остальное население тюрьмы.
Мои ночные дежурства давали мне возможность видеть самое плохое в тюремной жизни. Я видел, как один заключенный бритвой изрезал себе всю ногу до кости. Другой, которого звали Голубой Жук, подрезал себе горло и сидел над туалетом, пока не умер от потери крови. Еще один пырнул себя ножом в живот и, вымазав руки кровью из раны, возил пальцами по стене. Когда я ремонтировал наушники в психиатрическом отделении тюрьмы, я видел как молодой парень, сошедший с ума, с разбегу размозжил себе голову о стальную дверь. Некоторые из заключенных вскрикивали всю ночь, другие орали только тогда, когда крысы высовывались из их унитазов. Однажды, дежуря под Рождество, я видел молодого девятнадцатилетнего парня, лежащего на полу в луже крови и выглядевшего дет на двенадцать. Кровь еще сочилась из раны на запястье. На стенах камеры он написал собственной кровью: «Счастливого Рождества и веселого Нового года!»…
…На следующий день меня отправили в тюрьму округа Лос-Анджелес, имевшую самое большое здание, когда-либо виденное мною. Этажи и этажи, забитые заключенными, которые продолжали прибывать полными автобусами. Они прибывали ежедневно сотнями, мне даже казалось — тысячами. Меня поместили в камеру, рассчитанную на четырех заключенных, а нас было в ней семеро: двое белых, не считая меня, двое черных и двое латиноамериканцев. Кто не оказался достаточно счастливым и не, захватил первым топчан, тому приходилось спать на полу, или сидя на туалете. Пища была ужасной. Сильна была напряженность на почве расизма. По ночам раздавались крики и всхлипывания…
Чего я не знал, так это того, что сидеть этот год мне предстоит в тюрьме строжайшего режима Бейсайд, расположенной за пределами Лос-Анджелеса. Тюрьма славилась своими жесточайшими правилами. Никогда за всю свою взрослую жизнь я не сталкивался с такой дикостью — это было похоже на усовершенствованную версию режима трудовой школы-колонии Галифакса с тем лишь отличием, что заключенные здесь увечили друг друга. Более сотни заключенных спали в одном большом зале, где каждая группа занимала строго свою территорию. Избиения и ножевые раны, наряду с кражами личных вещей, были обычным явлением. Ночами было опасно. Моя мать умерла, когда я находился в этой жуткой и страшной тюрьме. Мне сообщили об этом только через два дня после ее смерти. Я плакал.
Я был освобожден под честное слово через восемь месяцев. Эти восемь месяцев стали для меня самыми долгими в жизни.
Сразу же после освобождения я был доставлен в Торонто, где ожидали меня канадские власти, жаждущие поквитаться за мой побег из тюрьмы-фермы Джойс-вилл, а может быть, из тюрьмы Кингстон. Меня отправили в тюрьму Миллхейвен — тюрьму со сверхстрогим режимом, расположенную в местечке Бате, что в двадцати милях от Кингстона.
Впервые я попал в новое здание тюрьмы. Миллхейвен был открыт совсем недавно — и с опережением графика. Это произошло из-за бунта заключенных в одной из тюрем. По зданию тюрьмы были разбросаны кольца проволоки, куски перегородок. Охрана разъезжала на джипах или передвигалась пешком в компании немецких овчарок. Даже глубокой ночью все пространство перед тюрьмой было ярко освещено.
Внутри тюрьма была построена по типичному принципу вагона с офисом надзирателей в центре здания, имевшего форму круга. Надзиратели в контрольном офисе, защищенном пуленепробиваемым стеклом, были вооружены, у них были пистолеты, баллончики со слезоточивым газом и дубинки.
Здание было напичкано электроникой, каждую дверь можно было открыть нажатием кнопки на панели контрольного офиса. Камеры были со стальными дверями, которые плавно ходили вдоль стены, открываясь и закрываясь.
Камера, два на четыре метра, была оснащена как обычно. Оконная рама была сделана из цельного стального куска, в который под самыми разными углами были часто натыканы прутья решеток. Их невозможно было выпилить…
Как бежавший заключенный я был брошен в Миллхей-венский каземат на 30 дней. Даже там я не особо страдал: у меня было радио с наушниками, много еды, сигареты, книги — все, кроме возможности заниматься физическими упражнениями. В Миллихейвене выпускали лишь на одночасовую прогулку. Однако мне этого вполне хватало. Я был удовлетворен..’.
Зэки в камерах… знали, что я пальнул в полицейского. Они не догадывались, что виной тому был глупый случай. Я обнаружил, что, меня зауважали еще больше. Я был крупным грабителем банков, мастером побегов, который совершил первый успешный побег из тюрьмы графства Вейн в Детройте, а также профессионалом с 20-летним стажем в тюрьмах, большинство из которых было строгого режима. Кроме того, у меня была безупречная репутация — я никогда не заискивал, не говоря уже о стукачестве, перед тюремными властями. Теперь я украсил свою автобиографию выстрелом в полицейского — для вора в авторитете не могло быть характеристики лучше моей.
Три с половиной года в Миллхейвене пролетели быстро, несмотря на то, что по сравнению с другими канадскими тюрьмами эта была настоящим зоопарком. За три с половиной года я провел на воздухе не более 48 часов. Все остальное время в тюрьме происходили бесконечные кризисы, заварухи, бастовали охранники, Зэки резали друг друга, поднимали восстания, в которых я не участвовал никогда, и так далее, и тому подобное без конца и края…
7. ТЮРЬМЫ В АНГЛИИ
Тони Паркер (TONI PARKER; род. в 1923 г.) — английский писатель, автор около двадцати книг, написанных в жанре «устных историй».
Его книга «ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ» вышла в Англии в 1990 г. Она написана на основе интервью, взятых автором у двенадцати убийц, отбывших или отбывающих длительные сроки заключения за совершенные преступления в английских тюрьмах. Эти интервью представляют несомненный интерес.
С отдельными фрагментами из них мы и предлагаем познакомиться читателям.
Это абсолютно нормальный, самый обыкновенный человек, — говорил мне его надзирающий инспектор (должностное лицо министерства внутренних дел, осуществляющее надзор за условно освобожденными осужденными), — на улице пройдете мимо него — не заметите. Он убийца, освобожден из тюрьмы по ордеру (освобождение по ордеру производится досрочно по специальному решению (ордеру) министерства внутренних дел) чуть меньше года назад. Если, допустим, вы кому-то скажете: вот этот парень, который едет с вами в автобусе, — убийца, вам никто не поверит…
Он был высокого роста, хорошего сложения, у него бледное лицо, короткие светлые волосы и карие глаза. Одет в полинялую голубую футболку в полоску, старенькие кроссовки и заплатанные джинсы. Он сидел в кабинете надзирающего инспектора в вертящемся кресле и во время нашего разговора медленно поворачивался то влево, то вправо, обхватив затылок ладонями и широко расставив локти.
… Начать с чего хочу? Ладно, мне тридцать пять лет. Я работаю клерком в одной конторе и сегодня у меня выходной. Когда я хожу на службу, я надеваю чистую рубашку, галстук, костюм — я их ненавижу, потому что не привык к такой одежде и, как только возвращаюсь домой, тут же переодеваюсь во что-нибудь более привычное — вроде того, что на мне сейчас. Я уже два года как из тюрьмы вышел — или пять месяцев, смотря что понимать под нахождением в тюрьме. Два года назад я все еще сидел в камере, но потом меня перевели в общежитие (имеется в виду «открытая тюрьма» — место жительства осужденных, где они содержатся в ожидании даты полного освобождения. Они могут устраиваться на работу, но обязаны ночевать в общежитии), где я должен был находиться вплоть до самого дня освобождения. Я ходил на службу из общежития и вечером туда же возвращался. И вот пять месяцев назад меня освободили вчистую. Я переехал из общежития в собственную квартиру.
Вот так и живу. Не знаю, интересно ли вам слушать про тюрьму и общежитие — я лучше о чем-нибудь другом расскажу. О работе. Я работаю, значит, клерком в небольшой инженерной фирме. Там не очень много платят, но работа нетрудная: перекладываю бумажки, входящие-исходящие, веду картотеку и кое-что еще в том же духе. Место для меня нашло тюремное начальство, как только я переехал в общежитие. В нашей конторе работает шесть человек. Менеджер — мужчина лет пятидесяти, который всем там руководит, четыре замужние женщины — они работают неполную неделю — и я. Кто из них в курсе, откуда я взялся и какое у меня прошлое — что я получил пожизненный срок и т. д. и т. п. — я не знаю. Иногда мне кажется: никто ничего не знает. Они такие веселые, приветливые, держатся со мной вполне естественно, а то вдруг бывают дни, когда в конторе чувствуется какое-то напряжение — то ли из-за меня, то ли еще из-за чего-то, кто их разберет. Это, кстати, характерно для всех пожизненников: если что не так, или почувствуешь к себе враждебность на работе, или в автобусе, или в магазине — так первая твоя мысль: это все из-за меня, они все видят печать Каина у меня на лбу. Или Авеля? Нет, кажется, правильно — Каина.
Господи, какую чушь я несу! Мой надзирающий инспектор сказал мне однажды, что люблю почесать языком, да все впустую. Я у него каждую неделю отмечаюсь. Кроме этого пожизненного срока у меня не было судимостей. Нет, если говорить точнее, то одно дело за мной все же есть — не очень серьезное, я тогда еще был подростком… Случилось это девятнадцать лет назад — мне тогда было шестнадцать. Как и многие мальчишки в этом возрасте, я любил похулиганить — особенно если в компании с друзьями. Мы с ума сходили по мотоциклам: я не мог ни спать, ни есть, ни думать ни I ТЮРЬМЫ И НАКАЗАНИЯ — ЧАСТЬ I — ТЮРЬМЫ 1 о чем — только о мотоцикле. В конце концов меня задержали на улице за езду без номеров, а потом через неделю еще раз — за то, что угнал мотоцикл и ездил на нем без прав, без страховки; словом, меня засадили на три месяца в колонию для несовершеннолетних, после чего дали три года условно.
Мой надзирающий инспектор оказался хорошим человеком, он меня научил уму-разуму: заставил пройти курс автодела, сдать экзамен на права, а потом определил на курсы телемехаников и нашел мне работу в фирме по прокату телевизоров. Я был подростком-преступником, который осознал свои провинности, получил шанс искупить вину и — исправился.
Кроме этого проступка, который можно считать чистой случайностью — ну, оступился мальчишка, с кем не бывает — в моей биографии нет ни одного намека на то, что потом со мной произошло. Я однажды в тюрьме прочитал книгу про убийц — в тюрьме всегда много времени для чтения. Там было написано, что почти у каждого из них в прежней жизни было нечто такое, что неизбежно приводило их к преступлению. Можно было даже проследить, как все к этому шло. Но ко мне это совсем не подходит. Вы бы ни за что не сказали, что убийство было как-то предопределено — нет, ни за что. Вот почему это было таким шоком…
Тринадцать лет назад мне было двадцать три года, и я монтировкой забил до смерти человека…
— Когда я попал в тюрьму, в самом начале срока у меня было такое ощущение, что это случилось не со мной. Что это с кем-то еще произошло, а ко мне никакого отношения не имеет.
За те несколько месяцев, что я провел в КПЗ, мне никто не писал, никто меня не навещал — так что можно сказать, что никто не хотел знать о моем существовании. Могло показаться, что всем совершенно все равно, жив я или нет, существую ли я вообще на белом свете. Я сидел в тюрьме, там у меня были имя и номер — все. Когда судья вынес мне приговор: пожизненное заключение — мне было наплевать. Я скажу вам: это как будто не обо мне шла речь. Я ждал пожизненного заключения и был уверен, что его получу. Но я никогда об этом не думал, как о каком-то определенном количестве лет. Да и зачем? Для меня жизнь — это жизнь. И точка. Если мне суждено умереть, скажем, в сорок лет — значит, это и есть мой срок. Если я умру в сорок пять лет — значит, мой срок кончится, когда мне исполнится сорок пять лет. А иначе я и думать не мог.
Не знаю, как бы это поточнее объяснить. Это было похоже на то, как если бы меня переселили в другую страну и сказали, что больше я оттуда не уеду, что мне там предстоит жить всю жизнь. И эта другая страна, куда я уехал, была тюрьма, и мне предстояло быть гражданином тюрьмы, мне надо было выучить языки обычаи тюрьмы, вжиться в образ тюремной жизни и никогда не знать ничего другого. Я не горевал и не жалел об утрате прошлой жизни, я все принял как есть…
— Тогда я этого не знал, но позднее понял, что на самом деле это обычное состояние большинства заключенных в начале большого срока. Многие так себя ведут в течение первых пяти-шести лет. Я где-то читал, что это называется «периодом адаптации». Это время, которое проходит, прежде чем заключенный начинает осознавать, что это только начало срока, и вот с этого момента его мышление начинает меняться. Говорят, это как-то связано с природой человеческой психики. Начиная с какого-то момента, в мозгу у заключенного происходит какой-то сдвиг, его постоянно гложет надежда, ну, что-то вроде того.
Со мной все точно так и было. В первые четыре или, может, пять лет я жил словно в раковине. Я никогда не пытался с кем-то заговорить — ни из начальства, ни из заключенных. Долгосрочники так себя и ведут, как правило. У кого два или три года — те держатся так, словно заглянули в тюрьму на денек-другой. А я просто существовал: спал, просыпался, ел, выполнял поручения, мел двор, мыл посуду, стирал, чинил, подстригал траву на тюремном дворе — потом ужинать и спать. Были там еще часы «общения», как их называли — пара часиков после вечернего чая, когда ты можешь выйти из камеры, посмотреть телик или качаться на тренажере в спортзале — все, что захочешь. А я только телевизор смотрел, в течение трех или четырех лет я ни с кем даже словом не перекинулся, ну, во всяком случае, ни о чем существенном не говорил.
Должен сказать, что это была только половина моего существования. Была, конечно, и другая моя половина — совсем другой человек, не похожий на того парня, который спрятался в своей ракушке. Тот другой был великий спорщик и забияка, который вечно устраивал скандалы, орал, распускал кулаки и с заключенными, и с тюремными властями. Я, конечно, не дрался в буквальном смысле — я неважный драчун, но как только начинался какой-нибудь шум, спор или кто начинал буянить — не важно по какому поводу, — я был тут как тут. Меня лишали поощрений, штрафовали, грозили, что откажут в праве на помилование, сажали в карцер, ну, в общем делали со мной все, что только можно. А мне на все было начхать, я все равно находил повод, чтобы поскандалить. Самое простое объяснение моему поведению — сказать, что я таким образом самоутверждался — как скандалист. Если повода не было, я все равно его находил, чтобы все знали: я — скандалист.
И в то же самое время я продолжал держаться особняком, наблюдал за тюремной жизнью как бы со стороны и считал, что все это ко мне не имеет ни малейшего отношения. Я думаю, поэтому я так долго и сумел продержаться: я же считал, что они наказывают вовсе не меня, а другого человека. И так продолжалось четыре года. Бог его знает, сколько бы это тянулось, если бы кое-что не случилось. Меня переводили из одной тюрьмы в другую, я побывал во всех — в Гартри, в Бристоле, в Гулле, в Престоне, в Бланстоне, в Льюисе и так далее — все не перечислишь. И куда бы я ни попадал, я продолжал со всеми спорить, нарушать режим, дер? — зить начальству — по любому поводу. Время от времени какому-нибудь очередному начальнику тюрьмы взбредало в голову, что он — единственный человек в мире, кто может образумить меня. Многие пытались, да ничего у них не вышло.
Ну, я мог бы о тюрьме еще много чего порассказать. Но вот что случилось в одной из тюрем, куда я попал, — теперь уж и не припомню, в какой из многих. Словом, однажды мне предложили пойти на прием к психологу. Не то, чтобы мне предлагали там какую-то помощь, а просто у них проводилось какое-то исследование и им надо было получить какие-то данные. Сто мужчин шести футов росту, из них — восемьдесят два — правши, родившиеся между 10 июня и 21 июля — что-то в таком духе. Я тогда был совершенно свободен, это, знаете, не нарушило моих планов провести летний отпуск в Швейцарии — и я согласился: отчего бы не пойти. Прошло несколько дней, а может, и неделя, и меня повели к психологу — меня и еще двух ребят. Посадили нас за столы и стали проводить тест на мгновенную реакцию. «Если на ваших глазах паровой каток задавит кошку — что вы сделаете: разрыдаетесь, расхохочетесь, рассердитесь на водителя катка, сочтете это деянием Божиим, просто пожмете плечами и пойдете дальше?» Нужно выбрать один из вариантов, наиболее подходящий для вас. Второй вопрос: «Если на ваших глазах паровой каток задавит старушку…» ну, и так далее. В тюрьме часто проводятся подобные викторины — заключенные к ним быстро привыкают и могут отвечать на вопросы без запинки, чтобы в результате получилось что-нибудь забавное. Потом все ответы собирают, закладывают в компьютер, и машина выдает ответ: в слесарной мастерской стены надо перекрасить в ярко-зеленый цвет.
Я тогда серьезно к этому не отнесся. Но прошла неделя, и меня опять вызвали к психологу. Я, естественно, послал их куда подальше и сказал, что уже все для них сделал и, мол, пойдите найдите себе другого идиота. Но мне говорят: нет, это следующая стадия. Трех участников предыдущего теста вызывают для дальнейшего обследования. Ну, пошли мы опять. На этот раз нас троих посадили в кружок в кабинете психолога, и она начала нам задавать вопросы и записывать на отдельных листочках. Ну, думаю, ладно, время-то идет — в камере скукота, а тут хоть какое-то развлечение. Так я тогда и думал — не более того. Но вот меня вызывают в третий раз. Теперь только меня одного, чтобы задать новые вопросы. И тут я не выдержал — хватит, думаю, больше я с ними в эти игры не играю. И я до сих пор не пойму, почему я все-таки передумал. Могу только сказать: чистая случайность. Когда подошел срок идти на прием, я все решил в самый последний момент. А так я думал: нет, не пойду, точно не пойду; а, ладно, все равно ведь делать нечего.
Наш с ней разговор был какой-то неинтересный, и я не вспомню, о чем; я отвечал на вопросы, заполнял какие-то диаграммы — какая из пяти фигур выглядит необычно и тому подобное, не более. В конце она сказала, что эксперимент закончен, что она собрала все необходимые ей данные и спасибо, мол, вам за помощь. И потом, уже когда я выходил из ее кабинета, она вдруг сказала — просто так, — что если мне захочется с ней поболтать, я могу зайти в любое время. Это был просто знак вежливости с ее стороны, как обычно говорят: до встречи, мол, или — теперь я ваша должница.
Прошло недели две, сижу я как-то после ужина, делать нечего, и вдруг я подумал: знаю, что сделаю — пойду-ка к ней поболтать, она же сама предложила. И пошел к ее кабинету, но она была занята, кто-то у нее был. Тогда я заглянул к ней на другой день, мы поговорили — как-то очень натянуто — обо всем и ни о чем, весь разговор длился минут десять. На следующей неделе я опять к ней зашел и через неделю — опять.
Нет ничего странного в том, что мужчины-заключенные влюбляются в женщин — да и не только в женщин. Я бы сказал, это настолько обычно, что происходит с каждым вторым в тюрьме. Другой вариант — это влюбиться в мужчину, стать на какое-то время «голубым», или, как там говорят, иметь «тюремную слабость». Я знал ребят, которые на свиданиях замечали, скажем, чью-нибудь сестру и влюблялись в нее до потери сознания, даже не зная ее имени, и потом предлагали ее брату целое состояние — горы табака — только за то, чтобы узнать ее имя и адрес. У нас с Дженнифер все было по-другому. Долгое время она была просто моей знакомой, к которой я изредка заходил поболтать о том о сем, и я себе говорил: это только так, чтобы время убить. Мы никогда не говорили ни о чем личном — она не спрашивала о моем прошлом, я — о ее. Только одно я про нее знал, что она замужем: на пальце у нее было обручальное кольцо.
Очень скоро мы оба поняли, что случилось. Мы полюбили друг друга. И не стеснялись в этом друг другу признаться и говорить об этом — и с тех пор наши отношения были такими откровенными… Мы считали себя любовниками — так ведь оно и было, и все это продолжалось примерно год. Я думаю, когда любишь, бывают куда более трудные ситуации, но только сейчас что-то ничего не вспомню для примера. Но мотать пожизненный срок и влюбиться в женщину, которая в тюрьме появляется два раза в неделю да еще и замужем, — такое случается не каждый день. Нет, мы не были любовниками в физическом смысле — потому что там это было невозможно, но во всем остальном, да, мы были любовниками. Мы продолжали встречаться, потому что знали, что когда-нибудь ситуация переменится и мы будем вместе полностью. И эта надежда не позволяла нашему роману превратиться в печальную безысходную историю. Это было лучшее из возможного в тех условиях, и мы оба принимали все как есть и решили набраться терпения и ждать. Во время наших встреч мы, конечно, осторожничали, даже старались не прикасаться друг к другу. Но только для нас это не имело большого значения.
Потом меня перевели в другую тюрьму, на север. Моя первая мысль была: ну, вот и все. А получилось совсем наоборот. Ничего не кончилось, и во многом даже нам стало легче: теперь мы хоть могли переписываться. Она мне сообщила, что ушла от мужа, взяла опять свою девичью фамилию, и я мог писать ей на ее лондонскую квартиру. Она ко мне не приезжала, правда. Для нее это было рискованно — навещать меня, ведь кто-то из тюремного персонала мог ее узнать. В письмах мы выражали свои чувства куда свободнее, мы только не вспоминали о том, при каких обстоятельствах познакомились.
Здорово было! Это было хорошее время, потому что во мне что-то проснулось — чувства, любовь, я любил, меня любили… Нельзя думать, что это меня полностью изменило, потому что все мои чувства, надо думать, изначально были в моей душе… и Дженнифер их разглядела. Она помогла раскрыться доброй половине моей души. В тюрьме внутри меня как бы два человека сидели: один был вредным скандалистом, а другой — полюбил. Оба соединялись во мне, они противоречили друг другу, но оба уживались в одном человеке…
Тогда я мог получать увольнительные домой на уикэнд, если мне было с кем провести время. И я уезжал к Дженнифер. Она уже тогда развелась, ушла из тюремной системы и получила место где-то в Средней Англии. У нее была квартира, куда я приезжал на увольнительные. Мы ничего не обсуждали с ней заранее, но знали, что для обоих это будет испытанием…
Но никаких осложнений не возникло — наоборот, все оказалось довольно просто. Все было совершенно нормально и естественно, ни в чем никаких трудностей… И когда я ушел из общежития и переехал к ней, нам казалось, что мы прожили вместе уже много лет. Думаю, еще может возникнуть одна проблема, но пока мы об этом не задумываемся. И ведь опять — может возникнуть, а может, и нет, кто знает? Могут сказать: вы обязательно расстанетесь! Потому что у нас большая разница в возрасте: мне тридцать шесть: а ей пятьдесят семь — это много, конечно. Так что поживем — увидим.
Грузный мужчина в поношенной футболке и джинсах, ростом в шесть футов четыре дюйма и весом почти в 130 кг с трудом умещался на двухместной кушетке, стоявшей в углу гостиной на первом этаже его небольшого дома. Он говорил тихо, с северным акцентом и время от времени потягивал апельсиновый сок из высокого стакана в зеленую и красную полоску. Ему было тридцать два года.
— О тюрьме… Что вам рассказать о девяти годах тюрьмы, такого, что другие не рассказывали. Мне было девятнадцать, когда я получил срок — к тому времени я уже просидел почти год в камере предзаключения. Мои домашние меня не позабыли. Хотя я сидел в Брикстоне — дожидался там суда, а они жили здесь, на севере, меня регулярно навещали. Они знали — и я знал, — что мне грозит пожизненное и никакого иного варианта быть не может. Нас только одно волновало — скоро ли состоится суд, и потом — сколько мне предстоит сидеть. Очень трудно сейчас описывать свои ощущения после того, как мне огласили приговор. Наверное, облегчение: ожидание кончилось. Родители были просто убиты, хотя я им сразу сказал, что надеяться не на что. А я смирился. Я был соучастником бессмысленного убийства. Убили человека, которого я не знал, не ссорился с ним, даже почти и не разговаривал. Так если честно — какое наказание я должен был понести? На этот вопрос ответить невозможно: все, что можно сказать, — так это то, что я заслуживал куда более суровой кары!
Я с самого начала отсидки твердо решил, что постараюсь сделать все, чтобы моя жизнь в тюрьме была хотя бы сносной. Это покажется странным, но ведь я вышел не из криминальной среды и в уголовника превращаться не собирался. Я не говорю, что я не был преступником — был, как раз был! Ужасным преступником! Но, помню, один пожизненник, с которым я там почти сразу познакомился, говорил мне: «Постарайся, сынок, сохранить человеческое достоинство — никогда не знаешь, может, что хорошее тебя и ждет». Он был одним из тех немногих долгосрочников, с кем я там сдружился. Он мне здорово помог. Я старался держаться подальше от молодых прохвостов и драчунов, не втягиваться в тюремные привычки — знаете: драки, наркотики, гомосексуализм, конфликты с начальством и тому подобное. Я послушно выполнял все, что мне поручали, был тише воды, ниже травы, не выступал, старался как можно лучше себя вести. И это помогло. Я повзрослел, возмужал. В тюрьму я пришел мальчишкой, а вышел — мужчиной.
Вы, наверное, знаете, что в тюрьме кое-кому удается окончить среднюю школу и даже получить диплом «открытого университета». Я-то знал, что мне для этого не хватит мозгов, но покрайней мере решил, что хоть немножечко подучусь — а то ведь совсем был безграмотным. Я подал заявку на получение среднего образования, прошел вступительный тест и мне сказали, что сначала мне надо пройти подготовительный курс, чтобы дотянуться до нижнего уровня, с которого можно было бы продолжать учебу…
В некоторых тюрьмах можно получить очень хорошее образование, но есть и такие, где обучение поставлено из рук вон плохо. В этом смысле мне повезло: сначала я был в Лестере, а потом в Ноттингеме. Там дают так называемый лингафонный курс языка — берешь учебник, кассеты с записями уроков и работаешь самостоятельно, так что можно продвигаться в силу своих способностей и не бояться выглядеть дураком перед всем классом.
Еще я написал своим родителям, чтобы они просили тех, кто будет обо мне спрашивать, присылать мне интересные книги. Мне было все равно, что читать — вестерны, триллеры, биографии, художественные, документальные — все, что угодно. Я им написал, что хочу получить образование, что только выучился как следует читать и мне нужны любые книги — чем разнообразнее, тем лучше. Я получил огромное количество посылок — в моей камере скоро накопилось больше книг, чем в нашей тюремной библиотеке…
Мне повезло: со мной обошлись по-божески и я отсидел только девять лет — это нормально, тем все и кончилось. Я собрался начать новую жизнь. И можно с уверенностью сказать, что после тюрьмы я стал другим человеком. Ну, во-первых, если учесть, что я получил образование, и, во-вторых, я изменился к лучшему как личность. Ужасно, что это случилось ценой человеческой жизни — об этом тоже надо сказать. Это уже не исправить, но такое больше не повторится. И если бы меня решили держать в тюрьме вечно, то я вам точно говорю: это было бы вполне заслуженно.
— По крайней мере, мне было куда возвращаться — в родной дом, в свою семью. Это очень много значит, спросите у любого заключенного. Мне попался хороший надзирающий инспектор — женщина, она до сих пор меня курирует. Она мне здорово помогла. Я знаком с ней пять лет: три года на свободе, и до этого она несколько раз меня навещала, готовила к освобождению. Она предупреждала, что мне трудно будет найти работу, — и оказалась права. Но она мне посоветовала, еще когда я работал и жил в тюремном общежитии, что мне следует скопить немного денег и устроиться на курсы автовождения и получить права — потом пригодится.
Я сдал экзамены через неделю после выхода. Потом начал искать работу. Я обошел десятки мест, но все без толку. Меня это ужасно удручало. Я сказал своей инспекторше, что хочу, чтобы на моей будущей работе все заранее знали обо мне всю правду — откуда я вышел и что я натворил. И вот я начал думать, что из-за этого-то у меня и возникли трудности с трудоустройством. Я до сих пор не знаю точно, так ли это — никогда ведь не знаешь. Тогда Шийла — это моя инспекторша —… помогла мне устроиться на общественных началах развозчиком продуктов для пенсионеров. Так я перестал сидеть сиднем и горевать о своей судьбе…
Вот я уже четыре года на свободе. Шийла говорит, что пора ей подавать в министерство внутренних дел бумагу о снятии с меня надзора. Но сказать по правде, мне все равно — причем дело не в ней. Теперь уже не важно, надо туда ходить отмечаться или не надо. Она мне очень помогла в самом начале, здорово поддержала. А вообще-то самое главное, что было в моей жизни, — это, во-первых, тюрьма. Там я получил хорошее образование. Второе — это родители, к которым я вернулся. Третье — работа, которая всегда обеспечит меня куском хлеба. И четвертое, самое главное, — это семья…
В возрасте девятнадцати лет Алан Робинсон убил полицейского — молодого парня, которому тоже было девятнадцать. Оглашая приговор — пожизненное заключение, — судья особо отметил, что это было «ужасное и прискорбное дело, где мы имеем не одну, а две загубленные жизни, ибо этот молодой человек, несомненно, проведет большую часть своей жизни в тюрьме». Он уже отсидел одиннадцать лет. В прошлом году ему сказали, что он не может рассчитывать на помилование в ближайшие девять лет.
Массивный обрюзгший мужчина, темноволосый и кареглазый, в тюремной робе и фланелевой рубашке апаш, сидел за столом в небольшом складском помещении и говорил низким голосом, сжимая и разжимая ладони, чтобы унять дрожь в руках. Снаружи в коридоре раздавались крики и грохот — звуки тюремной повседневности, шумливой и бессмысленной.
… Давайте обо мне поговорим… Да только о чем говорить тридцатилетнему разжиревшему мужику, который сел в тюрягу девятнадцатилетним? Это вопрос. Ничего ведь нового я вам не сообщу. Тюрьма она и есть тюрьма — вчера, и на прошлой неделе, и в прошлом месяце, и в прошлом году, и такой же тюрьмой она будет и завтра, и через неделю, и через месяц, и через год. А что было вчера — я и не помню. В связи с ненадобностью завтрашний день упраздняется! Вот и все, что можно сказать. Иногда, знаете, такая тоска нахлынет, а в другой раз сидишь как пень, ни о чем не думаешь. Все одно и то же, одно и то же. И никакой возможности что-либо изменить. Правда, теперь, когда я об этом думаю, кажется, что все не так. Я раньше — теперь-то нет, а раньше я «кидался» — так время и проводил. «Кидаться» — значит, по-здешнему скандалить, нарываться на наказания. Я все время этим баловался — до прошлого года. Худшее наказание здесь в тюрьме — вот это ужасно обидно — когда у тебя отбирают часть ремиссии. Ежели у тебя определенный срок, то автоматически его могут скостить с начала отсидки — на треть за хорошее поведение, так что ежели тебе дали год, то ты реально — по ремиссии — можешь отсидеть восемь месяцев. Ежели ты скандалишь с начальством, то сидишь девять месяцев, т. е. один месяц из твоей ремиссии снимают — это много, да? Ты вот сидишь и думаешь, что к Рождеству дома будешь, а тут бац! — и ты уже не выйдешь до середины января. Обидно!
Но это бывает, только ежели у тебя определенный срок, а не пожизненное. Тут же нет точной даты освобождения, а есть какой-то день в неопределенном будущем, когда тебя могут выпустить по ордеру. Так что у тебя им нечего отбирать…
Так что я и «кидался», набрасывался с кулаками на первых встречных, задирал всех подряд. Я это делал сознательно расчетливо — так ведь надо сказать? Меня вызывали к начальнику тюрьмы, и он говорил: «Робинсон, отправляйся в карцер, отдохни маленько». Я ему: «Хорошо, сэр, спасибо, сэр, хоть какое-то разнообразие». Один — звали его, кажется, Большой Лартин — мне сказал однажды: «Робинсон, я не знаю, что с тобой сделаю!» Я отвечаю: «А я знаю — вы меня в карцер засадите, мать вашу…» Он говорит: «Да, именно так и сделаю». Я говорю: «Засадите меня снова в карцер — что вы еще можете?»
Сволочная это работенка — начальник тюрьмы. И чего это они сюда идут? Понятно, кто идет в надзиратели — эти болваны ни на что другое не годны, ни на какую пристойную работу. А начальники — многие из них с высшим образованием. Кто их поймет, что их заставляет командовать этой кучей дерьма — тюрягой то есть. Многие из них — я точно знаю! — думают, что делают нужное дело, служат на благо обществу. Это — да, ежели они держат под замком таких, как я, — чтобы уж никому не причиняли вреда. Но ведь за мной тут могут присматривать и эти дрессированные мартышки — надзиратели, а так стоит ли университеты кончать, чтобы потом зэков караулить? Какое уж тут удовлетворение от работы для интеллигентного человека? Я чего-то этого не понимаю, никак…
— Вы спрашиваете о моей репутации. Вот недавно подходит ко мне один хмырь в столовке — новенький — и говорит: «Ты Алан Робинсон — мне тут на тебя показывали». «Да, говорю, — и что?» Он говорит: «Я был в Скрабсе, блок Д, ты там тоже был, но мы не встречались, потому что ты все время сидел в карцере». Я говорю: «Правильно, и что?» Он говорит: «Ты, парень, полицейского убил? Ну, держи пять, молодец, всегда приятно встретить парня, который укокошил одного из этих гадов». А я ему: «А ты когда-нибудь убивал полицейских?» «Нет, говорит, — мне дали шесть месяцев за кражу со взломом». «Так чего ж я молодец — что просижу тут двадцать лет?»
Иногда трудно понять, о чем только люди думают. Он вот не думает о том, что жила на свете мать-старушка, у которой был единственный сын, ее гордость, который пошел служить в полицию, служить государству… Я не собираюсь тут нюни распускать, я не к тому. Я о нем ничего не знал — только имя и возраст, но как бы там ни было, он этой смерти не заслужил. Как сказал судья: «Это была трагически погубленная жизнь». Общество должно строго воздавать по заслугам — тут вопроса нет. Но ведь это было случайное стечение обстоятельств, и этот риск — неизбежен при его профессии и в моем случае отчасти тоже неизбежен. Когда я говорю, что это было случайностью, я не имею в виду, что не хотел его убивать. Конечно, не хотел, но ведь и не мог не убить — иначе бы он меня сцапал… Мне надо было от него удрать и я удрал, да только при этом у него жизнь отнял. И в результате и у себя тоже жизнь отнял, вот так. И, наверное, многие скажут: ну и поделом тебе, дураку. Но попробуй расскажи все это тому гребаному чудаку, который подходит к тебе после ужина и «дает пять». «Кража со взломом». Господи, чего он знает о жизни? А сам небось залез в магазин игрушек с водяным пистолетом — только и всего…
— Вы, наверное, уже устали слушать про тюремные порядки. Но когда у тебя большой срок, то ни о чем другом и не знаешь. Ты ведь этим живешь, целыми днями, все это вокруг тебя, так что ничего другого и быть не может. Познаешь беспросветность тюремной жизни — ведь сидишь тут взаперти с целой кодлой этих… И на что они там надеются? Отрезали тебя от нормальной жизни и думают, что этим тебя можно исправить? Но не может такого быть, да?..
Одиннадцать лет в тюрьме уже отсидел и еще больше предстоит — ничего себе срок, а? Да как же это выдержать, как же это пережить, что со мной будет в конце-то?.. Ну, перво-наперво, надо быть двужильным — надо им доказать, что им тебя не сломать, надо держать себя в руках, сохранять достоинство, не гнуть перед ними спину. Это я делаю всю дорогу — лет пять или шесть я держался. Это не потерянное время, в тюрьме время вообще не теряешь, а проводишь.
Как-то подходит ко мне один мужик — замначальника тюрьмы, — было это в Престоне, а может, и в Паркхерсте. Он пришел ко мне в карцер, сел рядом и говорит: «Ну, Робинсон, расскажи-ка мне, зачем ты это все вытворяешь». Я такие подколки не люблю, знаете — корчит из себя шибко рассудительного. Все это подозрительно. Я говорю ему: «Катись-ка ты к такой-то матери, а не то я тебе вмажу пару раз и надзиратель не поможет». Он говорит: «А надзирателя нет — можешь выйти проверить». Я сходил посмотрел — и точно, не было. Я ему говорю: «Мужик, ты сильно рискуешь — приходишь сюда один, а я-то падла известная. Чего ты добиваешься: хочешь получить Орден Британской империи за мужество, проявленное в поединке с опасным преступником, а?» Смешной мужичок был — лысый, пожилой. Я говорю: «Слушай, мужик, ежели хочешь поговорить по душам, обращайся, вон, к стенам!» Он отвечает: «Нет, я не собираюсь тебе проповеди читать. Но разве ты хочешь так и остаться, как ты выразился, «известной падлой»? Ты, говорит, что, хочешь тут проторчать всю жизнь? Ведь, говорит, — тихо так, спокойно говорит, — ведь коль ты хочешь, то ладно, мы тебя тут можем продержать всю жизнь — не сомневайся. Встал, повернулся и ушел.
Я стоял там и, знаете что — хохотал! Да, хохотал. Думал, ах, сукин сын, ты меня пугнуть захотел. А я что? Схватил тебя за шиворот да об стену трахнул, как сделал бы, ежели бы ты был надзирателем? Нет. Или шарахнул столом об стену и кровать к двери подтащил и забаррикадировался, как я обычно в таких случаях делал? Тоже нет. Мне просто было смешно — и я хохотал.
Не хочу сказать, что после этого случая все пошло по-другому, нет. Я не стал пай-мальчиком. Более того, после того я стал вести себя еще хуже. Пару месяцев буянил вовсю. Словно пытался ему назло сделать и словно говорил ему: да, да, да, я хочу быть падлой, да! Я сам себе это доказать пытался. Но все же иногда, побуянив и «на кидавшись», я сам над собой начинал подсмеиваться. Не то чтобы очень, т. е. я и сейчас могу так разгуляться, что ого-го! — только задень меня. Да не шибко и не часто — понимаете, да? Внешне я такой крутой или делаю вид. А внутри не то, чтобы тихоня, но все ж таки стараюсь больше не вести себя как пацан.
Через полгода он записался в заочный семинар литературного творчества и до сих пор там занимается, а недавно подал заявку на сдачу вступительного теста в тюремный колледж.
8. ТЮРЬМА В ГОЛЛАНДИИ
В августе 1990 г. журналист Юрий Феклистов вместе со своим другом, студентом университета, голландцем Марко Зонневельдтом, побывал в следственном изоляторе, расположенном в Амстердаме.
О своих впечатлениях от посещения голландской тюрьмы он рассказал в очерке «ГЛОТОК СВОБОДЫ, ИЛИ ПЯТЬ ЧАСОВ В ГОЛЛАНДСКОЙ ТЮРЬМЕ», помещенном в журнале «Огонек» в октябре того же года (№ 41).
Приводим с небольшими сокращениями этот весьма любопытный для наших соотечественников материал.
Официальное название тюрьмы: Pénitentiaire inrichtingen Over-amstel (следственный изолятор у Овер-амстел), в разговоре — просто «Белмербайез». Это современный комплекс, построенный в конце 70-х гг., состоящий из шести высотных зданий, где находятся около 670 заключенных. В одном здании сидят женщины, в остальных — мужчины. 95 процентов заключенных находятся под следствием. Максимальный срок нахождения в этой тюрьме — два года, после переводят в другую. Самое тяжелое наказание в Голландии — пожизненное заключение (таких 5 человек на всю страну). Смертная казнь отменена. Во всей Голландии около семи тысяч заключенных…
Проходим через магнитную раму, перед нами открываются двери. Это двое молодых людей в голубых рубашках, сидя за пультом, видят нас на мониторе и нажимают кнопку открытия дверей. Мы оказываемся в комнате для посетителей. Первое, что бросается в глаза: нет решеток на окнах! В комнате сидели молодая негритянская пара с ребенком и человек из администрации, который читал книгу. К заключенному могут прийти сразу три гостя на один час один раз в неделю. Ограничений для передач нет. Правда, нельзя передавать электронику, которая может повлиять на систему охраны. Письма, записки обычно не просматриваются, т. к. их очень много, да и пишутся они на разных языках, т. к. в этой тюрьме сидят и иностранцы. Заключенный может позвонить по телефону в любой город мира. Оплата — по счету. Иногда администрация тюрьмы может выборочно записать телефонный разговор.
Каждый гость или родственник может перевести на счет заключенного любую сумму денег. И компьютер выдаст счет человеку, чтобы тот знал, сколько у него денег.
В тюрьме есть и две комнаты для свиданий со стеклянными перегородками, но использовались они всего раз пять за все время существования этой тюрьмы.
Потом мы осмотрели пункт личного досмотра. Это небольшие кабинки, похожие на душевые, где производится осмотр впервые поступивших.
Пройдя центральный диспетчерский пульт, опять же со множеством мониторов, мы попадаем в длинный, широкий коридор, соединяющий все здания тюрьмы. По нему с сумкой шел заключенный. Один. За ним наблюдает телекамера. Он подошел к нужной двери, нажал копку, дверь открылась. И он пошел дальше по направлению к своей камере. Его как эстафету передавали от одного пульта к другому, он всегда был виден на мониторе.
Ну, а мы, взяв ключ, осмотрели комнату для отправления религиозных культов. Это большое, светлое помещение со стульями, с кафедрой, со свечами. Для разных религий — разные дни. Для мусульман сложно организовать, т. к. им нужно часто молиться и важно положение солнца. Для тех, кто не верит в Бога, есть «гуманитарный помощник». Ему заключенный может исповедаться, как в церкви. Тайна исповеди строго соблюдается. Только в случае, если что-то затевается страшное, священник скажет администрации, но не указывая фамилии исповедовавшегося.
Проходя по коридору, через стекло мы увидели изостудию, где стояли неоконченные картины. Видели скульптурную мастерскую. Прошли мимо библиотеки. Заглянули в медицинский кабинет. Каждый день в здании — врач и две дежурные медсестры. Есть изолятор, но больные там обычно не лежат. Людей могут лечить и в их камерах (делать уколы, давать таблетки). Есть в тюрьме зубной врач. Есть и окулист, который может подобрать очки. Каждому заключенному при поступлении делают снимок легких. За лечение заключенных платит государство. Если болезнь серьезная и требуется операция, то вызывается врач из городской больницы и больного госпитализируют. Для особо опасных преступников Гааге есть спецбольница с охраной.
Поднявшись на лифте, мы оказались в одном из павильонов. Павильон — это сектор здания, где на двух этажах находится 24 камеры. За порядком смотрят двое человек из охраны. Заключенные убирали, кто тряпкой, кто пылесосом, свои камеры. Каждый свою. Сидят-то они по одному. Спросив разрешение у одного из хозяев, мы, вытерев ноги, переступили порог камеры. Это комната, примерно 12 кв. метров. Большое окно (без решетки, но в стекло впаяны металлические проводки сигнализации). Оно не открывается. Наверху задвижки для вентиляции. Под окном вмонтирована батарея с терморегулятором. Пол из линолеума. Мягкая кровать, кресло, стул, стол, настольная лампа, занавески на окнах, телевизор, вмонтированное в стену, радио с тремя программами, домашние тапочки, крем и щетки для обуви, плечики для одежды, мусорное ведро, стаканы, вилка, нож, ложки, книги, фотографии родных на полке, джинсы, реклама на стенах, утюг… В углу отгорожены калиточкой умывальник и унитаз. Над умывальником — зеркало, полочка для сушки одежды. Естественно, есть и туалетная бумага. На полочке — бритва, мыло, одеколоны. В стене два окошка. В исключительных случаях, если вахтеру кажется, что была попытка самоубийства, он может из коридора заглянуть в камеру и в туалет. Если заключенному это не понравилось, он может написать жалобу администрации, и у вахтера будут неприятности.
В камере есть переговорное устройство для связи с пультом вахтеров: можно высказать свои просьбы. Если в камеру зашел сосед и заключенные ведут беседу, то вахтер может подслушать разговор, но в тот момент, когда он включается в систему, в камере над дверью загорается красная лампочка. Телекамер в комнатах нет.
У каждого заключенного свой ключ от камеры. Но есть еще ключ и у вахтеров от наружного замка, который заключенный не может открыть изнутри. Постельное белье меняют каждую неделю. Каждый человек ходит в своей одежде, носит прическу, какую хочет. Родственники могут принести одежду по сезону.
В коридоре стоят теннисный стол, бильярд, шахматы, настольный хоккей. Есть и холодильник, где под номерами комнат хранятся фрукты, молоко, «кока», «пепси». Холодильник без замка, как в наших больницах. Алкоголь запрещен. Разрешено только безалкогольное пиво.
Есть в тюрьме и магазин. У входа висит надпись: «Больше трех не входить». Там можно купить и продукты питания, и разные хозяйственные вещи. Он работает по расписанию.
На 24 камеры — три душевые комнаты. Подъем в 8.00. Спать кто когда захочет, но надо соблюдать тишину и не мешать соседям. Если не хочешь идти на работу, то можно и не ходить, тогда просто не платят деньги. В неделю заключенный зарабатывает около 30 гульденов (около 20 долларов США). Здесь выполняют разные работы по заказам фирм. При нас в одном цехе собирали настенные часы, в другом — тумбочки для подледного лова рыбы. Женщины делают конверты, шьют флаги, стирают белье. Заключенные работают полдня, а вторая половина — свободное время (гости, библиотека, учеба, спорт).
Четверть обслуживающего персонала тюрьмы — женщины, но администрация хочет, чтобы их было 50 процентов. Наш провожатый господин Фрише считает, что женщины в мужском отделении лучше обеспечивают спокойствие. При них мужчины меньше ругаются, не дерутся. На женщин никто не нападает. Ну, а если все-таки это случилось, у каждого сотрудника тюрьмы есть маленькое сигнализационное радиоустройство. При опасности на центральном диспетчерском пункте загорается лампочка: ясно, с кем и где что-то произошло. И вызывается оперативная группа с оружием. У остального же персонала оружия нет.
Спустившись вниз, мы попали на кухню. Обед уже закончился, и вовсю мыли полы и посуду. Заключенные на кухне не работают — в целях безопасности. Повар принес мне обед. На чистой фарфоровой тарелке, которая находится на горячей большой каменной подставке, лежали три огромные картофелины, соус, стручки фасоли, жареная рыба, на ней — ломтик лимона. Сбоку кофейный десерт, груша, салат из огурцов, помидоров и перца. Сверху тарелка закрывалась крышкой с дырочкой. На подносе лежала бирка с номером здания, комнаты и фамилией заключенного. Все порции помещаются в контейнеры, наподобие наших аэрофлотских, и развозятся по камерам.
Заключенных кормят на пять гульденов 25 центов в день. Меню… составлено на шесть недель. Каждый день — разные блюда. После этого цикла собирается совет по меню, в который входят представители администрации из каждого здания. Учитываются и жалобы заключенных. Каждый день готовятся, как бы у нас сказали, «диетические столы»: для обычных людей, для мусульман, для вегетарианцев, для диабетиков и т. д. Вот, например, обед для обычного человека в пятницу: венгерский гуляш, мясо с ананасом, рис, фрукты; в воскресенье: грибной суп, карбонад с овощами, яблочный мусс, жареная картошка, фрукты. Есть, допустим, определенный вид мяса, который можно давать один раз в две недели. Половина заключенных просят на гарнир картофель, другая половина — рис. Поэтому очень важно не перепутать порции. Заключенные происхождением из Индии, Африки, Китая и других стран могут в магазине заказать какие-то свои национальные продукты и им привезут. Они могут купить в магазине электроплитку и приготовить что-то сами.
Завтрак, обычно бутербродный, заключенным выдают вместе с ужином. А утром в камеры подают только горячий чай или кофе.
Мы спросили господина Фрише, как обстоит дело с наркоманами. Он сказал, что в тюрьме их очень много. И сделать что-то нельзя. Отлажена четкая подпольная система купли и продажи. Служебные собаки могут найти только анашу.
Заключенных, которые хорошо себя ведут и которые совершили небольшое преступление, могут на день отпустить домой. Некоторых отпускают и на 72 часа. Но по возвращении их строго проверяют.
За нарушения в тюрьме существуют три вида наказаний:
1) официальное письмо-предупреждение от администрации заключенному,
2) запрет прогулки,
3) изоляция на 10 дней (но питание при этом не меняется).
Могут ограничить посещения гостей, если гости передали что-то запрещенное. Если заключенный не согласен с наказанием, то он может жаловаться в комитет по защите или начальнику тюрьмы.
Итак, наше знакомство с голландской тюрьмой подходит к концу. Но где же, где решетки, засовы, колючая проволока? Хоть что-то напоминающее о тюрьме? Я выхожу на футбольную площадку, наверху забора вижу колючую проволоку с сигнализацией. Но мне кажется, что и мысли не возникнет бежать отсюда. Здесь все уважают человека, все его права охраняются. Ко всякому человеку относятся как к равному себе. Ему улыбаются, с ним вежливо разговаривают. Человек лишен только свободы. Но свобода — это все, особенно для голландца…