Джин Бакстер опять засмеялась негромко и хрипловато и прижалась к Фрэнку спиной, закинув голову; руки его соскользнули с ее плеч и как-то сами — совершенно сами, непроизвольно — сомкнулись ниже.
— Вы хоть целоваться-то умеете? — спросила она деловито.
Конечно, он вообще умел. Но только ему не очень хотелось целоваться с этой Бакстер, и поэтому, когда они все-таки поцеловались, то скорее по ее инициативе. Ну а потом он сделал это уже и сам. Раз или другой — трудно сказать. Может быть, и три. Все-таки она была красива, — гораздо красивее, чем там в комнате, при ярком свете, — и звезды летели взад и вперед, точно все небо раскачивалось гигантским маятником, и музыка слышалась из комнат, где танцевали остальные, — очень красивая музыка, не какой-нибудь рокинг, а что-то южноамериканское, что он слышал уже не раз, и всегда думал при этом о Трикси Альварадо и был уверен, что уж в следующий раз, услышав эту проклятую музыку, он непременно расплачется, как мальчишка, хотя плакать ему в жизни пришлось до сих пор только два раза: в сорок третьем году, когда его письмо к отцу вернулось с четким фиолетовым штемпелем «Addressee killed in action»[71], и еще в ту ночь в Брюсселе. Сейчас он снова слушал эту проклятую музыку и думал о Трикси Альварадо и целовал совсем другую…
…Ее машина стояла в самом конце, такая открытая, серебристая.
— Пустили бы вы меня к рулю, — посмеиваясь, сказала Джин, передавая ему ключи. — Или рискнем?
Сердито сопя и стараясь сосредоточиться, Фрэнк обшарил переднюю панель, включил освещение приборов, стал нащупывать ногами педали.
— Вторую не ищите, — сказала Джин, — это гидроматик. Может, все-таки лучше мне?
Фрэнк, не отвечая, запустил мотор и с места дал полный газ — только непривычно мягкая гидропередача спасла их от аварии. Проехав несколько блоков, он почти отрезвел. Он почему-то всегда трезвел за рулем.
Джин указывала дорогу. Прямо, направо, свернуть вон у того указателя, теперь снова прямо. Они были уже в поле. Во всяком случае, огни и рекламы остались позади. Городок-то, в общем, небольшой — не успеешь оглянуться, как проскакиваешь его из конца в конец. Она достала плоскую фляжку, Фрэнк пил прямо из горлышка, запрокинув голову, удерживая руль одной рукой.
Она тоже здорово насосалась у девчонок, хотя держала себя в руках. Закурив сигарету, она сунула ее в рот Фрэнку, потом зажгла вторую — уже для себя. Фрэнк снова начал пьянеть.
— Разобьемся, — выговорил он с усилием и прибавил скорости.
— Не стоит, — сказала Джин. — Едем лучше ко мне. На первом перекрестке разворачивайтесь и обратно.
Удивительно, что они все же доехали благополучно. В лифте он смотрел на себя в зеркало и видел что-то расплывчатое. Что за дрянь была у нее во фляжке? Хотя, наверное, самое обычное виски. Просто он сегодня… перебрал. Да, вот именно. Он повторил эту мысль про себя еще раз и с некоторым усилием высказал стоящей рядом Джин. Та согласилась и сказала, что и сама она тоже, кажется, выглядит не лучше.
— Сейчас голову под кран, — сказала она, — и все станет на место.
Так оно и случилось. Фрэнк долго вертел головой под холодными секущими струйками душа, не сняв пиджака и даже не развязав галстука, и почувствовал себя значительно лучше. Когда он вошел в ливинг, Джин, уже успев переодеться в кимоно, возилась у открытого шкафчика-бара.
— Готовы? — спросила она. — Ну, теперь моя очередь. Но только я сделаю это более основательно. Займитесь пока чем-нибудь, слушайте музыку или просто сидите и пейте. Смешать вам? Ну как хотите. Если надумаете — приготовите себе сами. Вы уже протрезвели. Когда мы ехали, я еще никогда в жизни так не боялась. Впрочем, за рулем вы молодец, если и в постели такой же, то все в порядке…
Все-таки она была красива — даже сейчас, при ярком свете. Или японский наряд ей шел, или просто он раньше не рассмотрел как следует. Он поймал ее, когда она проходила мимо.
— Стоп, стоп, — сказала она смеющимся шепотом, — не все сразу, верно? — Вырвавшись, она запахнула кимоно и ушла, а он остался ходить по ливингу, натыкаясь на мебель.
Потом Фрэнк включил радио и сел в кресло. Сел, поднял голову и засмеялся — вот так штука! Кресло стояло в углу; обе двери — в коридор и дальше, в ванную комнату, — были на одной линии, и обе были открыты. Он сидел в кресле, а она стояла под душем, и единственным, что их разделяло, было несколько десятков футов пространства и прозрачная штора, которую она все же догадалась задернуть. До сих пор он видел такое только на экране, правда довольно часто. Избитая, в сущности, ситуация. А этот Джонни был прав: фигура у нее действительно «календарная»…
Фрэнк откинулся в кресле и зевнул, закинув руки за голову и чуть не сбив что-то висящее над ним на стене. Какую-то рамочку. Не вставая к не оборачиваясь, закинутой за голову рукой он попытался ее поправить, но что-то легкое упало на пол, наверное выпавший из стены гвоздь, а рамочка осталась у него в руке.
Это был В-47, снятый в полете, очевидно, с такой же машины, идущей параллельным курсом. Очень хороший снимок. Удивительно, как иногда хорошо выходят снимки. У него как-то никогда ничего особенно хорошего не получалось, хотя фотографией он увлекался. Еще студентом. Всегда или недодержка, или передержка, или еще что-нибудь. Да, так вот он какой. Он самый, Боинг В-47 «Стратоджет». Гнусная штука, более страшного самолета он в жизни не видел.
Во-первых, у него профиль акулы. Совершенно акулий профиль, или какой-то другой рыбы, такой же хищной. Конечно, может, это просто предубеждение… Дело в том, что ведь все знали, для чего создавалась эта машина — самый мощный в мире боевой самолет, способный нанести атомный удар в любой точке земного шара и без посадки вернуться на свою базу. А в общем, трудно сказать, почему иногда возникает вдруг такая антипатия-боязнь — то ли по отношению к человеку, то ли к месту, то ли к сооружению.
Он всегда любил самое новое, самое технически совершенное, и это естественно — их учили создавать новую технику. Но когда он впервые увидел «Стратоджет», ему стало страшно.
Он совершенно отчетливо помнит это чувство. Именно страшно. И вся их группа, которую тогда послали на базу Макконелл, в Уичито, — они все чувствовали нечто похожее, он отлично видел это, хотя никто ничего не говорил. Им, студентам, показывали самое мощное и самое новое оружие Америки, а они даже не испытывали законной в таких случаях гордости. Он, по крайней мере, ее не испытывал.
Ему было страшно, словно он заглянул вдруг в какой-то совершенно новый мир, в мир чудовищной техники марсиан. В этом мире человеку не было места — вот что понял он тогда, осматривая эту ни на что не похожую машину.
В ней не было ничего от прежних тяжелых бомбардировщиков, с их по-своему удобными и светлыми кабинами, со множеством уютных отсеков в фюзеляже, где во время патрульного полета можно сварить кофе, разогреть консервы и даже подремать между двумя вахтами. В-47 — это шесть турбин, равных по суммарной мощности силовой установке эскадренного миноносца, и огромное веретенообразное туловище, сплошь начиненное автоматикой и электроникой, с узкой щелью-кабиной наверху — с кабиной, где три человека в скафандрах не могут даже вытянуть руку или ногу, чтобы размяться. Обзора почти нет. Только пилот кое-что видит, а у навигатора, сидящего под ногами у пилота, нет перед глазами ничего, кроме шкал и экранов. В-47 предназначен, главным образом, для слепого полета, но даже если лететь с хорошей видимостью — навигатору стратосферного бомбардировщика она все равно ни к чему.
Фрэнк заглядывал в узкие норы с неудобными маленькими сиденьями, думая о том, что ни один из простодушных громовержцев Олимпа не обладал мощью, которая была подвластна экипажу нового Боинга, но эта мысль не вызывала в нем гордости.
Люди, пальцам которых повиновались самые тонкие приборы, самые мощные двигатели и самая чудовищная разрушительная сила во всей истории техники, сами были рабами, и ему тогда показалось, что в компоновке кабины «Стратоджета» выразилась не только конструктивная необходимость, но и какая-то более важная и более глубокая идея, еще не совсем ясная ему самому.
Он вообще никогда не был силен в отвлеченных идеях, но одно он видел совершенно ясно: летчики на этой машине не были «господами воздуха», они были рабами техники, злорадно и демонстративно загнавшей их в щель между приборами и машинами, как некогда сажали человека в каменный мешок. Во Франции ему показывали один замок, там были подземные каменные мешки, les oubliettes. На В-47 — не многим лучше. Когда самолет приземляется, экипаж приходится «приводить в форму» какими-то специальными ваннами, массажами, чуть ли не искусственным дыханием…
…Все это он вспомнил в течение одной какой-нибудь минуты, пока держал в руках вставленную в рамку фотографию. Потом оглянулся и обвел глазами стены — портрета не было. Еще бы, зачем ей портрет? Да… страшный самолет. Он даже когда взлетает — и то похож не на самолет, а на управляемый снаряд: дым, грохот — того и другого очень много. Он ведь для отрыва от земли использует пороховые ускорители, этот проклятый В-47. Если смотреть издали — кажется, будто запускают «Регьюлус». А на снимке выглядит красиво — серебряный на почти черном фоне. Снято с очень плотным светофильтром, почти красным. Или просто там такое небо? Конечно, это же стратосфера!
…Вот она плещется здесь за прозрачной занавеской, вся как на ладони, — красивая длинноногая женщина, жена того самого парня, который сейчас где-то в стратосфере. Над Аляской, над полюсом, или над Францией, или над Брюсселем — зашнурованный в декомпрессионный скафандр, втиснутый в узкую щель между сотней тумблеров, кнопок и рукояток, опутанный шлангами и проводами, со своим страшным грузом в бомбовом отсеке. Может быть, он думает сейчас о ней, если вообще способен еще думать о чем-нибудь, кроме пунктов полетного задания. О ней, об этой самой, когда-то обещавшей ему верность, «феноменальной стерве» Джин Бакстер. Это же его фамилия, его собственная…