1. КАК ВЫЖИТЬ В ТЮРЬМЕ СНГ
В 1992 г. вышла в свет книга «Как выжить в советской тюрьме» (инструкция для будущих заключенных), подготовленная к изданию Общественным центром гуманизации пенитенциарной системы. Руководитель авторского коллектива Валерий Абрамкин сам провел шесть лет в тюрьмах и лагерях для обычных уголовников.
В основу текста книги положены фрагменты из нескольких десятков интервью, которые брались в 1988–1991 гг. сотрудниками Общественного центра по специальной методике, разработанной социологом Валентиной Федоровной Чесноковой.
Предлагаем читателям отрывки из раздела книги, в котором тюрьма и тюремный мир описаны изнутри, с точки зрения заключенного.
У каждого времени свой стиль, свои ритуалы. При Сталине людей арестовывали чаще всего ночью. Дома. Звонок или стук в дверь, приглушенные голоса, осторожные шаги, пустынные улицы, «черный ворон», к которому выводили как бы украдкой. Ночь, мрак, тайна. И не каждому к этой тайне можно прикоснуться. Помимо людей в форме НКВД, дворник, специально назначенные понятые.
Сейчас все проще. Если человек подозревается в серьезном преступлении, то его не «берут» (дома, на работе, при вызове в прокуратуру, в милицию и т. д.), а захватывают. Образуют специальную группу — группу захвата. Если же преступление не настолько серьезно, и человек, подлежащий аресту, считается неопасным, то его может ждать арест при вызове на допрос к следователю или на беседу к прокурору. Для ареста в этом случае приезжает специальная команда (обычно два конвоира в штатском). Им следователь и сдает с рук на руки арестованного, которого после оформления бумаг выводят на улицу, где уже поджидает «уазик». На нем арестованного отвозят в КПЗ.
На любой зоне (среди заключенных именно так и говорится: на тюрьме, на зоне) существует несколько каст, т. е. групп арестантов (слово «арестант» употребляется в современной тюрьме чаще, чем «зэк», «заключенный», и звучит оно уважительнее) разного «достоинства». Главных каст четыре. Существуют еще и промежуточные.
Первая, высшая каста — блатные; вторая, самая многочисленная — мужики; третья, более или менее большая (в зависимости от зоны) — козлы; четвертая, низшая — петухи, отверженные.
Блатные, они же воры, жиганы, путевые, авторитеты и т. д. Это профессиональные преступники. Для них тюрьмы и лагеря являются обязательными этапами профессиональной карьеры. Само понятие «вор» для преступного мира свято. Ворами называют только тех преступников, которые были «окрещены» ворами, т. е. приняты в воровское сословие. При таком «крещении» соблюдаются подобающие процедуры: своеобразный «кандидатский стаж», рекомендации, собрание — «сходка». Тех, кто зарабатывает на жизнь кражами, называют в зависимости от их специализации, например, карманника — крадун, ширман, щипач… По разным оценкам сейчас в странах СНГ таких воров всего несколько сотен. Они объединены в несколько враждующих группировок.
Если на зоне нет настоящего вора, воровской мир посылает туда своего представителя, так называемого «смотрящего», задачей которого является наблюдение за тем, чтобы заключенные соблюдали воровской закон и воровские «наказы». Воровские наказы — это обычно новое правило, которое создается в результате какого-то спора между заключенными или как ответ на новую акцию тюремной администрации. Из наказов и продолжает составляться неписанный тюремный закон. Воля смотрящего для других зэков — такой же закон, как воля вора. При смотрящем или воре есть группа его помощников. Это и есть высшая каста в лагере — блатные. Если в каком-то лагере нет вора или смотрящего, то обязательно есть люди, которые считают себя профессионалами, тюрьму — родным домом, а всех остальных ее обитателей — пришельцами.
В касте блатных есть главный — «пахан», «авторитет». При пахане — что-то вроде политбюро, несколько блатных, каждый из которых занимается своим делом: один присматривает за «мужиками», другой — за «общаком» и т. д. Их тоже могут называть «авторитетами». У пахана и его приближенных есть своя гвардия — «бойцы», «гладиаторы», «атлеты».
Стать блатным может не каждый заключенный. Прежде всего, он должен быть чист по вольной жизни. Раньше, например, в нее не принимали тех, кто работал в сфере обслуживания, т. е. официантом, таксистом, а также тех, кто отслужил в армии или хоть раз вышел на зоне на работу. Сейчас эти требования в некоторых зонах отменены.
Блатные — это реальная власть на зоне, которая борется с властью официальной, т. е. с администрацией зоны. Кроме того, блатные имеют определенные привилегии — право не работать, право брать себе из общака все, что они сочтут нужным. У блатных есть и обязанности. Правильный пахан обязан следить затем, чтобы зона «грелась», т. е. получала нелегальными путями продукты, чай, табак, одежду, водку, наркотики. Он обязан также решать споры, которые возникают между другими заключенными, не допускать стычек между ними, он обязан также следить затем, чтобы никто не был несправедливо наказан, обижен, обделен. Все это не означает, конечно, что для пахана правильный порядок на зоне важнее личных благ. Часто его забота о братве — только предлог для того, чтобы давить ее и грести все под себя. Но и зон, где пахан не вылезает из ШИЗО и весь срок проводит на хлебе и воде ради того, чтобы братва жила мирно и не впроголодь, тоже хватает.
Мужики — это следующая каста. Она состоит из случайных, в общем-то, на зоне людей (например, один машину казенную разбил, другой с работы что-то украл, третьего жена посадила за пьянки, четвертый подрался, пятый — бомж, жил без прописки, и т. д.).
Мужики прежде всего работают. Пашут на обычной работе — не бригадирами или мастерами, а простыми работягами. Ни на какую власть они не претендуют, никому не прислуживают, с администрацией зоны не сотрудничают. В дела блатных вмешиваться они не могут, права голоса на «разборках» они не имеют. Правда, среди них есть уважаемые люди, к которым блатные прислушиваются, не говоря уже об остальных мужиках. Словом, мужики — это заключенные, которые после отбытия срока собираются вернуться к нормальной жизни.
Третья каста — козлы. Это открытые сотрудники лагерной администрации, Те, кто согласился принять какую-то должность — завхоза, заведующего клубом, библиотекаря, коменданта зоны и т. д. Те, кто надел «косяк» — красную повязку. Те, кто вступил в СПП — «секцию профилактики правонарушений», т. е. во внутреннюю полицию лагеря. Козлов еще называют «суками», «ссученными». Лагерная администрация называет их «активом», «лицами, твердо вставшими на путь исправления». Конечно, зэки относятся к ним плохо. К предателям везде плохо относятся, а если учесть, что на каждой зоне между администрацией и зэками война идет — то «холодная», то настоящая, — такое отношение станет понятным. С козлами можно здороваться, общаться с ними, прикасаться к ним, но ни в какие разговоры с ними вступать нельзя. В общак их тоже не пускают.
Последняя каста — петухи, они же «обиженные», «опущенные», «пидеры» и т. д. Это пассивные гомосексуалисты, изгои, неприкасаемые, отверженные. На том же уровне в зоне находится промежуточная каста: «чушки», «черти». С той только разницей, что в качестве пассивных педерастов они не используются — это просто неприкасаемые.
Гомосексуализм в тюрьмах существовал всегда и был, как правило, делом добровольным и для других малоинтересным. Но с какого-то времени — по некоторым сведениям, с реформы «исправительно-трудовой» системы 1961 г. — на зонах начал распространяться обычай: наказание в виде насильственного обращения виновного в педераста.
До этой реформы для всех заключенных был один вид лагерей для всех зэков. Реформа поделила лагеря на режимы: общий, усиленный, строгий, особый. В результате первоходчики, которых стали сажать в лагеря общего режима, были отделены от рецидивистов. Те оказались на других режимах, чтобы на первоходчиков «не оказать дурного влияния». Отделили первоходчиков тем самыми от выработанного многими поколениями опыта принудительной совместной жизни, которым рецидивисты, кроме всего прочего, владели. Этот опыт позволяет худо-бедно, но жить в мире. В прежних лагерях к тому же сидели люди всех возрастов. И борьба за превосходство там в какой-то степени смягчалась существованием большого числа людей пожилых и старых.
А теперь представьте: орды молодых мужиков (а первоходчики, как правило, — люди одного и того же возраста, лет 20–22), которых сама природа обрекла на постоянное соревнование и выяснение, кто главнее, сильнее, умнее. Естественно, между ними постоянно будет грызня, раз они не могут хотя бы на время разойтись, отдохнуть от этой «спартакиады», пообщаться с теми, с кем состязаться смысла не имеет, — со стариками, женщинами, детьми. В зонах для малолеток дела еще хуже именно потому, что там нет старших. Даже тюремная администрация это понимает и подсаживает в камеры малолеток взрослого арестанта — «батю». А эти «бати» малолеток грабят, почему и считается должность «бати» косячной.
В результате всего перечисленного больше всего людей опускают в зонах для малолеток, т. е. там, где не знают тюремного закона. Этот закон жестокий и страшный, но единственный, при котором люди могут выжить и остаться людьми. После малолеток больше всего опущенных дают тюрьмы. В лагерях опускают гораздо реже, чем в тюрьмах. Чем режим жестче — тем реже. Вообще, чем тяжелее в лагере режим, тем легче тем, кто в нем сидит. Говорят, что лучше умереть, чем стать петухом. Обращаются с петухами другие заключенные очень жестоко. Самые дикие вещи с ними творят в общем режиме, не говоря уже о зонах для малолеток (например, кидают в параши, заставляют на деревьях жить и т. д.).
Брать у петухов ничего нельзя. У них отдельные места, отдельная посуда, отдельная работа (они моют сортиры, метут плацы т. д.). Правда, петухам можно что-то дать, бросить, чтобы случайно к ним не прикоснуться. Хотя здесь есть исключения. Когда их «употребляют», это оскверняющим контактом не считается. В ШИЗО иногда только через петуха что-нибудь передать можно — если между ШИЗО и жилой зоной лежит «запретна», запретная полоса. Считается, что в такой ситуации ни вещи, прошедшие через руки петуха, ни тот, кто их получил, не «зашквариваются», т. е. не оскверняются.
На некоторых зонах есть целые бараки петухов, которые называются «обезьянниками», «обиженками». На нормальных зонах петухи просто у входа в барак спят и дальше не ходят. У них обычно есть свой «пахан» — главпетух, который является влиятельной фигурой. Он ведь может приказать какому-нибудь петуху поцеловать заключенного из другой касты на глазах у всех. Петуха, конечно, за это убить могут, но тот, кого он целует, сам автоматически становится петухом.
Если петух приезжает на зону, где его никто не знает, он обязан сказать о своем статусе. Если он этого не сделает, а рано или поздно это все равно узнают, то его жестоко наказывают: избивают и даже могут убить, т. к. считается, что такой петух осквернил («зашкварил») всех тех, кто его считал себе равным.
В опущенные попадают за грубейшие нарушения тюремного закона, например, за стукачество, крысятничество (воровство у своих), неуплату карточного долга, беспредел. Если кого-то опустили без вины, то те, кто его опускал либо был паханом камеры, где это произошло, сами становятся кандидатами в петухи.
До сих пор в каждой колонии на сотню заключенных приходится примерно 10–14 петухов.
Следует упомянуть еще несколько групп. Кроме чуш-ков и чертей есть на зонах также «шестерки» — прислуга. В шестерки попадают слишком слабые или услужливые люди. В тюрьмах и в лагерях излишняя услужливость не в чести. Если человека попросят что-либо сделать для другого заключенного (например, подать кружку с водой или постирать чужие носки) и он согласится, то быть ему шестеркой, даже если это сделано за плату. В тюрьме принято обслуживать себя самостоятельно.
Тюремным законом запрещено ругаться матом. Во-первых, потому, что для вора мать — понятие святое. Поэтому на строгом режиме, например, мата практически не услышишь. Во-вторых, выругаться матом — значит, почти в любом случае оскорбить кого-то. В условиях зоны послать человека на х… означает, что его считают петухом. Если этот человек не является петухом, то оскорбивший его будет держать за свои слова ответ.
Нельзя также называть человека козлом, если таковым он не является. А козла нельзя посылать на х… — он ведь козел, а не петух. Барак, в котором живут мужики, нельзя называть курятником, а разгорячившемуся человеку нельзя сказать: «Ты чего петушишься?»
На зоне ответственность за слово гораздо выше, чем на воле. Прежде чем сказать что-то (рассказать о себе, отозваться о другом человеке), заключенный должен хорошо подумать.
Частью воровского закона являются правильные понятия, которые все заключенные должны соблюдать. Правильные понятия — это еще и совесть заключенных, с которой каждый должен сверять свои поступки, чтобы не испортить жизнь себе и другим; это сама атмосфера жизни людей, оказавшихся вместе на долгие годы в очень тяжелом положении. Они сами эту атмосферу создают и поддерживают для того, чтобы выйти на волю ценой меньшей крови. На воле многое в правильных понятиях может показаться диким, жестоким и даже бессмысленным (например, запрет носить ложку в верхнем кармане робы, класть в карман надкусанный кусок хлеба и т. п.), хотя каждое из таких понятий, безусловно, имеет определенную причину своего появления.
Полностью расписать по правилам можно только первые какие-то предостережения, чего нельзя делать, чтобы человек, впервые попавший на зону, сразу не сделал ошибку. Со шкварными, например, нельзя общаться, но об этом предупредят в камере. Предупреждать человека, чтобы он не был стукачом? О чем еще можно предупредить? Смотрят на человека, предположим, в течение месяца. Есть понятие: «человек косячный». Если он не впитал в себя правильных понятий, не понял, как нужно себя вести, что можно, что нельзя, — этот человек «косячный»… А это человек вообще опасный, просто опасный рядом с тобой. Он может запороть любой косяк, как считается, за который ты ответишь, потому что ты находишься рядом.
Нельзя просто пригрозить, а потом отказаться от этого. Если уж бросил, даже невзначай, какую-то угрозу конвоиру или козлу, то должен ее выполнить. Нужно отвечать за свои слова. В тюрьме не признается никакое изменение ситуации, не признается никакое «нечаянно». Что значит «нечаянно»? Нечаянно — это значит, что ты сам что-то не предусмотрел. Поэтому с человеком случается нечаянность. Нечаянно — тоже какой-то признак ненадежности. Ценностью этого мира является человек, который вообще уверен, уверен в себе. В мире, где все очень ненадежно, ценностью становится надежность. Привлекает надежность человека.
Надо, чтобы в твоей уверенности были уверены и остальные, чтобы человек, который идет рядом с тобой, понимал, что ты сейчас ничего не напорешь, что сюда не бросятся овчарки. Поэтому авторитетом на зоне пользуются люди, в которых ощущается надежность. То есть человек стоит надежно, не размазывается, не говорит сегодня одно, завтра другое, не ищет мелкой выгоды, может быть, желает жить удобно… На самом деле всегда здесь выгода получается за счет другого…
Самые серьезные запреты касаются опущенных. Но есть и другие. Например, нельзя с земли ничего поднимать, особенно, если упало на плац. Пусть хоть шапка зимой упадет — она после этого считается зашк-варенной. Упала — иди дальше, ищи другую. Не ходи часто в штаб, особенно один — могут заподозрить тебя в стукачестве. В столовой у поваров ничего нельзя покупать, потому что считается, и правильно, что, покупая из общего котла, ты воруешь у братвы.
Нельзя брать чужое. Вот одна из самых распространенных «примочек». Ты взял, полистал чужую книгу и положил ее на место. Подходит хозяин книги: «Давай стольник». — «Какой стольник?» — «Ты книгу брал?» — «Брал». — «А в ней стольник лежал, давай обратно».
В камерах малолеток и первоходчиков встречается довольно агрессивная публика, знакомая с тюремным законом только понаслышке. А закон этот до конца и не всякий рецидивист знает. Первоходчики под тюремным законом понимают обычно власть физически более сильного над слабым. И начинают играть в тюрьму, думая, что выполняют ее закон, и не зная, что они закон нарушают и когда-нибудь за это жестоко поплатятся. Как они играют? Издеваются над новичками. Прописку чаще всего именно в таких камерах устраивают.
При этом кое-где ограничения существуют: нельзя прописывать «микронов» — тех, кому шестнадцать не исполнилось, и арестантов в возрасте, начиная лет с тридцати, тех, кто сильно пострадал, кто в камеру сильно избитым пришел, и тех, у кого не первая ходка.
Прописка начинается с того, что новичка заставляют загадки разные отгадывать. С нар нырять, головой о стену с разбега биться и так далее — все это «приколами» называется. Бросают, например, веник: «Сыграй на балалайке». Новичок должен бросить его обратно: «Настрой струны». Подводят к батарее: «Сыграй на гармошке». Следует ответить: «Раздвинь меха». Устраивают «свадьбу»: «Что будешь пить: вино, водку, шампанское?» Надо ответить: «Вино». Нальют кружку воды — новичок должен выпить. Спросят опять то же самое. В ответ надо сказать: «Водку». Опять нальют полную кружку — следует выпить. И так будут наливать, пока новичок не скажет «тамаде»: «То же, что и ты». Или: «Кем хочешь стать — летчиком или танкистом?» — «Летчиком». — «Прыгай вниз головой». Новичок прыгает, его ловят. Должны, по крайней мере, поймать, потому что если он разобьется, с виновных за это спросят. Сейчас прописку новичкам реже устраивают, чем раньше. Особенно в «нормальной» камере.
«Нормальной» камерой считается та, в которой царит не власть кулака, а тюремный закон. Этот закон очень суров, но справедлив. Он гласит: тюрьма — это твой дом. Пришел человек — прежде всего поздоровайся с ним, не приставай к нему с вопросами: за что сел, как было дело? Расскажи о порядках тюрьмы и камеры, дай ему место, предупреди о том, чего нельзя делать. Братва — то есть обитатели камеры — должна новому человеку обо всем рассказать, все показать, а уже после этого спрашивать за нарушения тюремного закона, если он такие нарушения допустит. Человек, только что пришедший с воли, согласно тюремному закону (который еще называют «правильными понятиями», «правильной жизнью») чист. На воле он мог быть кем угодно и творить, что угодно, а здесь он начинает новую жизнь.
В тюрьме между собой арестанты чаще говорят не «камера», а «хата». Так что по-тюремному нормальная камера будет звучать так: правильная хата. И порядки в правильной хате в основном те же, что и у правильных людей на воле. Пришел с дальняка, т. е. из туалета, — руки помой. Садишься за стол — сними лепень (пиджак). Когда кто-нибудь ест, нельзя пользоваться парашей. Когда все музыку слушают или передачу какую-нибудь — тоже. Свистеть нельзя — срок насвистишь. Нельзя сор из избы выносить, т. е. без особой нужды рассказывать другим камерам о том, что в вашей хате происходит.
Еще один момент — уборка камеры. В тюрьме такого порядка, как в армии, — салаги пол драят, а деды балдеют — нет. Убираться в камере должны все по очереди, абсолютно все.
Если все-таки новичок попадает в неправильную камеру, где ему ничего не объяснят, и видит там заключенного, который лежит под нарами или у параши и с которым никто не разговаривает, — то не следует к нему подходить.
В тюрьмах люди проявляют фантастическую изобретательность. Огонь добыть трением или от лампочки, ботинком решетку перепилить, чифир сварить в газете, записку на соседнюю улицу бросить — все это там умеют. Связь между камерами есть в любой тюрьме, но организуется она не везде одним и тем же способом. Самое простое, когда контролер от двери подальше отошел, просто крикнуть через решетку («с решки»): хата такая-то… Правда, в следственном изоляторе межкамерная связь — одно из серьезнейших нарушений режима содержания…
Можно и так: откачать веником или тряпкой воду в унитазе: канализационная труба что телефон. Через нее же при известной сноровке можно и передать все, что угодно: чай, сигареты, записки. Можно взять кружку, приложить ее к трубе отопления и прокричать в нее все, что тебе надо, — в других камерах через ту же кружку услышат и примут к сведению либо дальше передадут. Можно «коня» запустить: делаешь удочку из газетной трубки и нитки, привязываешь к ней записку с адресом и опускаешь за решетку — ниже поймают. Можно перестукиваться. Если заключенный знает азбуку Морзе — вообще никаких проблем.
Новых зэков на зонах встречают так же, как и в тюрьме, в зависимости от зоны. Чем беспредельные зоны отличаются — на них надо за все платить. В том числе и за место в бараке. Не заплатишь — можешь зиму провести на улице. На правильных зонах этого нет. Там вновь прибывшему заключенному, как и в тюрьме, должны показать зону, рассказать о существующих порядках, предостеречь от опасностей. Могут предложить вступить в общак, в семью, в кентовку. Если новичок не захочет вступать — это его дело. Правда, на зоне одному трудно, большинство зэков в семьях живут. Одного загрызут.
В следственной тюрьме хата — это не только отведенная для зэка клетка с номерком на двери, это люди, семьями ее обживающие. Если камера маленькая, на пять, на семь человек, то, как правило, они и составляют одну семью. В тюремной семье, точно так же, как и в вольной, всякое может случиться — и ссоры, и нелады, но от этого общее между ними не исчезает. Не пользуются уважением у арестантов хаты, где каждый сам по себе. В большой камере, на несколько десятков человек, семей бывает несколько, в семье все поровну. Здесь появляется и общак, что-то вроде фонда взаимопомощи. Трудно с куревом, чаем — создают общаковый (общий) запас чая, махорки, табака, каждый получивший посылку или отоварившийся в ларьке делает сюда свой добровольный взнос. А те, у кого ничего нет, этим общаком пользуются.
Общак — дело святое, и те, кто жадничает, уважением общества не пользуются, не помогут и ему в трудную минуту. Заходит, например, новичок в хату: «Привет, братва». Развязывает мешок не торопясь, достает пару сигарет, может быть, чай, кусок сала, кулек конфет: «Это на общак…» Сразу видно: путевый человек, арестант, бродяга. Другой закатывает в камеру с огромным сидором и начинает, что называется, менжеваться — к кому бы ему повыгоднее пристроиться. Все одно он свой сидор не убережет, в карты проиграет или прокладку ему какую сделают — арестанты в этом отношении народ ушлый…
В зоне общак — общий фонд денег, продуктов, вещей, в который зэки добровольно, кто сколько хочет, делают свои вклады. Считается, что если на зоне есть общак, зона правильная. В общаке могут участвовать все мужики и блатные. Козлы, петухи и прочие — нет. Но у тех свои общаки бывают.
Общак стараются держать в деньгах — так его легче прятать. Выбирают смотрящего за общаком — честного, чистого по этой жизни зэка. Тот сам набирает себе помощников. Им каждый член общака и отдает долю всего, что он получает сверх пайки и казенной одежды, — часть посылки, часть отоварки в ларьке, часть денег, которые они получат за левые заработки или от родственников. Средства общака, в свою очередь, используются как на общие нужды, так и на помощь отдельным людям. Приходит, например, человек этапом, еще не обжился, отовариться не успел, на свидании не был. Вот ему на первое время самое необходимое будет из общака. То же для тех, кого внезапно на этап отправляют, на крытую и т. д. Из средств общака помогают одеждой и деньгами тем, кто освобождается.
В лагере семья — это группа зэков, ведущих общее хозяйство, имеющая общий доход. То есть помимо общелагерного общака у них есть свой небольшой общак. Одна семья состоит из двух или более (до 15–20) человек. Посемейники заботятся друг о друге, в беспредельных зонах защищают своих членов. Хотя защита такая, конечно, нормальным явлением не считается. На правильных зонах арестанта защищает закон. И если он этот закон нарушил, семья заступаться за него не имеет права. Наоборот, посемейники связаны круговой порукой, т. е. коллективной ответственностью за поступки каждого члена своей семьи. Семья и штраф за своего посемейника заплатить должна, чтобы того не опустили или не убили, и наказать его как следует, если он будет признан на разборке преступником.
Есть еще такое слово — кентовка. Во-первых, это синоним слова «семья». Но есть тут и второе значение слова. Если в семью обычно приходят самые разные люди — как правило, только из-за личных симпатий или из соображений выгоды совместной жизни, то кентовка состоит в основном из земляков. Площадь «земли», прежние обитатели которой могут собраться на зоне в одну кентовку, практически не ограничена. Может быть сибирская кентовка в какой-нибудь среднеазиатской зоне. А в зоне, расположенной в городе, может быть кентовка, состоящая только из жителей одной улицы этого города.
Существуют также национальные кентовки. Иногда между ними возникают напряженные отношения — соперничество, недоверие, злорадство. Но каких-то серьезных межнациональных стычек на зонах не бывает. Тюремный закон, как и его прародитель воровской закон, национальностей не признает. Для воровского закона национальный вопрос — вопрос, недостойный внимания нормального человека.
Голодовка на зоне является самым крайним средством сопротивления. Если все кругом начинают объявлять голодовки, они тем самым лишают последней защиты того человека, который действительно находится в очень тяжелом положении…
Перед тем, как объявить голодовку, заключенными используются все другие средства отстаивания своих прав. Например, пишутся заявления (одним или группой заключенных). В крайнем случае объявляется забастовка. Самое худшее, чем может кончиться забастовка, это — бунт. Бунт обычно подавляется очень жестоко — все равно, настоящий это бунт или спровоцированный. Тут обе стороны средств не выбирают, так что убить могут запросто.
Родственником зэка быть очень тяжело. Это значит годами стоять в очередях, терпеть унижения и постоянные «нельзя», учиться давать взятки и искать деньги на них. Это значит осваивать феню и правила конспирации, чувствовать себя личным врагом власти, переполняться ненавистью в роду человеческому, вообще находить в себе много плохого, о чем раньше и не подозревал. Все это предстоит родственникам зэка. В обмен на лишения родственников зэк будет получать посылки, письма, свидания. Без этих знаков заботы, без ощущения того, что тебя помнят, без дозволенных к получению пряников на зоне прожить очень трудно, иногда невозможно. Чем теснее связь зэка с домом, тем менее испорченным он возвращается. Но испорченным он вернется обязательно — к этому родственники тоже должны быть готовы.
(По материалам газеты «Совершенно секретно», №№ 4, 5, 7, 1992 г.)
2. БЕСПРЕДЕЛ
…Год 1987-й. Из постановления городской прокуратуры: «Учитывая, что для решения возникающих в ходе следствия вопросов необходимо произвести эксгумацию трупа Кравцова Николая Павловича»… Экспертам предстояло выяснить причину смерти.
А причина, казалось бы, была предельно ясна: «Смерть Кравцова наступила в результате заболевания туберкулезом легких». И это заключение патологоанатомов вряд ли вызвало бы сомнение, если бы не рентгеновский снимок, сделанный незадолго до кончины, и запись в медкарте: «Легкие без особенностей».
Итак, истинная причина смерти ставилась следователем И. Поветкиным под сомнение. Но сомнение это разрешить по прошествии двух лет было практически невозможно. Тем не менее эксперт, внимательно исследовав останки, обнаружил: «Скальпированную обширную рану головы, раневые поверхности в области крестца, левой голени и левого плеча; прижизненные переломы ребер и тела грудины».
Это все, на что была способна экспертиза. Остальное же оставалось тайной, которую унес в могилу двадцатидвухлетний Кравцов. Но надежду вселяла одна-единственная строчка из акта экспертизы: «По давности переломов можно высказаться о сроке в 3—12 месяцев до момента смерти…»
Из короткой же биографии Кравцова было видно, что этот последний отрезок жизни он находился в следственном изоляторе города Ставрополя. В одной из тюремных камер…
Это была самая рядовая камера СИЗО. Ряды двухъярусных коек, обшарпанный длинный стол с кучкой костяшек домино, параша в углу и традиционная решетка на двухметровой высоте от каменного пола. И тем не менее данная камера явно выделялась в ряду других, отличаясь по местному своему статусу в уголовной среде. Об этом говорили материалы уголовного дела № 23005, которое вел старший следователь горпрокурату-ры И. Поветкин.
«Когда меня поместили в камеру, — показал бывший заключенный В. Каменамостский, — то сразу спросили, знаю ли я, что это за камера. Я ответил, что не знаю. И сокамерник Шеховцев сказал, что в эту камеру просто так не сажают…»
Из показаний контролеров изолятора: «Был случай, когда заключенный Стусов, содержавшийся в этой камере, говорил мне, что их «хата» держит в подчинении весь изолятор… Однажды, помню, один молодой осужденный «выламывался из той камеры, говорил, что если его не уберут оттуда, то он вскроет себе вены».
И тем не менее, мало кто знал, что крылось там, за глухими засовами двери, ведущей в камеру. Но, чтобы понять, что же происходило по ту сторону двери, обратимся к некоторым добровольным явкам с повинной, написанным в стенах этой тюремной обители…
«Я, Кошик В. Н., после освобождения из мест лишения свободы 25 января совершил ряд краж из квартир в Шпаковском и с. Грачевка… В районе хутора Садового я облил труп Митинева бензином и поджег его… Выскочил из машины и выстрелил в пассажира через стекло, который сидел рядом с водителем…»
Проведенный следственный эксперимент не подтвердил, а, напротив, поставил под серьезное сомнение то, что эти преступления совершил именно Кошик. Тогда кто же? И зачем Котику оговаривать себя?
Не меньше удивляли и другие явки с повинной. Заключенный Семенов, например, убеждал, что совершил «изнасилование». С той же легкостью шли на самооговор заключенные Амбросашвили, Подкопаев, Лыков и многие другие. Они «крали» и «грабили», «убивали» и «насильничали». Но надуманные эпизоды рассыпались как карточные домики. И единственное, что объединяло их, так это то, что многие из них были написаны за дверью все той же камеры под номером 19…
Особой зоной являлась эта тюремная территория для рядовых контролеров СИЗО. Не каждый из них решался без особой надобности переступать порог этой камеры. То, что они видели в дверной глазок, видно из дела № 23005: «Заключенный Онойко прыгал на Кошкина со второго яруса кроватей. Он же поджигал на Сезко одежду… Шеховцев разбил голову какому-то цыгану».
«У одного молодого парня вместе с зубами вырывали золотые коронки нагретой ложкой — били чем-то по ложке, несмотря на то, что парень умолял этого не делать и сильно кричал от боли».
«Заключенного Халиса с силой, резко «сажали» на ягодицы, ударяя об пол…»
«Б. избивали в течение двух месяцев каждый день… С ним же насильно совершали половые акты, заставляли мазать на хлеб кал и есть…»
«Подкопаева избивали скамейкой до такой степени, что сломали ему обе руки…»
Происходящее в камере скорее походило на пытки. Какова же цель этих пыток?
«Цель избиения и совершения мужеложства — заставить любой ценой написать явку с повинной», — показал потерпевший Лыков.
Но зачем одним заключенным понадобилось понуждать других к явке с повинной? Именно на этот вопрос и предстояло ответить следователю И. Поветкину. Он-то и выяснил, что истязали арестованных несколько заключенных во главе с Долгополовым — «барином-» камеры. Он же и собирал явки с повинной. Добытые пытками явки с повинной Долгополов кому-то относил. И не только это.
Связь «пресс-хаты» с внешним миром была налажена отменно. И не случайно «барин» со своими приспешниками в отличие от остальных сокамерников пользовались определенными привилегиями. В камере можно было найти запрещенные режимом изолятора сигареты с фильтром, спички (одно из орудий пыток), даже дорогие духи. Имелись и наркотики, наглотавшись которых, изуверы принимались за свою очередную жертву.
Некоторые из жертв показали позже: «Еще до избиения меня Долгополов намекнул, что он работает на какого-то «кума». «Я написал сразу три явки, которые Долгополов передавал майору внутренних дел по кличке «цыган».
Согласно служебным характеристикам и наградным листам, в этом здании бывшей тюрьмы Николая I «строго соблюдались требования социалистической законности», а сам СИЗО состоял исключительно из «честных, грамотных и принципиальных» сотрудников. Потому-то и сыпались на кители принципиальных сотрудников СИЗО награды за отличную службу в органах МВД. Одним из таких «отличников» и являлся Виктор Петрович Лазаренко, зам. начальника СИЗО по оперативной работе. Он же «кум», он же «цыган».
Вот еще несколько цитат из уголовного дела:
«Лазаренко поручил мне в буквальном смысле «выбить» любым способом из Котика явку с повинной об убийстве и сожжении трупа где-то в поле, об убийстве людей в машине. Котика избивали месяца полтора, и он все время писал явки».
«Майор Лазаренко дал задание Долгополову избить заключенного Сезко В. В. с целью получения от него явок с повинной. В процессе пыток на Сезко поджигали одежду».
«Майор зачитывал перечень преступлений, совершенных в Краснодарском крае: изнасилование у какого-то вагончика, кража из магазина. Когда меня, избивая, вынудили писать явки, я стал вспоминать те чужие преступления, о которых мне читал Лазаренко, предлагая взять их на себя».
В приговоре по данному делу говорится, что «с целью создания видимости благополучия в проводимой под его контролем оперативной работе среди подследственных и осужденных, в погоне за высокими показателями раскрываемости преступлений подсудимый Лазаренко с помощью созданной им группы доверенных лиц из числа осужденных… организовал систематическое применение физического насилия к арестованным с целью получения от потерпевших явок с повинной». Если так, то одному ли Лазаренко нужна была эта видимость, платой за которую стали человеческие судьбы?
Смерть двадцатидвухлетнего Николая Кравцова, скончавшегося в стенах СИЗО при довольно странных обстоятельствах, так и осталась неразгаданной. Не случайно старший следователь И. Поветкин в постановлении о производстве эксгумации трупа Кравцова (якобы умершего от туберкулеза легких) отмечает: «Возникает сомнение в том, что причина смерти Кравцова установлена правильно».
Ведь обнаруженные при эксгумации прижизненные увечья появились у Кравцова именно в период его содержания в «пресс-хате». Но о переломах упорно умалчивается в медицинской карте Кравцова. Как указали эксперты, «каких-либо записей о телесных повреждениях в этом документе (медкарте) нет». Получается: в медчасти изолятора о травмах умолчали. Почему? Чтобы не вызывать подозрений у заезжих комиссий и надзирающих прокуроров? Ведь именно для этого, в целях конспирации, весь состав «прессовщиков» периодически перемещался из одной камеры в другую. Из 19-й в 58-ю, из 58-й в 59-ю и так далее…
Это была камера-призрак, камера-ад, кочующая по всему изолятору…
Бывший майор Лазаренко получил в итоге лишь три года лишения свободы условно.
(Журнал «Огонек», № 23, 1989 г., Михаил КОРЧАГИН, «Камера № 19»)
…УВ-14/9, в народе «девятка» — это колония строгого режима и по статусу, и «по жизни». Ее начальника Виктора Костенко ставят в пример на совещаниях ведомства. До него, еще два года назад, бал здесь правили урки: офицеры на зону и носа не казали; а посреди плаца гуляли пьяные зэки с гармошками. Довольно быстро Костенко утвердил свой излюбленный принцип: «На зоне должен быть один блатной — ее начальник».
Жизнь в колонии стала правильнее, но вряд ли веселее. «Девятку» настигла российская болезнь — безработица.
Судьба свела их во второй камере ШИЗО. В этой внутренней тюрьме для зэков сидели за нарушения режима. Все трое практически ровесники. Александр Маслин в свои двадцать три уже четыре раза был судим — грабежи и угоны. Алексей Голузов на два года постарше, а судимостей на одну поменьше — все по кражам и грабежам. У третьего сокамерника, Алексея Дзюбы, в двадцать три вторая судимость и тот же набор — грабеж, кража, угон. Правда, Маслин был единственным среди них, имеющим статью за убийство, — уже на зоне задушил заключенного из-за «возникших неприязненных отношений».
Распорядок в ШИЗО спланирован и утвержден на века: подъем — отбой да прием пищи. В промежутках скучно. Можно спать. А можно и просто, одурев от ничегонеделания, чесать языки. Несмотря на меньший опыт «отсидок», самым заводным оказался Дзюба: по вечерам страшилки рассказывал да фантазировал. Дескать, неплохо бы посмотреть на мир. Безотказный способ перевода в другую колонию — убийство. За заключенного, как правило, много не дают — всегда можно сослаться на «самооборону», договорившись с толпой свидетелей.
Дзюбе долго не пришлось уговаривать корешей — убить так убить, чего же проще! Тем более, что Маслич — специалист. Придумали задушить первого, кого посадят к ним в камеру.
Новый сотоварищ оказался идеальным кандидатом. Во-первых, Л. был на десяток лет постарше заговорщиков, во-вторых, дружелюбием не отличался. Ночью, когда контролер прикорнул на посту, Маслич и Дзюба накинулись на жертву. Но то ли Л. оказался посильнее, то ли поопытнее — ему удалось освободиться. Отделался синяками. На следующее утро, подыскав предлог, Л. перевелся в другую камеру.
Троица затаилась в ожидании новой жертвы. Как-то вечером Дзюба предложил: «А что если нам человечен-ки попробовать? Людоедов обязательно на экспертизу в Москву отправят — покатаемся. А если повезет — под придурков закосим!»
Идея понравилась. Маслич припомнил, как еще маленьким слышал несколько историй, когда закрывали кафе и рестораны из-за того, что там якобы обнаруживали пирожки с человечиной. Саше тогда хотелось попробовать, как это все на вкус… Голузов, по природе своей более инертный, он и выглядел менее развитым, — к предложению отнесся без эмоций. Но ему тоже хотелось в Москву…
Маслич чертил по вечерам на кусочке картона: «Хочется съесть кого-нибудь». Эта записка потом попадет в дело…
Но больше в камеру никого не подсаживали. И однажды, когда Дзюба отправился спать, его сотоварищей осенила идея: убить и съесть самого инициатора — Дзюбу. Практически в тот же вечер Маслич выработал план — как всегда, сопровождая мысли рисунками: на картонке появился маленький расчлененный человечек и бачок для питьевой воды, водруженный на огонь.
«Жертвоприношение» было намечено на ближайшую ночь. Но сорвалось: по коридору почти до утра заключенных водили в душ. Дверь же в камеру, в которой сидели эти трое, была сетчатая — чтобы легче было наблюдать за происходящим внутри.
Но следующий вечер выдался на редкость спокойным. Контролер отправился на пост, соседи в камерах угомонились, а Дзюба на удивление быстро заснул. Маслич и Голузов дождались полуночи и приступили к исполнению своего плана.
Перед тем, как задушить Дзюбу, из неведомых соображений его разбудили. Маслич накинул жертве тесемку на шею, а послушный Голузов ухватил за ноги. Дзюба даже не сопротивлялся…
Потом приступили к разделке тела обломками от безопасной бритвы. Легкое Мас личу показалось темным и мало аппетитным, и он выбросил «требуху» в унитаз, куда перед этим вылили кровь жертвы.
Бачок для воды укрепили над унитазом, в «очке» развели костер из одеяла и брюк Дзюбы…
Как можно сварить мясо в камере с сетчатой дверью, чтобы контролер в трех метрах ничего не учуял? Сотрудники следственных органов утверждают: именно сетчатая дверь и сыграла свою роль — дело происходило летом, на окнах только решетки без стекол, и дым из камеры выдувало сквозняком в окно.
Заключенные из соседних камер потом рассказывали, что в «двойке» всю ночь пели песню «Белый лебедь на пруду» и смеялись.
В шесть пятнадцать утра патруль начал обход. «Эй, гражданин начальник! Сначала к нам подойдите, — закричал Маслич. — Мы Дзюбу съели! По-настоящему!»
… В изоляторе, в ожидании суда, Маслич задушил еще одного сокамерника, который проиграл ему в карты деньги, а отдать не смог.
На скамье подсудимых людоеды выглядели не страшными: ни дать, ни взять — трудные подростки. Судья думал пять дней. Чтение приговора заняло сорок пять минут. Суд приговорил Голузова к пятнадцати годам, Мас лича — к смертной казни.
(По материалам газеты «Комсомольская правда», №.139, 2 августа 1995 г. Лидия ТЕРЕНТЬЕВА, Андрей ПАВЛОВ. «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста!» Рубцовск, Алтайский край)
Людьми и природой было сделано все, чтобы трагедия в Новокузнецком СИЗО состоялась.
В начале июля Новокузнецк «поплыл». Жара на улице стояла такая, что люди просто дурели. Плюс 35–36 градусов в тени при относительной влажности 100 процентов. Не спасали ни вентиляторы, в мгновение ока раскупленные в магазинах, ни пляжи, ни даже холодный душ — именно в эти дни в городе начались привычные перебои с водой.
В это время в самом большом Новокузнецком изоляторе номер 2 начали происходить странные вещи. В мед-часть стали обращаться заключенные, все тело которых было покрыто мелкой сыпью. Они жаловались на сильное головокружение, некоторые говорили о потере сознания. Первая реакция медиков — отравление. В спешном порядке проверили пищу — все нормально. Родилось подозрение: сыпной тиф. Больных срочно переправили в городские больницы. Там, недолго провозившись с ними, отправили всех обратно в изолятор — без диагноза.
Через два часа после возвращения из больницы в медсанчасти умер первый больной. Еще через час — второй. К утру скончался третий. Началась паника.
Из города вызвали несколько реанимационных бригад. Пригласили всех медицинских «светил», бывших на тот момент в Новокузнецке. Посовещавшись, «светила» вынесли наконец вердикт: тепловой удар. К этому моменту в изоляторе уже около двадцати человек находились в крайне тяжелом, критическом состоянии.
Тут же были освобождены пять камер — из них сделали подобие реанимационных палат. Медики встали на круглосуточное дежурство. На такое же дежурство перешли, и все работники СИЗО.
Однако жара и дикая, сумасшедшая духота в камерах — по свидетельству врачей, в них не загорались даже спички — методично и тупо делали свое дело. Вечером следующего дня умерло еще трое заключенных, потом еще столько же, потом еще…
Со всех аптек и лекарственных баз города в СИЗО в спешном порядке свозили медикаменты, необходимые для лечения, прежде всего соляные растворы. Последние три с половиной миллиона рублей, которые были на счету у СИЗО, испарились в мгновение ока. Помогла городская администрация, срочно выделившая на его лекарственные нужды еще 10 миллионов.
Однако время было упущено. Больных становилось все больше и больше. И тут в изоляторе случилось еще одно ЧП: отключили воду. Полностью.
В это время температура в камерах достигла 45–46 (!) градусов. Чтобы хоть как-то помочь заключенным — а их к этому моменту скопилось в изоляторе свыше 3000 при предельной норме 2000 — персонал изолятора начал на свой страх и риск ломать незыблемые приказы и инструкции.
Первым делом убрали часть решеток на окнах-жалюзи. Открыли все смотровые щели в дверях. Начали устанавливать в камерах вентиляторы. Видавшие виды зэки обалдевали: «Свихнулся, начальник?»
Набрав в резервных емкостях воды, контролеры круглые сутки таскали баки по коридорам, поили заключенных. По настоянию медиков, после определения диагноза питьевую воду начали немного подсаливать. Однако зэки воспротивились — специально травите? Объясняли, убеждали — не помогло. Пить «мочу» зэки категорически отказывались.
Самое страшное начиналось после десяти вечера, когда духота достигала пика. Воздух в камерах, казалось, застывал навечно, зэки ложились на пол, облепливали дверь с открытым глазком, старались быстрее заснуть. Камеры, где было больше погибших, находились на третьем этаже изолятора, под самой крышей. И спали они в основном на самых верхних, третьих нарах. Многие теряли сознание незаметно, по-тихому. Сокамерники думали — спит. А зэк был уже в глубокой коме, вывести из которой было практически невозможно.
Чтобы хоть как-то выправить положение, администрация СИЗО решила прекратить прием новых подследственных в изолятор и вывезти в близлежащие колонии примерно 500 человек, в отношении которых приговор еще не вступил в законную силу, — так называемых «кассационников». По распоряжению начальника изолятора, была увеличена продолжительность прогулок, вентиляторная система начала работать круглосуточно. Через каждый час медики осуществляли профилактические обходы камер.
Однако число больных росло и приблизилось уже к сотне. Шестнадцать человек в тяжелом состоянии, трое — в коматозном. Администрация изоляторов молилась на погоду. Тщетно…
Среди тюремных контролеров в ходу такая шутка: русские и американцы решили на время обменяться заключенными. Обменялись. Через некоторое время заключенные написали петиции с просьбой. Русские — дать им пожизненное заключение. Американцы — смертную казнь.
В каждой шутке, говорят, есть только доля шутки…
Специалисты утверждают: такого еще не было. Что-то похожее случилось в середине восьмидесятых в одной из красноярских колоний — там тогда одновременно скончалось сразу пятеро заключенных. Об этом там помнят до сих пор.
Здесь скончалось одиннадцать заключенных. Один за другим. Как сговорились.
(По материалам газеты «Комсомольская правда», № 133, 22 июля 1995 г. Олег КАРМАЗА. «Тюремная камера превратилась в газовую»)
3. СМЕРТНИКИ
Кто они, эти люди? Какого возраста?
Вот что на этот вопрос обозревателя газеты «Совершенно секретно» Елены Светловой ответила член Верховного суда России Татьяна Талдыкина:
— Большинство — 66 процентов — молодые мужчины от двадцати до тридцати пяти лет. Двадцать процентов впервые преступили закон, остальные имели криминальное прошлое, причем приговоренные к смертной казни за умышленное убийство на сексуальной почве ранее осуждались за половые преступления. Каждая пятая жертва не успела достичь совершеннолетия, среди замученных и убитых есть четырехлетние дети.
Как сохранить беспристрастие, как не дать выход эмоциям, как подавить в себе естественные человеческие чувства? Известно немало случаев, когда потрясенные жестокостью преступника люди требовали для него только смертной казни. Любой другой приговор общество сочло бы непростительно мягким. Хотя смертная казнь, по убеждению Татьяны Талдыкиной, должна быть именно исключительной мерой наказания.
— Так говорит закон, — продолжает она, — то есть здесь играет роль совокупность двух обстоятельств: особая жестокость содеянного и исключительная опасность личности преступника. Но скажу честно: бывали в моей практике дела, когда я говорила самой себе, что не дрогнула бы рука…
И. был осужден за убийство четырех человек. Одной жертве он нанес 18 ударов молотком, один удар ножом. Затянув веревочную петлю и глумясь, отрезал половые органы… Через несколько дней, узнав о намерении знакомой сообщить в милицию, он зверски расправился и с ней — убил, нанеся множество ударов, затем сковородкой вбил сверло в височную часть головы. Чтобы скрыть это убийство, он совершил новое.
М., молодой парень с неблагополучной судьбой и нарушенной психикой, привыкший к сексуальным извращениям, пытался совершить половой акт с шестилетним мальчиком и хотел задушить его проволокой, но по чистой случайности не сумел. А через некоторое время он завел в баню шестилетнюю девочку, изнасиловал ее в извращенной форме, глумился. Прелестная девочка, единственная дочка в семье.
— Такого рода преступления и в уголовной среде считаются особенно подлыми.
— Как видно из жалоб, осужденных, которые совершили половые преступления, истязают и в камере, и в лагере. Над ними ежедневно, ежечасно совершается насилие. И никто не в силах это пресечь. Есть случаи, когда преступник, надругавшийся над ребенком, сам просит применить к нему смертную казнь, прямо указывая, что теперь он находится в положении жертвы. Сейчас передо мной лежит уголовное дело. П. и С., осужденные за умышленное убийство, узнали, что их сокамерник В. обвиняется в изнасиловании трехлетней девочки. Они решили лишить его жизни. В течение нескольких часов избивали В., заставляли лежать возле бачка с нечистотами, требовали, чтобы он сам вскрыл себе вены или повесился. Около пяти часов утра С. сделал жгут из тряпок и попытался задушить В., но жгут оборвался. Тогда С. потребовал, чтобы В. снял брюки, вырезал полоску ткани для своего же удушения. Тот отказался. После этого С. сам вырезал такую ленту и вместе с другими осужденными задушил В.
— Совершился самосуд… Что ждет теперь С. и П., отомстивших за поруганную девочку?
— Их приговорили к смертной казни…
— Каковы сроки исполнения смертного приговора?
— Иногда проходит до полутора лет. В кассационной инстанции Верховного суда России определены жесткие сроки рассмотрения — не более месяца. Если судебная коллегия определила оставить приговор Верхового суда без изменения, а кассационную жалобу без удовлетворения, то идет телеграмма в следственный изолятор. С этого момента у осужденного есть право подать ходатайство о помиловании в Верховый Совет России. Это ходатайство посылается как в Верховный суд России для дачи заключения, так и в Прокуратуру республики. 27 декабря 1991 г. создана комиссия по вопросам помилования при президенте Российской Федерации, в которую наряду с юристами входят представители общественности — священник, писатели, врачи. Каждое ходатайство рассматривается очень тщательно, ведь речь идет о жизни… Снова взвешиваются обстоятельства совершения преступления, учитывается возраст преступника, раскаяние в содеянном, факт первой судимости, реже трудные условия воспитания или наличие на иждивении детей. Смертную казнь Верховный суд может заменить наказанием в виде лишения свободы на 15 лет, а помилование означает двадцатилетний срок.
— Все ли пишут ходатайства о помиловании?
— Бывает, что осужденные отказываются от этого, даже не желают обжаловать приговор. Некоторые считают себя невиновными или заканчивают жизнь самоубийством после вынесения приговора. Но закон таков, что эти дела рассматриваются в кассационной инстанции независимо от воли осужденного. Это не просто проверка, ведь могут открыться новые обстоятельства, прозвучать иные доводы.
— Как вы лично относитесь к возможности замены смертной казни на пожизненное заключение?
— Общественное мнение настроено решительно: смерть за смерть. Наше государство сегодня не готово принять осужденных к пожизненному заключению. Ведь тогда надо создать соответствующие условия. Галина Старовойтова рассказывала в телепередаче «Тема» о западном опыте. Но у нас-то не так. В местах лишения свободы обстановка такова, что о каком-то самоусовершенствовании или воспитании не может быть и речи. Напротив, там ненависть и злоба правят бал. Заменяют преступнику смертную казнь за умышленное убийство пятнадцатью годами, а он совершает новое в колонии… Перспектива смертной казни вряд ли остановит занесенный нож, в то время как опыт стран, отказавшихся от этой меры наказания, показывает, что там не наблюдается роста тяжких преступлений. Я считаю, что пора переходить от эмоциональных дискуссий по проблеме смертной казни к делу, и отсутствие условий для отбывания пожизненного заключения не должно быть непреодолимым препятствием для отмены высшей меры.
Мне думается, что пожизненное заключение более страшное наказание, чем смертный приговор. Быстрая смерть легче бессрочной каторги, существования в клетке без малейшей надежды когда-нибудь выбраться на волю. Говорят, что человек привыкает ко всему и готов цепляться за жизнь любой ценой. Но ведь это не жизнь…
В Бутырской тюрьме, где содержатся смертники, они чаще думают о самоубийстве, чем о побеге. Бежать из Бутырки — вещь бессмысленная. Это верная смерть. Упасть с разбегу на горячий асфальт запретки подстреленным часовым, как бешеная собака, без размышления и печали. Иное дело — добровольный уход из жизни, какой-никакой, но выбор, пусть даже последний. И ни один тщательный шмон не лишит узника этого права. Изобретательный глаз даже в зарешеченном мире намертво прикрепленных к полу табуреток, небьющихся стекол и ложек с закругленными короткими черенками найдет орудие смерти.
— Повеситься можно на чем угодно, — говорит начальник бутырской тюрьмы Геннадий Орешкин. — Майку разорвал — вот и петля готова. А в прошлом году один разбежался, ударился головой о косяк кровати — височная кость ушла в мозг… Был и необычный случай, когда самоубийца оставил предсмертное письмо, в котором не только указал мотивы своего решения — стыд, невозможность жить дальше, но и подробно описал способ ухода из жизни. Сначала он связал себе ноги, заткнул рот полотенцем, чтобы не закричать, затем связал руки, вставил голову в петлю и упал. Это точное следование «инструкции» навело нас на мысль, что в камере произошло убийство, тем более что сокамерники в этом деле были профессионалами. Провели расследование, которое подтвердило, что осужденный покончил с собой. Обычно такие вещи происходят в самые глухие часы, до рассвета, с трех до пяти. Это время самоубийц.
— Наверное, на самоубийство чаще решаются смертники?
— Я бы не сказал. Ведь человек жив надеждой, и почти каждый из их в глубине души надеется на помилование.
Камеры смертников, как правило, одиночные, находятся на специальном этаже. Здесь и стены толще, и изоляция строже, и контролеры молчаливее. На прогулку смертников не выводят, и передачи им не положены, но пуст тюремный ларек, поэтому родственникам разрешают в порядке исключения принести продукты, которые тщательно проверяются администрацией.
На этаж, где им предстоит провести многие месяцы между жизнью и смертью, они попадают после вынесения приговора. Приходит выписка: «Приговор к смертной казни», и только тогда преступника наголо стригут, переодевают в полосатую одежду и ведут в сумрачный коридор.
Что дальше? Он будет писать ходатайства о помиловании, будет верить в чудо амнистии, надеясь, что никогда не настанет день, когда за ним придут. Сомкнутся на запястьях наручники, и сурово взглянет рослый юный солдат. Куда повезут? О маршруте знает только конвой.
Произойдет это, наверное, в городе Н. Ночь пути в скором поезде Москва — Н. И больше суток в «Столыпине», пропускающем другие поезда и никогда не останавливающемся на больших станциях.
(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 10, 1992 г.)
4. «В ЭТОЙ ТЮРЬМЕ ПЕЛА ДАЖЕ РУСЛАНОВА»(Несколько малоизвестных фактов из жизни Владимирского централа)
Владимирский централ собрал под своими сводами целое созвездие ярких имен.
… Лязганье автоматических замков, гулкие переходы из корпуса в корпус, мертвенный свет в камерах, тра-ченые жизнью лица заключенных…
Это — владимирская тюрьма № 2, когда-то главная тюрьма КГБ, еще раньше — МГБ, еще раньше — Владимирский каторжный централ. Тюрьма, знаменитая на весь мир именами содержавшихся здесь арестантов, стала открытой сначала для иностранцев, а потом и российских журналистов.
… «Железные маски» не канули в Лету вместе со взятием Бастилии. Учетная карточка некоего Васильева Василия Павловича — не указаны ни время, ни статья, ни срок. Только время ареста — 28 апреля 1953 г.
Василий Васильев появился во владимирской тюрьме в стылом январе 1956 г. в сопровождении двух полковников. Оформлял его прибытие сам начальник тюрьмы, что было совершенно не по форме, а потому удивительно. Дальше пошли куда большие чудеса — в одиночке, где содержался Васильев, настелили деревянный пол, туда провели радио, поставили цветы. Здоровье у вновь прибывшего узника оказалось неважнецким, передвигался он даже по камере с клюшкой, жаловался на глаза и печень, и потому частой «гостьей» у него была начальник тюремной медчасти Е. Н. Бутова…
Вскоре тюрьма узнала, что под фамилией Васильев в почетном заключении находится сын Сталина Василий, летчик, генерал-полковник. Длительные свидания тогда были запрещены в тюрьме всем, кроме Василия Сталина. Не раз за время его отсидки к нему приезжали жены. (Именно так все вспоминавшие и говорили: жены). Одна из них будто была грузинка, другая — славянка. На славянку показывают, как на дочь Василевского. Правда, есть иное мнение — что это была дочь Тимошенко. Так или иначе, женщина была из себя видной, ухоженной, привозила богатые гостинцы. Сам Сталин был, по определению бывшей тюремной надзирательницы В. И. Проскуриной, мужчиной жиденьким.
Несмотря на мучившие его ноги — болезнь яростного курильщика, — он пытался найти себе какое-нибудь занятие. В то время производственных мастерских в тюрьме еще не было, и его определили на хоздвор механиком. Механиком, говорят, он был хорошим, и однажды одна из жен привезла ему на машине целый чемодан железок для токарного станка.
Разные чины ходили «на Василия Сталина», как на выставку. Как-то пришел прокурор по надзору. Зашел в камеру: жалобы есть? Жалоб не было, и прокурор ушел разочарованный — даже не поговорили толком.
Выпустили сына Сталина в 1958 г. Некоторое время он писал Е. Н. Бутовой. Сообщил, что был на приеме у Хрущева, получил в Москве квартиру. А потом, как можно было понять из писем, жизнь у него опять расстроилась — запил, переехал в Казань. Там он и скончался, там и похоронен.
Народная артистка (не по званию) Лидия Андреевна Русланова была арестована в сентябре 1948 г. за «участие в антисоветской группе». Во Владимир ее доставили в июле 1950 г. из лагеря. Как вспоминает та же Елена Николаевна Бутова, поведения певица была интеллигентного и гордого. Единственное, что не поддавалось ее контролю, — желание петь. Однажды, когда обитательниц камеры строем повели в туалет, она не сдержалась и запела что-то разудалое, вольное. На ее несчастье, рядом случился начальник тюрьмы. «В карцер!» — немедленно последовал приказ. Руслановой в то время было уже 50 лет. Заступилась за нее доктор Е.К. Богатова, бывшая с начальником тюрьмы в хороших отношениях, и певицу выпустили. Петь она, конечно, не перестала, но пела уже не в коридоре, а в камере или на прогулке и вполголоса.
Освободилась Лидия Андреевна в августе 1953 г. Сразу же после освобождения она дала во владимирском Доме офицеров концерт. Билеты достать было очень трудно — зал в бывшем дворянском собрании маленький, но многие тюремные чины туда попали, некоторые из них были с цветами.
В одной камере с Руслановой сидела Зоя Федорова, террористка, как значится в ее учетной карточке. «Звезда» экрана довоенных и снятых во время войны фильмов («Подруги», «Музыкальная история», «Гармонь», «Фронтовые подруги») была арестована в декабре 1946 г. и приговорена к 25 годам тюрьмы.
История ее посадки в тюрьму красива и трагична: полюбила американского офицера, представлявшего в Москве войска союзников. Родила от него дочь. После войны американца в спешном порядке отозвали из СССР, а Федорову посадили. Как она утверждала, за подаренный ей в знак любви и верности золотой пистолет. Свою историю она рассказывала всем — врачу, надзирателям. Те шарахались от нее, как от зачумленной, — всякие неслужебные разговоры строго карались, и не ровен час — сядешь рядом.
В марте 1954 г. Зоя Федорова освободилась, а в декабре 1981 г. она была убита в своей московской квартире при невыясненных обстоятельствах. Последний раз Зоя Федорова снялась в роли вахтерши общежития в фильме «Москва слезам не верит». Ее дочь Вероника живет в США.
Графа Василия Шульгина, лидера русских монархистов, принимавшего отречение Николая II от престола, арестовали в 1949 г. в Югославии, когда туда пришли советские войска. Одно время он сидел вместе с князем Петром Долгоруким, арестованным аналогичным образом, только в Праге. Шульгин был невысокого роста и необыкновенно прямо держался. Долгорукий, напротив, был ростом почти два метра и постоянно горбился. Последний, кроме того, очень живописно выглядел — ходил в феске и шелковом халате с кистями. Ему соорудили бюро, и он, стоя, писал мемуары.
Вышел Василий Шульгин из владимирского политизолятора с началом хрущевской оттепели — в 1956 г., а через несколько лет в «Известиях» были опубликованы его письма к русской эмиграции, где он призывал не относиться враждебно к СССР.
«…Пауэрс Фрэнсис Гарри. Место рождения — город Бурдайн, штат Кентукки; место жительства — Паунд, штат Вирджиния. Должность — летчик; место работы — подразделение 10–10 ВВС США. Арестован 1.05.60, характер преступления — шпионаж. Осужден военной коллегией Верховного суда СССР на десять лет».
Пауэрса привезли во Владимир спустя три месяца после того, как его дерзкий полет был прерван в районе Свердловска. Выглядел 31-летний летчик как типичный американский супермен — высокий, мужественнокрасивый, в черных лакированных ботинках и в темных солнцезащитных очках. Он неплохо говорил по-русски, иногда делился с тюремными сотрудниками новостями из дома: «Вот жена пишет, что научилась в гольф играть».
Поначалу Пауэрс сидел один, позже к нему посадили латыша, пойманного на шпионаже в пользу Швеции. Тот «разрабатывал» Пауэрса, а в соседней камере сидели девчонки в наушниках и днями, и ночами напролет бдили за их беседой. Латыша, признав его помощь полезной, освободили, а Фрэнсиса Гарри в октябре 1962 г. увезли в следственный изолятор КГБ — в Лефортово. Как известно, его обменяли на Абеля.
В семидесятых годах в тюрьме отбывали срок Владимир Буковский, Кронид Любарский, Егор Давыдов (его голос иногда можно услышать по «Радио Свобода»), Анатолий Марченко — всего около 80 человек, осужденных по статье 70-й, часть 2-я (антисоветская агитация и пропаганда). Их называли, семидесятниками. Приставленному к ним воспитателю — он подчинялся тюремному начальству и областному управлению КГБ одновременно — ставилась задача: разагитировать диссидентов. Больше, чем на два месяца, терпения работать с ними ни у кого не хватало.
Кто задержался надолго, так это капитан А. А. Дойни-ков. Как выходит теперь, именно диссиденты заставили Дойникова задуматься, «почему одним коммунистам все, а другим — ничего». Дойников с женой и двумя детьми жил в заплесневелой одокомнатной квартире. Да и сейчас, кстати, там живет.
Диссидентов вначале начали водить на работу, а потом «закрыли», чтоб они не потревожили дремучее целомудрие в головах уголовников. Да они и не рвались, писали жалобы — это было их оружие против тюремного режима и режима вообще. В своей книге «И возвращается ветер» Владимир Буковский пишет, что в итоге этой двухлетней «жалобной» войны «нашего начальника тюрьмы сняли и отправили на пенсию». На самом деле полковник В. Ф. Завьялкин ушел преподавать в школу МВД. Как он утверждает, это было повышение. Сейчас он работает в управлении юстиции администрации области. Книгу Буковского видел, но не читал, т. к. получил ее всего на час. Только и успел — снять ксерокопию с той страницы, где рассказывается о нем.
Также увековеченный Буковским капитан А. А. Дойников уже не раз был атакован иностранными и московскими журналистами. От интервью он решительно отказывается, зато строчит книгу — как бы ответ Буковскому. Дойников уверен, что продать ее можно будет дорого…
(По материалам газеты «Комсомольская правда», № 70, 19 апреля 1995 г. Татьяна ФИЛИППОВА. «В этой тюрьме пела даже Русланова»)
5. ИНТЕРВЬЮ, ВОСПОМИНАНИЯ…
18 декабря 1985 г., на следующий день после официального обеда в Грановитой палате Кремля в честь советско-американского торгового экономического совета, был арестован его глава — 65-летний Владимир Сушков. Человек, который лично знал не только, высшее руководство СССР — от Анастаса Микояна до Михаила Горбачева, но и «генералов» зарубежного бизнеса и политики — Д. Анъелли, А. Гарримана, Д. Рокфеллера, Д. Кендалла, И. Накасоне. Верховный Суд приговорил к 13 годам лишения свободы его и к 11 годам — его жену, Валентину Сушкову, ответственного работника Государственного комитета по науке и технике. В колонии она тяжело заболела, стала инвалидом, а спустя год после освобождения умерла. У Сушкова отобрали все государственные награды и квартиру в престижном доме ЦК КПСС, конфисковали дачу близ Москвы. Сейчас Сушков на свободе. Ему уже 73 года. Ни дома, ни семьи у него нет. Так советское государство рассчиталось с одним из своих высших чиновников, грех которого состоял лишь в одном: не всегда соблюдал ведомственную секретную инструкцию о правилах обращения с подарками, полученными от иностранцев.
Предлагаем читателям выдержки из книга В. Сушкова «Заключенный по кличке Министр», которая была подготовлена к публикации в издательстве «Совершенно секретно».
Уже больше недели я работаю в колонии на швейной фабрике. Я контролирую качество готовой продукции и упаковываю ее для отправки на ульяновскую фабрику. Начинаю уже привыкать к работе. Бывают неприятности. Возвращая бракованное, получаю порцию недовольства. Что, мол, ты стараешься, пусть сами ковыряются, Ты мешаешь мне выполнять норму! Объясняю, что брак снова вернут к нам и будет еще хуже. А почему другие не придираются? Вот они не придираются, а вчера вернули три тысячи штук брака. Теперь оставят исправлять его в сверхурочное время. Вместо отдыха. Я заметил, что если не объяснить, то без переделки снова попытаются всучить ту же продукцию. Работают через силу, озлоблены.
Особенно меня мучили ночные смены. Неделю работа в дневную смену. Только адаптируешься, а следующую неделю идти в ночную смену. Я очень плохо это переносил. Закончилось тем, что я заболел и медицинская комиссия сняла меня с работы в ночную смену. По выздоровлении меня оставили в стационаре санчасти колонии старшим санитаром. Но это будет потом…
А сейчас ночь. Я только недавно вернулся со смены, очень устал и буквально мгновенно уснул, даже не стал ужинать. Правда, и ужин был только по названию: черный хлеб и чай. Проснулся я от того, что кто-то тряс меня за плечо. В нашем бараке у входа горела небольшая красная лампочка, и я никак не мог понять, кто и зачем меня будит. Я сказал: «Отстань, я хочу спать!» — «Сушков, вставай, надо поговорить». Человека, который меня будил, я в темноте не видел, голос был незнакомый. «Не валяй дурака, вставай, одевайся! Иначе сейчас получишь в лоб!» Я кое-как оделся, и мы пошли в дальний угол барака. Одна койка была пустая, а на другой, смутно я различил, сидели четверо. Я сел, стараясь разглядеть этих пятерых. «Ну что, очухался? — сказал тот, кто сидел в середине. — Расскажи-ка нам, как ты грабил народ? Ты коммунист?» «Да, я коммунист», — сказал я. «А что, разве тебя не исключили из коммунистов?» — «Исключили, но я остаюсь при своих политических убеждениях». «Вот, падло, что говорит!» — прокомментировал один из сидящих. Тот, что в середине, видимо старший, сказал: «Коммунисты — скоты! Их мы будем уничтожать! Выйдем отсюда, «калашникова» в руки и кое с кем рассчитаемся. А сейчас твоя очередь. Нам надо решить, что с тобой делать. У нас в зоне бугров-коммунистов пока не было». Я понял, что бугор — это значит начальник, руководитель. «Как ты попал сюда? Ведь для бугров, таких, как ты, есть специальные зоны, где держат подлецов, ментов, следователей, прокуроров и партийную птичку. А наша зона черная». — «Я не знаю почему и могу только догадываться. Я инженер-авиационник, а здесь зона работает на строительстве авиационного комплекса. Но, возможно, это дополнительное для меня наказание со стороны прокурора». — «Что, давил специально?» «Да, было дело», — ответил я. «Так ты, значит, остаешься коммунистом, несмотря на то, что они тебя посадили на 13 лет? Не боишься, что мы тебя здесь причешем?» — «Я об этом не думал. Я считал, что человека судят один раз. Меня осудили коммунисты, сфабриковали против меня дело. Будто бы я брал взятки у иностранцев. А теперь вы еще хотите меня судить за то, что я коммунист». «Да, ты коммунист, а мы их стреляем», — прошипел сидящий слева. «Подожди стрелять, — сказал сидевший в центре. Я так понял, что он был главным. — Пусть расскажет, за что осудили. Пусть нам скажет правду, скажет то, что он сам думает».
«Ну что же, слушайте. Мое дело было больше политическое, чем уголовное. Когда вышел закон о нетрудовых доходах, партией были организованы суды в МИДе, ГКЭСе и Внешторге. Надо было показать, что партия наказывает, невзирая на ранги. Не приемлет коррупцию, взяточничество. У нас решили арестовать замминистра Гришина. Но его предупредили. Он испугался и умер от инфаркта. Тогда выбор пал на меня. Я был не партийным боссом, а рядовым членом партии. Министр, замы, Ю. Брежнев — сын генсека, Комаров — бывший помощник министра внутренних дел — все они были депутатами, членами или кандидатами в члены ЦК. Сделали просто: посадили моего помощника в КГБ и заставили писать на меня донос. Он это сделал легко, т. к., наверное, давно был стукачом, информировал КГБ о моем поведении.
Арестовали меня с нарушением закона: без санкции прокурора, без допросов. Утром трое штатских ворвались в квартиру, схватили, отвезли меня в Лефортовскую тюрьму, обыскали, раздели, надели на меня арестантскую одежду — брюки без пояса и пуговиц и ботинки без шнурков, посадили в камеру 26. Я сразу без всякого суда стал осужденным. Действовали уверенно, т. к. имели согласие, а может быть, и указание ЦК КПСС. Помощник написал, что я брал взятки с иностранцев. Обвинили в связи с японской разведкой и в том, что у меня в швейцарских банках лежит валюта. Это, конечно, была неправда, но только что за взятки расстреляли директора Елисеевского магазина. Я понял, что мне не выкрутиться. Если КГБ не был специалистом по взяткам, то что касается шпионажа, измены Родине — это был их хлеб.
Следователь дал понять, что если признаю взятки, то обвинение в связях с японской разведкой отпадет. Я 40 лет работал за границей, и сфабриковать против меня обвинение в шпионаже и измене Родине было очень легко. Быстро бы купили и свидетелей. Недавно в газете «Известия» было написано, что КГБ — это государство в государстве и если захочет кого-либо уничтожить, то это только вопрос времени. Я понял, что если не признаю получения взяток, то меня быстро расстреляют.
«Неплохо с тобой расправились менты! Ты что, был приятелем Брежнева?» — «С чего вы взяли?» — «Но ведь у тебя работал его сын». — «Это никакого значения не имело. У вас неверная информация». — «А почему пишут, что ты построил Тольятти и КамАЗ?» — «Дело в том, что создание этих гигантов было поручено Внешторгу. А практически все оборудование для этих заводов было куплено мной. Я отвечал за его установку и пуск в эксплуатацию. За эти заводы я был награжден двумя орденами Трудового Красного Знамени». — «А где твои ордена?» — «У меня было 6 орденов и 14 медалей Верховного Совета РСФСР за заслуги, но все у меня отобрали». — «Вот видишь, как поступают коммунисты, менты? Все отобрали, заслуги отняли. Тебе 70 лет, выйдешь — будешь нищим. И твоя жена и дочь с тобой вместе будут побираться. А у нас не так. Вот я скоро освобождаюсь. Приеду, соберутся человек 30–40, сядут, положат шляпу. Ну, по сколько скинемся для начала? Ну, по 5–6 тысяч. Вот мне и деньги, буду годик отдыхать, гулять. А квартиру тоже дадут. Вот у Марьи Петровны есть квартира, незапачканная, живет одна. Скажем, что я ее двоюродный брат. Вот так-то у нас ценят своих! Ну ладно, я думаю, ребята, наказывать его сейчас не будем. Сами его же партийцы с ним расправились что надо. Ну, а если начнет вредничать, стучать начальству, тогда и решим. Никуда он не денется. Пускай пока живет. Так мы и решим». «Вы все говорите «мы», «мы», а кто это «мы»? — осмелился я спросить. «Мы — это настоящие хозяева в зоне. Вот кто мы. Начнешь лизать задницу начальству, стукачить, вот тогда мы, именно мы, тебя так накажем, что едва ли оправишься. А сейчас все. Уже светает. Уходим. Иди спать и смотри помалкивай, иначе я за твою жизнь и деревянного рубля не дам».
Я тихо пробрался к себе и нырнул под одеяло. Я так до сих пор и не знаю, кто они были — мои судьи. Конечно, я молчал об этом ночном судилище. Правда, через два дня меня вызвал зам начальника колонии по режиму майор Е. Он сообщил мне, что умерла моя дочь. Оставшись одна, она, хронически больной человек, не могла себя обслужить, попала в больницу. И медикам оказалось достаточно одного месяца, чтобы отправить дочь на тот свет. Майор высказал мне соболезнование и вдруг сказал, что ко мне в зоне проявляется нездоровый интерес. Предупредил, чтобы я был осторожен. Я думаю, что какая-то информация в администрацию просочилась. Ведь ночной суд был в бараке, где находилось 110 человек. Возможно, что некоторые не спали, прислушивались, хотя разговор шел почти шепотом. Не знаю. Больше подобных инцидентов со мной не было. Я знал, что группа осужденных враждебно относится к бугру-коммунисту, но их меньшинство. Постепенно я завоевывал своим поведением и отношением к осужденным в зоне доверие. Стали приходить ко мне с просьбами помочь написать прошение о помиловании.
Но эту ночь, когда состоялся надо мной второй суд, я запомнил на всю жизнь. Ведь они разрешили мне жить! Как жизнь человека зависит от разных случайностей! Был бы у них старшиной не тот, что сидел в центре, а крайний слева, тот, что собирался стрелять коммунистов, выйдя на свободу, судьба моя могла быть иной.
(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 10, 1994 г. «Арестован по приказу Кремля»)
Знакомьтесь: полковник КГБ Александр Петренко. На протяжении шестнадцати лет он был начальником Лефортовской тюрьмы. Ушел на пенсию в 1987 г. А. Петренко фигурирует в книге А. И. Солженицына «Бодался теленок с дубом», правда, под другой фамилией — Комаров.
В 1992 г. он дал интервью корреспонденту газеты «Совершенно секретно» М. Дементьевой о своих встречах с великим русским писателем во время его нахождения в Лефортовской тюрьме, а также о своей работе в этом бастионе КГБ.
Приводим текст состоявшейся беседы с небольшими сокращениями.
— Почему вы тогда, в Лефортове, представились Солженицыну как Комаров?
— А вы подадите руку человеку, зная, что у него — чесотка? Я не хотел, чтобы он потом, по заграницам, трепал мое имя.
— Так вы знали, что писателю предстоит высылка?
— Разумеется.
— Вы хорошо помните вашу встречу?
— У меня вообще очень хорошая память.
Как только Солженицына привезли в Лефортово, мне позвонили сверху: интересовались, как он себя ведет. Я лично пошел снять информацию. Входим к нему с моим замом. Солженицын сидит голый.
— Почему голый?
— Так после обыска — его же только что привезли. Произошел такой разговор:
Зам. Встать!
Я. Зачем вы так? Он должен знать, что в таком культурном учреждении положено вставать, когда входит начальник.
Солженицын. А вы — начальник?
Я. Вы не новичок и должны знать, что здесь вопросы сначала задает начальство, а потом уже, когда предложат, то вы. Я — начальник следственного изолятора Лефортова полковник Комаров. Фамилия, имя, отчество, год рождения?
Солженицын ответил.
— Простите, а зачем вы спрашивали о том, что и так прекрасно знаете и что есть в деле?
— Это прием. Такие вопросы очень хорошо «охлаждают» человека, который чем-то недоволен, ставят его на место. Разговариваем дальше.
Я. Какие вопросы у вас?
Солженицын. Почему отобрали крест?
Я. Вы же знаете правила: металл нельзя.
Солженицын. А почему вы — в артиллерийской форме?
Я. В какой форме я начал служить, в такой хочу и закончить.
Солженицын. Я тоже воевал в артиллерии.
Я. Да, когда-то мы были по одну сторону баррикад. А теперь вы пытаетесь стрелять в нас из своего ржавого пистолета, забывая что на нашей стороне — пушки.
Солженицын улыбнулся.
— Но вы хорошо знали его убеждения. Для чего же провоцировали?
— А он первым меня стал провоцировать — насчет формы. Как бы намекал, что мне форма органов не по Душе.
Солженицын, когда его арестовали, о высылке не подозревал, думал, что попадет в зону. И оделся соответственно: видавшие виды брюки, дубленый старый тулуп, шапка-кубанка. И тут я подумал: а зачем его высылать в таком виде? Когда-то, давно, я прочитал, как ночные горшки Наполеона продавали за бешеные деньги. Так зачем же Солженицыну давать возможность эти его тряпки продавать на Западе как реликвии? Звоню Андропову, докладываю, рассказываю про ночные горшки. Юрий Владимирович говорит: «Интересно, я этой истории не знал. Насчет Солженицына подумаем». Через несколько минут перезвонил: «Принято решение переодеть».
Я велел доставить Солженицыну новую одежду, в соответствии с распоряжением Андропова. Все принесли подходящее — только кроликовая шапка, ну, страшно поношенная. Я говорю: «Как же его в такой шапке за границу отправлять? Давай пусть и кроликовую, но новую». «Нету», — отвечает сотрудник. Опять звоню Андропову. Он приказал не дурить. Короче, выдали Солженицыну новую ондатровую шапку. Так он за границу и полетел.
— А что вы сделали с его одеждой?
— Да сожгли, конечно.
— Александр Митрофанович, а как вы попали в органы, стали начальником Лефортова?
— После войны я учился в Военно-политической академии. Как-то возвращаюсь я домой, а соседка мне и говорит: «Ну, Саша, жить тебе в Москве (я не москвич), работать на Лубянке. Сегодня двое приходили, расспрашивали про тебя, я все самое хорошее сказала: не пьет, не курит, жена, двое детей». Действительно, вскоре меня направили на спецподготовку. После этого я двенадцать лет проработал следователем КГБ, а в 1966 г. меня назначили начальником следственного изолятора Лефортова.
— Что представляло собой Лефортово тогда?
— До меня здесь сменилось тринадцать начальников, все они особо подолгу не задерживались. Хозяйство было в плохом состоянии, в пищеблоке — грязь, паутина. Я стал наводить в Лефортове порядок, чистить, красить, ремонтировать. А еще достал такую немецкую плитку для бани, что заключенные сразу не верили, что эта баня — их, а не начальства.
— А какие были порядки?
— Да обычные. В 6 — подъем, в 22 — отбой. Часовая прогулка, питание трехразовое, тогда — на 44 копейки в день. Раз в месяц — передача от родных пять килограммов, покупка в ларьке на десять рублей в месяц. В ларьке продавались продукты не скоропортящиеся, всегда была сухая колбаса. Было масло, заключенные держали его в воде. Кстати, Солженицын писал, что хлеб в Лефортове хуже обычного, — это не так. Мы получали его из обычной булочной.
Будучи начальником Лефортова, некоторые правила я изменил. Так, заключенный после подъема не имел права ложиться на койку. Это вызывало конфликты. В 1972 г. стало разрешаться после подъема заправить койку и ложиться. Ввел я и обязательное для заключенных «доброе утро» при подъеме и при отбое — «спокойной ночи».
— Как принимались решения об изменении режима?
— Я писал докладную записку генералу, и все решалось.
— Когда в Лефортове, с вашей точки зрения, порядки были либеральнее — тогда или сейчас?
— Я по сей день часто туда захожу — скучно очень, и, по-моему, все то же самое, только радио разрешили. Раньше почему-то нельзя было. Я знаю, что за границей в тюрьмах есть и холодильники, и телевизоры. В наказание там, например, запрещают смотреть цветной телевизор. Но у нас-то нет этого…
— Как прослушивались камеры?
— Ничего ответить не могу, ничего про это не знаю.
— А про «подсадных уток» знаете?
— Все перемещения по камерам происходят по требованию следователей.
— А что представляет из себя карцер?
— Ну, там похолоднее, заключенному выдается роба, питание — через день, в «пустые дни» — только хлеб и вода. Спят в карцере на голых досках, в камерах же есть постельное белье, очень хорошее. Наказание карцером — до пятнадцати суток…
— В Лефортове расстреливали?
— Нет. Там для этого места нет, на расстрел увозили.
— А вы когда-нибудь при расстреле присутствовали?
— Никогда. Один раз мне было предложено, но я отказался, не хотел этого видеть.
— Побеги заключенных при вас были?
— Нет, из Лефортова не убежишь. Случай побега здесь был только один, в 26-м г. — сбежали два брата-уголовника.
— Андропов часто приезжал в Лефортово?
— Да, чаще, чем все остальные, примерно раз в год. Особенно запомнилась наша первая встреча. В 1968 г. Андропов только заступил на пост — сменил Семичастного, их Аллилуева «развела». И приехал смотреть Лефортово. Я волновался — не снимет ли меня? Поговорили, и Андропов велит: «Показывай свое хозяйство». Ну, думаю, раз «свое», значит, оставляет меня. Повел Юрия Владимировича сразу на второй этаж. А там на стене портреты членов Политбюро висят. Андропов спрашивает: «Этот иконостас здесь нужен?»
А то я скажу «не нужен», когда он сам там в кандидатах висит! «Так точно!» — отвечаю. «Объясните». «Поскольку, — говорю, — это советское учреждение, то советские люди должны знать своих руководителей». Андропов смеется: «Ну, убедил». Осмотрел он все подробно, зашел в камеру, справился о режиме. Понравилось ему все, особенно порядок. Потом мы сели пить чай. Андропов поблагодарил меня и сказал — если что понадобится, обращайся. Мы встречались еще не раз. А потом, когда он стал Генеральным, однажды мне понадобилась помощь, и я набрался наглости и обратился к нему. Он мне помог.
— С заключенными у вас бывали доверительные беседы?
— Да, я со всеми по-человечески разговаривал.
— А особо кто-нибудь запомнился?
— Да, я всех помню, а знаменитостей у меня перебывала уйма. Кстати, это неправду писали, что для Чурба-нова камеру специально ремонтировали, — ремонт был на всем этаже. Перед самой пенсией у меня побывал Руст. Я с ним шутил: «Руст, я в Сибири уже договорился с начальником лагеря, он по знакомству отложил для тебя пилу «Дружба», это ведь большой дефицит. Готовься заниматься прополкой тайги». Он спрашивает: «А что это такое?» — «Ну, деревья рубить в лесу». Руст удивляется: «А зачем же рубить деревья?» У них к лесу другое отношение.
Бывали у меня и другие иностранцы. Одних немцев посадили за то, что приехали к нам как туристы и стали разбрасывать листовки антисоветского содержания. И вот возвращаются они из Мордовии, каждый в лагере по 1666 рублей заработал. А советские рубли вывозить нельзя. Я предложил — пустим их с надзирателями по магазинам, пусть отовариваются. Начальство говорит — убегут. Да куда они денутся! Короче, пустили их — одного по Кутузовскому, другого — по Калининскому, третьего — по Ленинскому проспекту. А начальство перестраховалось и за каждым немцем еще машину наблюдения пустило, с полковником из центра. А я им на прощание по две банки черной икры по знакомству достал. Уехали они очень довольные.
Хорошо помню и Буковского. Он неправду написал, что я дал ему в камеру Уголовный кодекс с дарственной надписью Семичастного. Если бы у меня такой был — с дарственной, разве бы я с ним расстался! Правда, Семичастный мне пообещал, что, когда выйдет новый кодекс, он обязательно мне его надпишет.
(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 5, 1992 г., Мария ДЕМЕНТЬЕВА, «Бодался теленок с дубом Лефортово»)
Юрий Шмильевич Айзеншпис — очень известный продюсер. Послужной список его в этом качестве внушителен: «Кино», «Технология», «Янг Ганз», Влад Сташевский. Даже партийная пресса в свое время называла его «патриархом отечественного шоу-бизнеса».
Но была в его жизни и другая сторона: незаконные валютные операции, за которые он отсидел 17 (!) лет в три захода в советских тюрьмах.
Уже в 65-м Юрий Айзеншпис, подопечными которого в то время была первая советская рок-группа «Сокол», был занесен КГБ в списки идеологических диверсантов, т. к. начал пропагандировать «чуждую музыку» в «стране Советов», стране, где так утомительно (по Б. Гребенщикову) служить послом рок-н-ролла.
По словам самого Юрия Айзеншписа, он вынужден был крутиться с наваристой валютой и старым золотом для того, чтобы покупать музыкальные инструменты. КГБ, естественно, стало известно, что он занимался валютными операциями. Первый раз его арестовали 7 января 1970 г., изъяв при аресте валюту, и отвезли на Петровку.
Вот что Юрий Айзеншпис сам рассказал о том, что было дальше, во время беседы с журналистом Евгением Додолевым.
— Приходит следователь, представляется: майор КГБ. Его стиль допроса был другой, чем у работников милиции. Те отличаются грубостью, напористостью, а этот сразу: «Больше расскажешь, меньше получишь». Я — в отказе. Ничего не понимаю. Вот так меня перевезли в следственный изолятор КГБ, в Лефортово. До этого я в Бутырке сидел. В 252 камере. (Потом в последний раз я тоже в этой камере сидел.)
… В Лефортове меня сперва обыскали, потом пригласили врача. Он меня осмотрел, у меня никаких жалоб. Потом отвезли в баню, дали белье и привели в камеру. Я сидел, наверное, суток 13 или 15 один. Там раз в неделю или через день делает обход администрация. В один из таких обходов заходит ко мне в камеру начальник следственного изолятора, как сейчас помню, полковник Петренко. Седой высокий мужчина. Единственное, что он сказал: «Расплодил вас Рокотов» (Рокотов — известный валютчик, расстрелянный при Н. С. Хрущеве) — и захлопнул дверь. Я спросил: «Долго ли я буду сидеть один?» Он ответил: «Разберемся. Когда нужно будет — переведем в другую камеру». Но меня никуда не перевели. У меня была 88-я, «расстрельная статья» — слитки золота и валютные операции.
Потом следствие, суд. Меня осудили, дали десять лет.
— Музыка никак там не всплыла? — задал вопрос Е. Додолев. — Все-таки четверть века назад рок-н-ролл был созвучен преступлению. «Сегодня слушаешь ты джаз, а завтра Родину продашь!» — обещали агитпроповские плакатики.
— Приобретение гитар и аппаратуры по сравнению с тем, что я занимался валютой, — это ничто. КГБ это было неинтересно — просто связующее звено. Но тем не менее по приговору у меня: гитары «Элдита», «Терна» и даже чешская гитара «Тайфу» вроде была. Тогда еще появился первый орган (он назывался «клавиши»), который когда-то принадлежал Джорджу Марьяновичу (инструменты были приобретены за валюту)…
— А как в лагере тогда отнеслись к валютчику?
— Меня этапировали в Красноярск. Собственно, я не знал куда. Везут и везут.
Первая остановка у нас была в Свердловске. Это самая кошмарная тюрьма и по сей день, по-моему. Привели меня в какую-то камеру, а камера эта, может быть, две моих комнаты или чуть больше. С одной стороны — двухэтажные нары, а с другой стороны, прямо у входа, — стол. И, как обычно, напротив обеденного стола удобства все, т. е. туалет с умывальником. (Я всегда говорю: живешь в тюрьме со всеми удобствами, удобства рядом.) И кучи людей. То есть лежат вповалку. Прямо на полу.
Получилось так, что я шел из КГБ, на мне было пальто шерстяное, были замшевые ботинки. Хорошо я тогда был одет, солидно.
Находясь в КГБ и привыкнув к тепличным условиям (относительно тех, которые имеют место, например, в уголовной тюрьме), я расслабился. Привык, что со мной разговаривают на «вы». И даже когда сидел в Бутырке, я же не сидел на общаке (общее отделение для обычных зэков), а сидел на спецу (отделение с камерами меньшего размера). Того, что творится в общих камерах, я практически не видел. Там всякие прописки, записки, отписки.
Когда я пришел в Свердловск, хорошо одетый, то на меня сразу же глаз положили. Сейчас, думаю, дербановка начнется. Может быть, и я подвергся бы всему этому унизительному процессу. Но! Сидит какой-то такой… «Ты откуда?» Говорю: «Из Москвы». «Валютчик, что ли?» Киваю: «Да. А ты что, бакинец?» Говорит: «Да». «Ну, землячок, иди сюда, иди ко мне». И оказалось, он друг моего приятеля, которого впоследствии арестовали. (Но это совпадение, конечно.) Сразу — друзья. И он дал мне место, рядышком. Он сидел там уже года три.
— Но, насколько я помню из материалов твоего дела, ты с Лубянкой не расстался во время своей первой ходки в Краслаг? Тебя там, на площади Дзержинского, крепко «полюбили» и все время желали видеть?
— Вызвали меня в полшестого, вытащили из камеры. Смотрю, конвой офицерский. Шмонали, посадили в «уазик» и повезли в аэропорт. Прямо к самолету. Другое, оказывается, дело завели. Я по тому, новому, делу прошел уже свидетелем. И оказался в Лефортове. В образцовой «кагэбэшной» тюрьме, где все так вежливы и аккуратны.
Я просидел там еще с полгода, а потом прошел тот же путь до Красноярска второй раз. Но уже бывалым. Уже знал все примочки. Знал, что почем и как с кем говорить.
Достаточно сказать, что был на доследовании. К тебе другое отношение. Когда начинался разговор, я просто давал приговор: «Следственными органами КГБ СССР арестована группа валютчиков. Преступный доход составил 700 тысяч, нажива такого-то составила столько-то». Цифры! Несмотря на то что мне было тогда 23 года. Было написано: «Преступной группой было скуплено и перепродано столько-то килограммов золота, столько-то шуб, столько-то монет царской чеканки».
Приговор делал из меня крутого. И поэтому волей-неволей уважение. Если я начинал им рассказывать свою жизнь, рестораны, девочки… Про КГБ, про тех, с кем сидел…
— А с кем сидел?
— Валютчиков обычно не сажают с валютчиками. Сперва я сидел с диверсантом каким-то: он на шахте диверсию совершил. Но с ним пребывание в камере меня угнетало: больной человек.
Следующим «пассажиром» в моем «купе» стал курсант военного училища. Его за участие в военной организации «Солдаты свободы» привлекли, могли дать 15 лет.
— Что за организация?
— Какая-то политическая группировка свободных офицеров. Не солдат, а офицеров. Он был молодой, моего возраста. Рисовал. Нам было интересно.
— Когда меня перевели в другую камеру, появился Макаренко, осужденный по 73-й статье (агитация и пропаганда) и по 88-й (валюта). Всего он получил восемь лет. Человек очень интересный и по тем временам, можно сказать, зэк номер один. О нем писала вся западная пресса. Когда освободился в 77-м г., узнал из советской прессы, что Макаренко уже работает в Мюнхене, на радиостанции «Свободная Европа». Очень известный человек. С одной стороны, он вроде умелый коммерсант, с другой — крупный коллекционер. В его коллекции были картины Шагала, Пикассо. Ему вменялось то, что он был зам. председателя Центрального Исполнительного комитета Коммунистической партии (Всесоюзного движения «Трудящиеся за коммунизм»). Тайной партии, якобы созданной в Советском Союзе в 1948 г.
Мне вообще везло. Я пришел в зону, там человек был, которого судили за наркотики. Стюард на авиалинии Москва — Баку. И когда у меня были дела, связанные с Баку, я все время летал на самолете, где он был стюардом. Его звали Коля-выключатель. Такой здоровый, метр девяносто, громила.
Я пробыл в этой зоне три месяца, и меня опять вернули в КГБ. И после этого, благодаря стараниям моей матушки меня перевели в Тулу. (Мать у меня была пробивная женщина.) Я где-то около пяти лет просидел в Туле. Там очень хорошая зона. Благоустроенная. Горячая вода. Кругом асфальт. И когда время пришло (я отбыл две трети), я решил ехать на поселение.
— Освободился, и прописали меня не в Москве, а в Александрове. Помню, приехал к девушке в Москву. Вдруг меня «берут» по всем правилам, отвозят на границу области и передают представителям власти Александрова. Как на границе шпиона меняют.
Прошло несколько месяцев, и КГБ выполнил свою угрозу меня посадить — мне навесили еще «червонец». Тогда, в 1977 г., я просто ничего не успел сделать. Но КГБ считал, что я должен сидеть. Дело было полностью сфабриковано, ни один нормальный суд не принял бы его к рассмотрению. В своем последнем слове я пошутил: «Я — советский человек, учился в советской школе и институте. Но в моих жилах течет кровь буржуазных предпринимателей».
Государство сейчас радо — я приношу ему прибыль. Меня ведь судили не столько за валюту, сколько за рок-движение вообще. Предъявлять счет государству бессмысленно. Лежит у меня бумажка с официальными извинениями, и с меня достаточно.
Я вовсе не считал и не считаю себя явлением, я просто неплохой профессионал. Ведь сейчас то же самое государство хлопает меня по плечу и говорит: «Давай, давай, Юра, молодец!» Кстати, хлопает оно, а на душе тревожно — статья та не отменена до сих пор, и завтра я не сумею доказать, что доллары заработал, а не купил. И — вперед снова по Владимирке…
(По материалам газеты «Совершенно секретно», № 2, 1992 г. Евгений ДОДОЛЕВ. «Экс-валютчик шоу-бизнеса»)
Александр Руцкой. Генерал-майор авиации, экс-вице-президент Российской Федерации. После печально известных событий «черного октября» 1993 г. он, вместе с другими членами оппозиции был арестован и препровожден в Лефортово. Там Александр Руцкой находился в течение 5 месяцев, вплоть до принятия Государственной Думой в конце февраля 1994 г. постановления об амнистии.
Вскоре после освобождения Александр Руцкой дал интервью корреспонденту «Комсомольской правды» Александру Гамову, в котором, наряду с изложением своего взгляда на события сентября — октября 1993 г., рассказал о «лефортовском периоде».
Приводим отрывки из этого интервью.
— Александр Владимирович, до сего дня почти ничего не известно о Вашем «лефортовском периоде». Как Вы жили эти пять месяцев в заключении?
— Начнем с того, что салом и солеными огурцами, как вы однажды написали в «Комсомолке», я там особо не увлекался. Потому что передачи разрешалось приносить два раза в месяц по 5 килограммов. А в этот вес входило абсолютно все: и туалетные принадлежности, и сигареты, да и многое другое.
— Насчет сала и соленых огурцов беру свои слова обратно. И все же — как в «Лефортово» кормежка?
— Сказать, что там плохо готовят еду, просто язык не поворачивается. Мои соседи по камере, а у них это была уже не первая «ходка», со всей ответственностью утверждают, что «Матросская тишина» или «Бутырка» — кошмар по сравнению с «Лефортово». Каждую неделю меняют простыни, еженедельно — баня. Отношение обслуживающего персонала к арестованным — в соответствии с законом. То есть никаких оскорблений, хамства, издевательств.
Но, откровенно сказать, сидеть тяжело. Все-таки тюрьма. Да и сам режим — «крытка», как его называют в уголовном мире... Пол и потолок — бетонные, стены — кирпичные, маленькое окошечко и то с затемненными стеклами. На прогулку выводили только один раз в сутки, точно в такую же камеру, но без крыши. Вода в камере только холодная. И тут же, рядом с умывальником, туалет — «параша», как ее называют, и три кровати — «шконки». «Жизненное пространство» — 4 х 2,5 метра… Первые два месяца — полное отсутствие аппетита, бессонница: от переживаний. Даже малейший шум где-то в соседней камере или в коридоре — и ты уже просыпаешься.
— Кто были Ваши соседи по камере?
— За пять месяцев поменял три камеры, сидел в одиночке, вдвоем, втроем. Разные люди были — и контрабандисты, взяточники, и торговцы оружием, и те, кто занимался провозом и торговлей наркотиками. Каждый из них по-своему был интересен.
— Как они к Вам относились?
— С уважением. Всегда делились со мной всем, что им приносили, разумеется, я с ними делился тоже. Жили дружно.
— Со взяточниками и контрабандистами?
— Причем тут взяточники и контрабандисты — это прежде всего люди.
— А в тюрьме не перестукиваются?
— А с кем перестукиваться? Если нас, оппозицию, держали на достаточно большом расстоянии друг от друга. К тому же начнешь перестукиваться, тут же открывается камера, входит надзиратель — в блатном мире его называют «вертухай», — требует прекратить.
— Конечно, в тюрьме не повеселишься… И все же, какие-то смешные эпизоды были?
— Своих сокамерников я, как правило, приучал делать зарядку, «качаться», после этого мыть все тело из-под крана ледяной водой. А ведь зима, холодно! Как-то ко мне подселили сингапурского китайца, который попался на перевозке наркотиков. Он дикими глазами наблюдал за моими водными процедурами. Я ему говорю: «Давай, подключайся». При каждом таком предложении он забивался в угол. А потом я взял, да и помыл его. Визгу, обид было хоть отбавляй, но потом раз, другой — китаец привык, сам начал мыться. Так из китайца мы сделали российского «моржа». «Вертухаи», конечно, смеялись до слез, наблюдая в «глазок» за нашими процедурами.
— А если говорить в целом — чем для Вас примечателен» лефортовский период»?
— Я многое передумал, глубоко осмыслил весь комплекс причин и обстоятельств, поставивших Россию в тяжелейшее кризисное состояние. Осмыслил причины трагедии и нашего поражения. Кроме всего этого, много работал, готовясь к показаниям при допросах. Кстати, у меня эти протоколы сохранились, мне их не стыдно кому-либо показать, потому что я вел себя достойным образом. Писал одновременно две книги: «Крушение державы» и «Обретение веры». Первая содержит анализ всех тех событий, которые произошли в Советском Союзе и в России, начиная с 1990 г. и заканчивая октябрьской трагедией 1993 г. После того как вышли «Записки президента», я вынужден дополнить свою книгу еще одной главой, посмотреть на события «черного октября» с позиций демократической прессы и «записок». Все помнят, как средства массовой информации нагнетали страсти о снайперах верховного Совета, но ни одного в «Лефортово», «Бутырках», «Матросской тишине» так и не оказалось. Отсюда вопрос — чьи были наемники убийцы-снайперы?
«Обретение веры» — это книга, рассказывающая о моем мировоззрении, о моих взглядах в отношении будущих преобразований, направленных на возрождение российской великодержавности. Вот, собственно, чем я занимался в тюрьме. Сейчас, конечно, режим не тот — встречи, звонки… Иной раз, в шутку, конечно, подумываешь: хоть возвращайся назад, в тюрьму, потому что там по крайней мере никто не мешал. Но лучше туда не попадать…
(По материалам газеты «Комсомольская правда», № 93, 27–30 мая 1994 г. Александр ГАМОВ, «Надеюсь, что на этот раз мой парашют раскроется»)