Прости за горе, которое я тебе причиняю. Я знаю, оно будет для тебя огромным. Сумей его преодолеть — это моя последняя предсмертная просьба к тебе, моя девочка, — и ты сама поймешь, рано или поздно, что иначе быть не могло и что это только к лучшему для тебя.
Тебе, родная, я ведь все равно не мог дать того, что ты заслуживаешь: ни настоящей любви, ни настоящего счастья. Я знаю, что ты всегда хотела иметь ребенка, но разве такие, как я, имеют право на отцовство? Подумай, какие качества мог бы унаследовать от меня наш ребенок?
Я рад, что могу оставить тебе средства для спокойной и обеспеченной жизни. Помни, что ты не одинока, что около тебя есть друзья, всегда готовые поддержать тебя участием и добрым советом. Дон Луис — это человек, которому ты можешь во всем довериться так же, как доверялась мне. Эрменехильдо Ларральде может стать твоим другом на всю жизнь — подумай об этом, шери, прошу тебя. Кроме того, у тебя есть молодость, которая, как и время, залечивает все раны.
Прощай, paloma mia, и будь счастлива — перед тобой ведь вся долгая-долгая жизнь. Целую тебя в последний раз, моя маленькая верная подружка.
Жерар нерешительно потянулся за ручкой и тотчас же, вздохнув, положил ее на место. Что он может написать Бебе о Беатрис? И должен ли он это делать — именно сейчас, именно в этом письме? «Моя маленькая шери, я и в этом непростительно виноват перед тобой…»
Взяв письмо, он вложил его в конверт, заклеил и нажал кнопку звонка. Бесшумно появившийся перед столом мальчик протянул ему узкий лист:
— Вы просили счет, сэр.
— Спасибо… Сейчас сдайте эти два письма заказным авиаэкспрессом и принесите мне квитанции. Я буду ждать.
— Слушаюсь, сэр.
Мрак за окном искрился и мерцал миллионами огней ночного Нью-Йорка. Внизу они сливались в сплошное море света, из которого тут и там застывшими огненными каскадами возносились вверх отдельные небоскребы. Вдали, освещенная снизу прожекторами, телевизионная мачта на остроконечной крыше Импайра сияла своей паутинной структурой, похожая на хрупкое елочное украшение.
Жерар неподвижно стоял перед окном, пока не вернулся бой, принесший почтовые квитанции. Поблагодарив, он сунул их в карман и вынул бумажник.
— Уплатите по этому счету, — сказал он, протягивая мальчику пачку кредиток — все, что нашлось в бумажнике. — Сдачу возьмете себе.
Мальчик вытаращил глаза, не решаясь взять деньги.
— Но, сэр… Это ведь слишком много!
— Берите, берите…
Когда бой исчез за дверью, Жерар взглянул на квитанции и бросил их в камин. Оставалось исполнить еще одну формальность. Подойдя к столу, он взял чистый лист и написал крупными буквами:
«Я, Жерар Поль-Анри Бюиссонье, кончаю с собой по своей доброй воле, находясь в здравом уме и твердой памяти, В смерти моей прошу винить наше столетие».
Жерар поставил дату, подписался, положил лист на видное место посреди стола и вернулся к камину. Опустившись в кресло, он достал из кармана платочек с голубыми инициалами и налил себе вина.
— Итак, Трисс… — негромко сказал он вслух. — Ваше здоровье!
Вино, которое он пил, было последним приветом родины — сок французских виноградников, созревший на французской земле под французским солнцем, превращенный в благородный напиток руками французских виноделов. И Беатрис была рядом с ним — в его сердце звучал ее голос, ее руки вышили этот голубой вензель. Смотри же на него, Жерар Бюиссонье. Смотри на него в последний раз — на пороге вечности.
Прижав платок к лицу, он закрыл глаза и увидел травянистый пригорок, высокое небо над пампой и тоненькую фигурку всадницы. За нею неистовым огнем горел закат — последняя вспышка дня на границе ночи. Трисс, о Трисс, почему это случилось так поздно?..
Зажмурившись еще крепче, Жерар скомкал платочек и бросил его в камин.
Когда он открыл глаза, все было кончено, и только серые лоскутки пепла шевелились на раскаленных углях. Он залпом допил вино и торопливо потянул из кармана маленький пистолет.
В последний момент самообладание его покинуло. Пальцы не сразу нащупали кнопку предохранителя, вкус стали и оружейной смазки вызвал на мгновение чувство отвратительной тошноты, зубы стучали о металл, как в жесточайшем приступе лихорадки. Собрав последние остатки сил, он на какую-то долю секунды еще раз овладел своими нервами и повернул пистолет боком, чтобы удобнее было сжать зубами его плоский ствол. Зажмурившись и левой рукой машинально отерев со лба холодную испарину, Жерар вцепился ею в подлокотник кресла и, откинувшись всем телом на спинку, спустил курок.
1956–1959
Буэнос-Айрес — Воронеж — Ленинград
Ступи за ограду
Часть IОдиночество
Звонок залился так оглушительно громко, что мог перебудить спящих всего квартала. Впрочем, многие ли спали в эту ночь? Улица, мокро блестящая булыжниками в желтых пятнах света под раскачиваемыми ветром фонарями, была безлюдной, и безлюдность — он не мог избавиться от этого ощущения — была какой-то затаившейся. Те, кого не было сейчас на обмытых дождем тротуарах, не просто отдыхали в своих домах — они прятались, ждали и прислушивались.
— Кто там? — спросил за дверью настороженный женский голос.
Пико еще раз оглянулся — на улице не было никого — и приблизил лицо к дверной решетке.
— Прошу прощения, сеньора, — мне нужен доктор Ларральде, — сказал он внятно, стараясь не повышать голоса. — По очень важному делу…
— Моего сына еще нет, — помедлив, отозвалась женщина из-за двери. — А кто его спрашивает?
— Ретондаро, — сказал он еще тише, снова оглядываясь. — Пико Ретондаро, к вашим услугам, сеньора. Мы с Хилем друзья. Когда он может вернуться? Мне совершенно необходимо…
Дверь отворилась, и женский голос из темноты пригласил его войти. Потом дверь захлопнулась за его спиной.
— Сейчас включу свет, — сказала сеньора Ларральде, продолжая возиться с запорами. — Я до сих пор не могу опомниться… Какой день, сеньор Ретондаро, какой день! Все эти бедные люди, которые ничего не ожидали, а были, говорят, и с детьми…
Щелкнул выключатель. Пико увидел себя в обществе пожилой женщины с испуганным выражением лица.
— Очень рад, сеньора. — Он поклонился. — Как поживаете?
— Проходите, сеньор. — Донья Мария открыла дверь в гостиную. — Я дам вам кофе, вы совсем промокли. Сын должен вот-вот вернуться. С этими событиями — вы сами понимаете — воображаю, что делается там, в госпитале! Иисус-Мария, какой ужасный день…
Донья Мария повторила приглашение сесть и чувствовать себя как дома и вышла. Пико, держа руки в карманах плаща, обвел взглядом маленькую, старомодно обставленную гостиную. Семейные фотографии, маленькая статуэтка Луханской мадонны, какие-то сувениры из ракушек. Большая цифра 16 на отрывном календаре. Он шагнул к календарю, сорвал листок и долго смотрел на него, словно пытаясь разобрать иероглифы. 1955, 16 июня, четверг. День поминовения святого Иоанна-Франциска Р. Что означает это «Р.»? Римлянин? Был разве такой святой — Иоанн-Франциск Римлянин? Возможно, был. Возможно, не был. Какое это теперь имеет значение?
Он сложил листок пополам, потом вчетверо и зачем-то спрятал его во внутренний карман. Какой адский холод в этой комнате, здесь, очевидно, никогда не топят. Черт, он весь промок. Сколько прошло часов? Сейчас уже полночь, а началось это около полудня…
Точнее — около полудня началось в городе. Для них все это началось еще сутки назад. На рассвете они — штурмовая группа, обозначенная в диспозиции под кодовым именем «Хота», — уже шестой час томились в прокуренных комнатах чьей-то пустой квартиры в Палермо, ожидая условного сигнала по телефону. Задача, стоявшая перед ними, заключалась — если вспомнить слово в слово текст диспозиции — в «содействии захвату казарм Первого моторизованного полка Мальдонадо». Кто, собственно, должен был захватывать Мальдонадо, кому они должны были в этом содействовать — они не знали. По крайней мере, лично он не знал. Плохо представлял он и то, каким образом тридцать человек с пятью «томпсонами» могли содействовать захвату одной из самых крупных казарм столицы. Пистолеты-то у них были, еще бы. У кого из студентов в наши дни нет пистолета! Но автоматов было всего пять. Конечно, может быть, те, кому они собирались содействовать, были вооружены лучше…
— Чашечку кофе, молодой человек? — Донья Мария поставила на стол сахарницу и кофейник. — Что же вы не садитесь? И плащ лучше сняли бы, — он у вас весь мокрый… Впрочем, здесь холодно…
Она говорила что-то еще, Пико ее не слышал. Присев к столу, он выпил кофе почти залпом, не размешав сахар; хозяйка немедленно налила ему еще.
— Вы бесконечно любезны, сеньора, — пробормотал он сквозь сжатые зубы, чувствуя, что его начинает колотить озноб. — Но вы должны знать, что я замешан в сегодняшних событиях. Может быть, мне лучше выйти и подождать Хиля на углу квартала…
— Еще чего, в такую погоду! — возразила донья Мария. — Вы думаете, мой сын никогда не был замешан в событиях? Извините, я вас оставлю, — ужин еще не готов…
Донья Мария вышла. Пико сидел, нахохлившись в своем мокром плаще, и грел руки о кофейник. Потом он налил себе еще чашку и выпил так же, залпом. Напоминание об ужине вызвало у него голодную спазму в желудке. Впрочем, он где-то что-то съел. Несколько часов назад. Прежде всего нужно восстановить в памяти — как, в какой последовательности все это случилось.
Утром они были там, в Палермо, — вся «группа Хота». Сидели и ждали сигнала, чтобы идти брать это проклятое Мальдонадо. Но сигнал так и не был получен, вместо этого около одиннадцати им позвонили и сказали, что весь список «Хоты» попал в руки полиции, что план меняется соответственно этому и все тридцать человек должны немедленно исчезнуть. Не только из района Палермо, не только из Буэнос-Айреса — предпочтительно вообще из Аргентины. На хорошем кастильском языке это означало: «Спасайся кто может».