Тоска снова охватила его, едва он вернулся в «Бельявисту». Дон Луис, усталый с дороги, спал у себя в комнате, в доме стояла мертвая тишина. Было уже около пяти. Через несколько минут Трисс выйдет из бюро, они могли бы встретиться перед Дворцом трибуналов… Да, не так думал он вернуться сегодня домой, выезжая утром из ворот кинты.
Тоска была глухой, сосущей, как неосознанная угроза, как страх перед неизвестным. Жерар тщетно пытался взять себя в руки, убедить себя в том, что ничего страшного, в сущности, не произошло. Всего лишь отсрочка на несколько дней. Что значит одна лишняя неделя по сравнению с ожидающим их счастьем? По крайней мере, вернувшись из Штатов, он будет окончательно свободен от прошлого. А может быть, позвонить все же сегодня… Сказать, что уезжает на несколько дней и придет к ней, как только вернется…
Искушение становилось все сильнее. Телефон стоял в холле, но, в какой бы комнате Жерар ни находился, ему отовсюду казалось, что он видит сквозь стены этот черный молчаливый аппарат. Это ведь так просто: подойти, снять трубку, назвать телефонистке шесть цифр: восемь, три, один, один, два, семь. Всего только шесть цифр. «Проснитесь, очарованный кабальеро, в моей власти освободить вас от чар…» Аллан позвонил в восьмом часу.
— Бусс? Все в полном порядке, мой мальчик, — радостно проквакала трубка. — Все о’кэй, ваш паспорт завизирован, места заказаны, летим завтра в восемь тридцать самолетом «Панагра», утром в воскресенье будем в Нью-Йорке. Всего три посадки — Рио, Порт-оф-Спэйн и Майами. Здорово, будь я негр, как это мы все ловко успели обделать — буквально за один день, а? Так как мы с вами договоримся — заехать за вами или увидимся прямо в аэропорту?
— Увидимся в восемь, в Пистарини.
— Э-э, Бусс, не путайте! В Пистарини вам делать нечего, «Панагра» пользуется своим аэропортом в Мороне. Вы слышите — приезжайте в Морон, не в Пистарини…
— Ладно, приеду в Морон, это мне ближе. До завтра, Аллан.
— До завтра, Бусс, не забудьте завести будильник — и смотрите же, аэропорт Мо…
Жерар с грохотом обрушил трубку на рычаг.
За эвкалиптами садилось солнце. Дон Луис проснулся и сидел с Макбетом на террасе, вполголоса укоряя его за паразитический образ жизни и упорное нежелание ловить крыс. Макбет изредка издавал глухое утробное ворчание — нельзя было понять, соглашается он или возражает. Стало быстро темнеть, на медном фоне гаснущего заката первая летучая мышь бесшумно, как во сне, прочертила черный стремительный зигзаг. Где-то в комнатах зазвенел москит.
…Через полчаса станет совсем темно, и телефон растворится во мраке. Завтра в это время ты будешь видеть закат над Карибским морем, а послезавтра — над небоскребами Манхэттэна. Понедельник, вторник, самое позднее в среду ты должен вылететь обратно. И в пятницу позвонишь Трисс. Только в пятницу — через семь дней, — а тут под рукой стоит телефон: Протяни руку, назови телефонистке шесть цифр…
Не в силах больше выносить это молчаливое единоборство, Жерар с отчаянием выругался, вскочил и вышел из холла.
— Дон Луис! — крикнул он. — Вы уже отдохнули? Бросьте беседовать с бессловесной тварью, заходите лучше сюда.
— А я думал, вы тоже легли отдыхать, — сказал садовник, входя вместе с ним в столовую. — Я сам проснулся, смотрю — машина стоит, а в доме темно. Что нового в столице?
Жерар достал из буфета бутылку вина, стал обдирать пробку.
— То нового, что я завтра улетаю… на неделю. Это по делам, в Штаты. Вас не затруднит отвезти меня в Морон к восьми утра? — спросил он, разливая вино.
— Нет, не затруднит. А вам, я вижу, поездка не особенно по душе?
— Да, но съездить надо. Ваше здоровье, дон Луис.
— Взаимно, дон Херардо.
Жерар залпом опорожнил стакан. Достав из кармана трубку, он набил ее и, не закурив, стал чертить мундштуком треугольники на поверхности стола.
— Какая все же гнусная штука, эта жизнь, — тихо сказал он после долгого молчания. — Человек хочет только одного — немножко личного счастья и чтобы его оставили в покое… Такая фраза есть у одного писателя, не помню у кого… А его в покое не оставляют. Самая страшная проблема нашего века, дон Луис, это взаимоотношения между личностью и обществом, между единицей и бесконечностью. Ваши единомышленники, кажется, решают ее арифметическим путем? Личность — по сравнению с обществом — для них всего только одна столько-то миллионная доля целого, следовательно, и говорить о ней нечего…
— Странное дело, — сказал садовник, — вы ведь умный человек, дон Херардо, а повторяете чужие глупости. Нам просто трудно спорить на эту тему, потому что вы не понимаете главного. Для моих единомышленников человек — это не «одна столько-то миллионная», а то, ради чего мы и живем, и сидим по тюрьмам, и помираем, когда приходится. Вы уж извините за риторику! Мы, по правде сказать, не очень-то умеем говорить красивые слова о «правах личности», но говорить — это одно, а делать — это совсем другое. Либеральные говоруны и привели мир к такому состоянию, в каком вы его сейчас видите. И мир, и эту самую «свободную личность», о правах которой они так распинались. А если уж вы хотите говорить о взаимоотношениях личности и общества, пользуясь примерами не из области социологии, то тогда уж возьмите клетку и живой организм. Это тоже неудачная аналогия, вы меня понимаете — клетка не мыслит и не имеет своей воли, но известную параллель провести можно.
— Вы, значит, предпочитаете биологию, — усмехнулся Жерар. — Клетка! Что такое клетка? И в чем же тогда для вас ценность человеческой личности? Или она вообще лишена всякой ценности, всякого значения?
— А в чем ценность клетки? Надо полагать, в том, что от здоровья каждой клетки зависит здоровье всего организма…
— Опять вы все сворачиваете к организму, черт возьми! А если клетке плевать на организм, если она хочет существовать сама по себе — тогда что? Или она не имеет права этого хотеть?
— При чем тут право, дон Херардо?.. Право — это одно, а жизнь — это совсем другое. С правом или без права, а клетка не может жить отдельно, просто не может, и все тут. Ну, пускай она отделится — пускай она решит, что у нее есть это право, и отделится. И что из этого получится? Организм не пострадает, а клетка погибнет…
Утром, доставив Бюиссонье в аэропорт, дон Луис вернулся на кинту, засел за письма и провел за этим делом первую половину дня. Когда все шесть были готовы (за ними должны были заехать вечером, отправляющий их человек приезжал в «Бельявисту» под видом зеленщика), он занялся стряпней и позволил своим мыслям вернуться к «патрону».
Вчера они спорили долго, за полночь. В конце концов, после очередного высказывания Бюиссонье, он прямо сказал ему: «Вы, дон Херардо, напоминаете мне елочный шарик — блестящий снаружи и пустой внутри. Если придавить пальцем, от вас ничего не останется». Сейчас вспомнив это, дон Луис даже поморщился от досады на самого себя. Говорить этого не следовало. Во-первых, потому, что Бюиссонье и без того был чем-то удручен; после этих слов он замолчал и потом пробормотал со своей кривой улыбкой: «Тут вы чертовски правы, дон Луис, раздавить меня и в самом деле нетрудно». Да, это было большой бестактностью с его стороны — сказать и без того расстроенному человеку такую вещь. Кто знает, что с ним случилось, с доном Херардо… Может быть, он ждал от него помощи, по крайней мере участия. Это во-первых. А во-вторых, сегодня, на свежую голову, эти слова выглядят не только жестоко, но и неверно. Бюиссонье вовсе не так пуст, как желает казаться со своим напускным цинизмом и наплевательским отношением к миру. Все это мишура, но под ней не обязательно должно быть пусто…
Ополаскивая под краном очищенные картофелины, дон Луис по-стариковски вздохнул и покачал головой. Мало ли он их видел, таких вот интеллигентов, щеголявших своим презрением к буржуазному мещанству капитализма и своим высокомерным, с позиций «духовно свободной личности», неприятием коммунизма… Сколько он их видел — и все они по большей части оказывались потерянными людьми, а ведь далеко не все были пустозвонами. Были среди них и талантливые, по-настоящему талантливые люди, которые могли бы принести большую пользу.
Вся их беда в том, что они не понимают одной простой вещи. Если общество устроено плохо, так переделывайте же его, черт возьми, находите себе единомышленников, пытайтесь проводить в жизнь свои собственные мысли! Но нет, куда там. Это для них уже «политика» — грязное дело, недостойное их утонченного интеллекта. А сидеть и брюзжать, замкнувшись в каморке своей «духовной свободы», — это, по их мнению, куда достойнее…
После обеда дон Луис отдохнул, потом поработал немного в саду. Сад подзапустили за время его отсутствия — дорожки были не расчищены, многие кусты роз объедены муравьями, у пруда валялся сломанный шезлонг. Дон Луис отнес его в гараж, выстругал две планки твердого дерева, аккуратно приладил их к сломанной стойке, зашлифовав головки шурупов напильником и шкуркой. Он не переносил вида сломанной и непочиненной вещи, какой бы грошовой ни была ее стоимость.
За письмами должны были приехать около семи. Поужинав, дон Луис положил пакет в карман и вышел за калитку, с удовольствием прислушиваясь к тишине вечерних полей. На восточной стороне неба уже дрожали первые звезды, в наполнившемся от дождей кювете звонко и печально перекликались лягушки, едва слышно шелестели эвкалипты.
Через несколько минут из-за поворота показалась знакомая тележка — высокая, двухколесная, с парусиновым тентом, украшенным по краям фестончиками и побрякушками. На затейливо расписанной боковой стенке тележки вилась надпись: «Одинокий орел».
Человек, сидевший на тележке среди корзин с салатом и апельсинами, мало походил на орла. Это был паренек в комбинезоне и маленьком каталонском берете — самый обычный паренек из предместий Буэнос-Айреса, каких можно десятками видеть у ворот фабрики или в пивной за обсуждением последнего футбольного матча.
— Ола, дон Луис! — крикнул паренек, соскочив с тележки. — Значит, вер