Беатрис дочитала письмо с неподвижным лицом, все четыре листка, потом аккуратно сложила их по сгибам и вложила обратно в пестрый конверт. Во рту у нее пересохло и чувствовался какой-то горький привкус. Она прошла в туалетную комнату, выдернула из кассеты бумажный стаканчик и напилась из-под крана, потом долго ломала стаканчик на куски и следила, как обрывки один за другим исчезают в отверстии раковины, уносимые водой. Слово Альварадо! «Тебе никогда не придется говорить, что одна из Альварадо тебя обманула…»
Вернувшись к своему столу, она села и опустила лицо в ладони. Если бы хоть поплакать или помолиться… Что сегодня — среда? Да, только среда, а кажется, будто прошла целая вечность. Всего только два дня и три ночи, кто бы подумал, что за такое время можно так состариться. Неудивительно, что она не может теперь молиться, — ее ведь всегда учили, что для молитвы нужно чистое сердце. Но странно, что нет слез, что она ни разу не заплакала за все это время.
В таком странном оцепенении, отрывочно думая о том и о другом и мучительно стараясь не думать о главном, Беатрис просидела все утро в пустой конторе. Мак-Миллан явился только в час.
— Как поживает маленькая Трикси? — спросил он, приблизившись к столу Беатрис и потирая руки. — Последние дни мне очень не нравится ваш вид, определенно не нравится.
— Я плохо себя чувствую, сэр, — тихо отозвалась она.
Мак-Миллан участливо склонил к ней обрюзгшее лицо с вислыми щеками бульдога.
— Простуда?
— Не думаю, сэр… Просто вообще нездоровится…
— Ступайте домой! — решительно сказал Мак-Миллан.
На улице сеялся мелкий дождь, было не по сезону холодно. Поеживаясь в своем легком плаще, Беатрис пешком дошла до площади Обелиска, пересекла ее подземным туннелем и вышла к ювелирному тресту. Одна из витрин была оформлена для начинающейся завтра распродажи обручальных колец и свадебных подарков. Белый шелк, розовые голые амуры среди ватных облаков, флердоранж, усыпанные блестками колокола. «Двухэтажный особняк с колоннами», — вспомнила Беатрис, проходя мимо рекламной идиллии. Сердце ее рванулось, все тело на мгновение охватила обморочная слабость. Что она ответит Фрэнку? Господи, что может она ему написать?
В дверях «Хижины» она взяла контрольную карточку и пошла по узкому проходу между стойкой и расположенными слева боксами, отыскивая свободный. Четырехместные боксы напоминали маленькие железнодорожные купе — два диванчика, один против другого, и между ними привинченный к стене узкий столик вагонного типа. Открытые со стороны прохода кабинки разделялись между собой перегородками выше головы сидящего человека, и в них можно было пообедать и поговорить, не чувствуя на себе чужих взглядов. «Голландская хижина» нравилась Беатрис главным образом благодаря этой особенности своего устройства.
Найдя пустой бокс, она опустилась на диванчик, не снимая плаща, и начала медленно стягивать перчатки. Было тепло, усыпляюще жужжали голоса, радио передавало негромкую, приятную музыку. Есть ей не хотелось, лучше всего было бы прикорнуть здесь в уголке и проспать до самого вечера. Но поесть нужно хоть немного, иначе опять разболится голова. Что делать после обеда? Правильнее было вернуться в контору и заняться стенограммами, но и работа кажется сегодня непереносимой. Домой идти не хочется. Господи, как она устала… Заснуть бы сейчас, принять люминал и заснуть…
— Сеньорита? — остановился перед ее боксом официант. Зажав под мышкой поднос, он выхватил из кармана никелированные кондукторские щипчики и нетерпеливо ими пощелкал. Беатрис подняла глаза и посмотрела на него непонимающим взглядом.
— Ах да, — опомнилась она. — Дайте мне… рис с молоком, что ли, и крем-шантильи, — сказала она, протягивая официанту карточку. Тот кивнул и молниеносно прощелкнул полоску картона в нескольких местах. «Рис один, шантильи один!» — пронзительно выкрикнул он, вернув карточку Беатрис и переходя к следующему боксу.
Она подумала вдруг, что хорошо было бы иметь вот такую работу — не официантом, конечно, девушка не может работать официантом, но что-нибудь похожее, чтобы все время быть занятой, не иметь ни одной свободной минутки… На фабрике это не то, она была зимой с экскурсией из лицея на фармацевтической фабрике «Скуиб» и видела, как там девушки работают на конвейере расфасовки пенициллина. Ни одной свободной минутки — это верно, но заняты только руки, а голова совершенно свободна, можешь думать о чем хочешь. Девушки на конвейере слушают музыку, которая не умолкает в цехе ни на минуту, или болтают между собой. А тут хорошо бы так, чтобы и голова была занята, как у этого мосо, — не забыть заказы, не перепутать столики, — и уставать так, чтобы только приходить домой и сразу после ужина — в постель, без всякого люминала…
Официант принес тарелку риса и вазочку со взбитым кремом. Холодный отварной рис, залитый сладким молоком, был ее любимым блюдом, но сейчас она нехотя ковыряла его ложкой, упорно думая о том, каким это образом китайцы ухитряются есть при помощи палочек…
— Ола, кого я вижу! — послышался знакомый голос. — Дорита?
Она равнодушно подняла голову:
— А, Пико…
— У тебя не занято?
— Садись…
Пико повесил на крючок мокрый плащ и шляпу, сел и принялся протирать очки, близоруко моргая.
— Наконец-то я вас поймал, коллега!
Он надел очки и воззрился на нее с торжествующим видом.
— Где же это вы пропадаете, а? Сколько процессов выиграли за последнее время?
Подошел официант. Пико отдал ему карточку и заказал биф по-милански и кофе. Потом снова повернулся к Беатрис и сказал уже другим тоном:
— У тебя плохой вид, Дорита. Ты что — нездорова?
— Немного, — нехотя ответила она, бесцельно черпая ложкой молоко и выливая его на горку риса. — Ничего страшного…
— Да ты посмотри на себя — зеленая, под глазами синяки. Что с тобой?
— Боже мой, — раздражительно сказала Беатрис и отодвинула от себя тарелку. — Что я, врач?
— А у врача была?
— Да, была.
— И что он сказал?
— Ох, Пико, ради всего святого!
Тот смутился или обиделся, снова занявшись своими очками — подышал на них, протер носовым платком, поглядел на свет. Когда официант принес его заказ, он молча принялся за еду, косясь на сидящую напротив девушку. Беатрис через силу проглотила несколько ложечек взбитого крема и подперла кулачком щеку, опустив глаза и разглаживая пальцами лежащую на столе перчатку.
— О тебе спрашивал падре Франсиско, — сказал вдруг Пико, безуспешно пытаясь разрезать мясо тупым ресторанным ножом. — Каррамба… Что это за подошву мне дали…
Беатрис подняла глаза и уставилась на него.
— Как… падре Франсиско здесь? — шепнула она. — Он что — вернулся?
— Ну понятно, вернулся, если я говорю, что он про тебя спрашивал. Или ты воображаешь, что я разговаривал с Ватиканом по прямому проводу? Вчера мы встречали его в аэропорту… Ну и мясо, будь оно трижды…
— Слушай, Пико! Он будет сегодня в клубе?
— Падре? Нет, в клубе сегодня никого нет. Он вечером будет у себя в редакции, так говорил Эрнандо. А что такое? Он тебе нужен?
Беатрис не ответила. Ее внезапно словно озарило проблеском надежды — падре вернулся! Единственный человек в мире, который может ей помочь, — это он, падре Франсиско Гальярдо, ее духовный отец. И он приезжает именно в тот момент, когда это нужно! О небо, неужели кончились ее муки?..
— Пико, ты уверен, что он будет сегодня в «Критериуме»? В котором часу? А если он туда не придет, где можно его найти, хотя бы по телефону?
— Да будет он там, сказано тебе. — Пико посмотрел на нее изумленно. — Эрнандо сказал, что он приедет в редакцию часов в восемь и останется до десяти-одиннадцати. Что с тобой делается, Дорита?
— О, ничего…
Господи! Еще несколько часов — и все будет кончено… Сегодня ночью она наконец уснет спокойно, а завтра… завтра все должно стать совсем иначе, ведь падре Франсиско не может ей не помочь — он, ее духовный наставник, ее второй отец…
Она подняла ресницы, и впервые за эти дни ее лицо осветилось слабой улыбкой.
— Ничего, Пико, не обращай внимания… У меня были неприятности, я не могла справиться с ними без падре. Ты не можешь себе представить, как это удачно, что он приехал…
Ей стало стыдно за свой недавний раздражительный тон. Чтобы загладить вину, она спросила как можно более заинтересованно:
— Ну, а у тебя что нового, Пико?
— Да ничего… — мотнул тот головой, старательно жуя. — Масса работы… Экзамены на носу, ничего не готово. Статья не клеится. Вообще гнусно все до предела. Вчера видел Освальдо — они с Рамоном тоже решили смываться — и невольно позавидовал. Хотя в принципе считаю, что эмиграция — не выход…
— Освальдо? — рассеянно переспросила Беатрис.
— Ну да, Лагартиха — с нашего курса. Я тебя однажды познакомил с ним в ассоциации. Длинный такой, с унылой физиономией, а Беренгер — толстяк, настоящий Панса. Их так и зовут — Санчо и Дон-Кихот. Ни шагу друг без друга, теперь вот и в Монтевидео собрались вместе…
— Им выдали паспорта? Как странно.
— Да никаких паспортов у них нет — смываются нелегально. Освальдо считает, что здесь делать уже нечего, поскольку легальные методы борьбы ничего не дают. Не знаю, может, он и прав…
Беатрис снова придвинула к себе вазочку с кремом.
— Беренгера я знаю, — сказала она. — Лагартиху не помню, а Рамона видела не так давно у Линдстромов. Норма еще сказала, что он — коммунист.
— Чепуха, Освальдо куда левее.
— Правда? — Она зачерпнула ложечкой немного крема и нерешительно поднесла к губам.
— Во всяком случае, все время кричит о необходимости «прямого действия»… Троцкистская, в сущности, позиция.
— Как интересно. — Беатрис лизнула крем, отодвинула вазочку и принялась вытирать пальцы бумажной салфеткой. — Какого же действия он хочет?
— Понятно какого! — Пико вскинул над столом руку, словно прицеливаясь из пистолета, и дернул указательным пальцем. — Освальдо рожден быть террористом.