На рассвете из густого тумана возникли фигуры каких-то незнакомых людей. Кто они?.. Шли с граблями, с косами, одетые по-крестьянски. Партизанские патрули не задержали, пропустили «косарей».
А это были фашисты.
Все произошло внезапно. Враг оседлал единственную дорогу через линию фронта.
Эту горькую весть и принес я в Москву.
Полку Минаева прибыло
С возвращением в Москву навалились на меня заботы. Во-первых, надо было, как говорят журналисты, «отписаться» за командировку во вражеский тыл. Статьи, очерки, зарисовки… Во-вторых, яркие, незабываемые впечатления просились в стихи. Многие мои стихотворения той поры были напечатаны с пометками: «Партизанский лагерь батьки Миная», «Партизанский отряд Данилы Райцева», «Отряд Михаила Бирюлина». Наконец, зрела во мне, бродила поэма «Мой мастер», тоже навеянная увиденным в партизанской зоне. И так мне нужно было встретиться, побеседовать с Минаем Филипповичем, но я не знал, где он.
А он был в Москве. Еще в середине сентября 1942 года его вызвали в Центральный штаб партизанского движения да при штабе и оставили. Сказали: «Орлы, прошедшие твою школу, теперь и сами управятся. Твой опыт здесь нужнее. Отсюда он пойдет по всем партизанским отрядам и бригадам, повсюду, где полыхает партизанская война».
Конечно же, мы в редакции узнали, что в феврале 1943 года состоялся пленум ЦК КП(б)Б и что на этом пленуме Минай Филиппович произнес большую речь, в которой, обобщая опыт партизанской борьбы на Витебщине, говорил о выдающейся роли партийных органов в организации и руководстве этой борьбой, в создании крупных партизанских боевых единиц.
Летом того же года мне довелось увидеть его, когда мы, белорусские поэты Петро Глебка, Анатоль Астрейка и я, приехали на встречу с людьми, которые ждали отправки во вражеский тыл.
Похудел, совсем седым стал Минай Филиппович. Может, сказалось то, что он был оторван от родной земли, от своих верных хлопцев, от боевого дела. А может, наоборот, потому его и не пустили за линию фронта, что какая-то хворь точила уже немолодого человека.
Что же привело Миная в эту партизанскую школу? Ему ли нужно было учиться, как бить оккупантов? С этими вопросами я пришел к руководителям школы.
— Минай Филиппович — сам партизанская школа, — сказали мне. — Это живая энциклопедия партизанской стратегии и тактики. Только его опыта гражданской войны хватило бы на целый курс лекций…
Потом мы читали стихи. Начинал я, видимо, как самый молодой. Батька Минай меня попросил:
— Ты, Антось, давай-ка по-нашему, по-белорусски.
Помнится, я читал отрывок из незадолго до того законченной поэмы «Мой мастер». Читал для него, для батьки Миная.
Да хаты, да самага ганку
Пад’ехалi немцы на танку
У сiyяе цiхае ранне.
— Ты Корчык Малання?
— Малання.
— А муж твой тутэйшы ляснiк?
Бальшавiк?
Звалокся у басяцкi атрад?.. —
Пытауся, нямецкi салдат.
— Дзе муж мой, не знаю, не знаю.
Яго я i у лесе гукаю.
Яго я i усюды пытаю
У блiзких, далекiх людзей.
Не кажуць мне людзi а дзе,
Чаму ён дадому не йдзе…
Я читал о том, как фашисты издевались над Маланьей. Привезли к своему штабу, дали в руки зажженную свечу: донесешь огонь до своего двора — останешься в живых, погасит ветер свечку — капут. Пошла Маланья в свой мученический путь с заклинаньями:
О, вецер!
О, ветрык мой цiхi!
Ну xi6a ж ты зычыш мне лiха?
Жадаешь iм xi6a пацехi?
Жыццё мне загубiш для смеху?
О, ветрык!
О, вецер крылаты!
Мне ж блiзка да роднае хаты,
Пад родныя блiзенька стрэхi.
Прашу я, прашу цябе, любы:
Злiтуйся,
Змiлуйся… —
Шаптала,
Кусала пасохлыя губы
I вецер глытала…
Мне было интересно, как Минай Филиппович прореагирует на трагическую развязку этой истории. А он Задолго до конца уронил на грудь седую голову, стал даже вроде бы меньше ростом. Таким я видел его у могил боевых друзей. Знал Минай: фашисты есть фашисты, донесет Маланья свечку или нет — конец один. И вот высшая награда для поэта: мне показалось, что в глазах у батьки Миная блеснула слеза.
Кстати, услыхав позднее этот отрывок, Александр Твардовский сказал, что такие стихи не нуждаются в переводе, что они «доходят» и на языке оригинала.
— Ну, а теперь давай поздороваемся по-настоящему, корреспондент, — распахнул Минай Филиппович объятия, когда мы, закончив выступление, смешались со слушателями и я подошел к нему. — Не довелось больше побывать в наших краях?
— Нет, батька Минай. А вы, верно, знаете, что там сейчас, как ваши хлопцы?
— Еще бы не знать! Растут хлопцы и в прямом смысле, и в переносном. Нет больше отряда Данилы Райцева, и отряда Миши Бирюлина нет.
— Как так нет?
— А так. Есть бригады имени Ленинского комсомола и 1-я Витебская, а комбригами — Райцев и Бирюлин. Сила! Этой весной фашисты против них две операции предприняли. Такое год назад могло бы большой бедой обернуться. А тут выстояли!
По тому, как говорил Минай Филиппович, чувствовалось, что он душою с ними, с орлами-минаевцами, что его радуют их успехи, рост партизанских рядов.
— Не слыхал, как Миша Бирюлин в один день пополнился? — продолжал Минай.
И он поведал историю, которую с позднейшими дополнениями, услышанными уже после войны от Михаила Федоровича Бирюлина, я хочу рассказать.
В бригаде батьки Миная можно было встретить русских, украинцев, грузин, татар, узбеков, калмыков, латышей. В большинстве своем это были красноармейцы, оставшиеся на оккупированной территории после трудных и безуспешных попыток выйти из вражеского окружения. Их знания, боевая выучка пригодились партизанам. А вот что произошло в районе торфопредприятия «Двадцать лет Октября», где тогда действовали партизаны Бирюлина.
Под Витебск прибыл вражеский батальон. Половина его разместилась в деревне Сеньково, в двенадцати километрах севернее Витебска, вторая — в деревнях Гралево и Сувары. Зеленая саранча в касках и седластых офицерских фуражках заполонила деревни. И словно еще глубже ушли в землю хаты, деревья горестно зашептали листвой: «Приш-шла беда! Немцы приш-шли!..»
Но какие-то необычные, загадочные были те немцы. Они никого не трогали, не волокли из хлевов скотину, не выгребали из клетей и амбаров муку, зерно, не требовали сала. За кусок хлеба, за кринку молока расплачивались тут же. Были покладистые, какие-то добрые. А когда прислушались к их говору, оказалось, что говорят они между собой на каком-то непонятном языке. И песни пели какие-то протяжные, немного печальные.
Один из них, в форме фашистского офицера, зашел в крайнюю хату деревни Сеньково. Поздоровался по-русски и задержался у порога. На его «здравствуйте» пожилая хозяйка не ответила, только скосила глаза и отвернулась. Стала растапливать печь. «Чего его принесла нелегкая? — думала она. — Может, прослышал, что у меня двое сыновей в Красной Армии? Может, он меня в свое гестапо потащит?»
А тот возьми и начни расспрашивать, как ей живется, не обижают ли солдаты. По-доброму расспрашивает, без злости. Осмелела старая:
— Ты, может, пришел меня от немцев защищать?
— Да! — решительно сказал офицер.
— Так я тебе и поверила! Ты же сам немец…
— Ошибаешься, мать. Я советский человек.
— Советский? — опять нахмурилась женщина. — А чего ж так вырядился? Почему лопочешь не по-нашему? Чего хитришь, притворяешься? Говорил бы по-немецки…
— Да я, мать, не знаю по-немецки. Я чуваш. С Волги родом. Там и вырос. Тут много моих земляков, волжан. Мы все из плена попали в этот батальон. Нам бы с партизанами, мать, связаться. Тут где-то в лесах партизаны Бирюлина. Может, помогла бы, мать, мне связаться с Бирюлиным?
Женщина — за кочергу.
— А чтоб тебе на горле веревку завязали! — набросилась на офицера. — С Бирюлиным он хочет связаться! Чтоб тебе воронье глаза выклевало, чтоб вовек не видеть тебе стежек-дорожек к Бирюлину!..
А когда она выпроводила офицера, из другой комнаты вышла ее дочь, комсомолка. Она была партизанской разведчицей, держала связь с Бирюлиным.
— Зря ты на него накричала, мама.
— Чего это зря? Фашиста жалеешь?
— Он не фашист. Пристрелил бы тебя фашист за твои слова, а этот как побитый из хаты поплелся. Худого слова тебе не сказал. Я тоже приглядываюсь к ним. Не хотят они воевать против партизан, людей наших не обижают. Может, устроить ему встречу с партизанами?
— Кто ж его знает, может, и надо, — задумалась женщина. — Если бы они перешли к партизанам, у Бирюлина прибавилось бы силы. Надо посоветоваться с самим Бирюлиным.
А через несколько дней в землянке Бирюлина собрались командиры, комиссары, разведчики. Начальник разведки Анащенко так обрисовал положение: на подмогу гитлеровским карателям прибыл этот батальон. В нем бывшие советские воины — пленные татары и представители других народов Поволжья. Батальон хорошо вооружен и специально обучен для борьбы с партизанами. На всех командных постах, в разведке и охране — немцы. Их около ста. Бойцы батальона не хотят подчиняться приказам фашистского командования. С первых дней они начали устанавливать контакты с нашими людьми, чтобы с их помощью перейти к партизанам.
Было решено вызвать на переговоры парламентеров. К партизанам их привел житель деревни Сеньково, которого, чтобы не вызвать подозрений, переодели в немецкую форму.
На предварительных переговорах парламентеры рассказали, что они действуют от имени подпольной организации, созданной еще на месте формирования батальона, под польским городом Радомом. Парламентеры настаивали на встрече с самым главным партизанским командиром. Говорили, что готовы всем батальоном перейти на сторону партизан.
Настороженная тишина стояла в землянке Михаила Бирюлина. Нужно было основательно подумать, прежде чем принять решение. Еще был памятен случай, происшедший летом 1942 года. Партизаны встретили в Щелбовском лесу группу людей, выдававших себя за советских бойцов и командиров, пробивавшихся из окружения. Командовал ими молчаливый, мрачный майор-артиллерист с забинтованной головой. Окруженцы рассказали, что уже давно пытаются с боями выйти на соединение с действующей армией, но все безуспешно, и они не прочь присоединиться к лесным солдатам.