6. Костюм дамский голубой 1 шт. 4000 р...
12. Цепка с медальоном золотая 1 шт. 4000 р...
15. Сапоги мужские 50 % изнош. 1 пар 1500 р...
На сумму сто семь тысяч триста рублей.
Вещи действительно пренадлежали мне, свидетели, знающие мои вещи и о пропаже их [следуют фамилии, адреса и подписи]”.
“Акт 47
Настоящий акт составлен 18 сентября 1944 г. (г. Одесса)... в том, что гр. Коган Муся Ефимовна действительно... в ГЕТО пробыла 2,5 года, откуда вернулась и неимеет на существование денег и одежды и крайне нуждается.
(3 подписи)”
“В Чрезвычайную Комиссию содействия Ворошиловского района г. Одессы по ущербам и злодеяниям...
Гр. Гофмана Абрама Яковлевича
и Гофман Рахиль Осиповны,
проживающ. по ул. Баранова № 40, кв. 27
Заявление
...со дня вступления в город румыно-немецких варваров они беспрерывно нас терроризировали и грабили, меня выгоняли в тюрьму, жену угнали на Дальник, после Дальника опять в тюрьму и после тюрьмы опять на Дальник, каждый раз выгоняли из квартиры, забирали ключи, расхищали наше нажитое долголетним трудом добро и так изо дня в день продолжалось это гонение... 12 января 1941 года нас изгнали на Слободку, а оттуда в Доманёвку...
В Одессу мы вернулись 16 апреля 1944 г., квартиру нашу застали совершенно пустую, буквально голые четыре стены, всё наше имущество как-то мебель, носильные вещи, бельё, посуда и т.д. абсолютно всё, со слов жильцов, вывезено, разграблено румынами. При сём прилагаем список нашего имущества, оставленного нами в нашей квартире, уходя в гето 12 января 1942 года...”
После возвращения из эвакуации у Шимека во дворе закадычный образовался друг, Витёк, чуть постарше Шимека и много сильнее - дружить было лестно. Играли в футбол и ножички, бегали “стукаться” с враждебными пацанами на соседнюю улицу, ну и на море, и на рыбалку, в кино, на стадион - короче, водой не разлить. Школьные беды обсуждали, про девчонок значительно перебрасывались, приблизиться опасались, но за женское толковали с обширным знанием, почерпнутым от уличных авторитетов, многоопытных и многословных. До дела и Шимеку и Витьку ещё было далеко, но грёзы томили. Мечталось...
А по двору девятнадцатилетняя Ксана ходила. Нет, не ходила - павой плыла, перебирала томными, безукоризненно выточенными ногами, бедром приваживала: едва-едва, но заводно. И от плеч её на спину струились бесконечные золотистые волосы, а над виском в них алел цветок, чаще всего роза, и сине-зелёные её глаза прокалывали насмерть встречных мужчин, кто не до конца замучен, и они трепыхались издыхающими бабочками в неисчислимой коллекции дворовой энтомологини. Шимеку остриё её взгляда мнилось орудием мечты, несказанной и безнадёжной, ибо не могло оно целить в малолетнего пацана: восемь лет разницы, ребёнок!..
Шимек о своей тяге ни шепотка никому, даже и лучшему другу Витьку. Только бросил как-то совсем невзначай, когда Ксана королевски проносила мимо свою неотразимую стать: “Ничего чудачка! Интересно, жарится?”. “Хо-хо, - дёрнул чёрными кудрями Витёк. - Она при румынах у нас тут первая подстилка считалась. Мать её солдат принимала, а Ксана и военных, и кого хочешь, мамалыжников бессарабских или наших - ей без разницы. Говорили: кровать так скрипела - деревья качались”.
Витёк жил в оккупированной Одессе, семья его была украинско-болгарская, мать торговала, отец сапожничал. Витёк почти не рассказывал об оккупации, может, стеснялся с евреем Шимеком, тому ничего приятного такой трёп не сулил. Но сейчас, к слову пришлось, Витёк вдруг ляпнул: “Если честно, при румынах хорошо жилось, лучше, чем сейчас”. Замявшись, вспомнив, наверно, как грабили, били и уводили евреев, Витёк великодушно добавил для Шимека: “Конечно, плохо было с евреями, а так... вообще-то... лучше, чем сейчас. В магазинах полно всего, жри сколько влезет... пластинки Лещенко... Конфеты...” Он по-дружески не сказал главного. Магазины не от конфет ломились, а от еврейских вещей, награбленных в опустевших еврейских квартирах.
Витёк жил как раз в такой, бывшей еврейской квартире, там и мебель, и посуда в буфете, шмотки в шкафах, шторки на окнах - всё еврейское. Полный ажур квартирка, с балконом, даже алоэ в горшочках на подоконнике от бывших хозяев остались. Добросердечные витьковы родители, в общем, жалели бывших, но если бы они вернулись, пришлось бы добро возвращать: мы же по совести, не как некоторые зубами вцепились в чужое. Известно, прямо у нас во дворе есть паразиты: хозяин с фронта пришёл, а ему дулю под нос...
Вскоре выяснилось, что семье Витька повезло не до конца: бывшие хозяева не подчистую сгинули, как прикидывали во дворе. Ни с фронта, ни из эвакуации никто не вернулся, но надо же, с Доманёвки злыдня одна приставучая заявилася, с геты сбегла и выжила, её какая-то паразитка, сама нееврейка, а пригрела, сохранила, теперь вот взялася на нашу голову, теперь вот жилплощадь требует. “Хоть бы одну комнатку”. Иди, иди, проваливай... Упаси боже, дознается ещё, как ихний хлопчик просился до нас сховаться, а мы погнали; было такое, было, а куда деваться, своим, что ли, дитём рисковать?
Л. Гимельфарб: “Когда мы вернулись в Одессу после освобождения, мы сразу пошли к Гродским и муж просидел с ним всю ночь. Константин Михайлович рассказывал ему, как они жили в оккупацию. Поскольку у него фамилия польская, он сделал себе паспорт на поляка, а жене - караимский паспорт. Он сказал, что у него как у венеролога лечились многие румынские офицеры, поэтому он не боялся за свою жизнь. Он оказывал огромную помощь продовольствием и одеждой врачам, попавшим в гетто.
Но он переживал, что не может ничего сделать сейчас для тех, кто выжил. Они умирают от голода и холода, а у него теперь нет средств. И всем ведь не поможешь”.
Но не усидеть неуёмному доктору. Уже 29 мая 1944 г. он пишет самому знаменитому тогда советскому еврею: “Глубокоуважаемый Илья Григорьевич! Слушая за время оккупации Одессы по нелегальному радио запретную Москву, мы записывали и заучивали Ваши талантливые, непревзойдённые по глубине, яркости и чеканности мысли... В эти минуты мы были бодрее и сильнее от сознания, что всё неслыханное и ещё невиданное в жизни человечества не пройдёт без заклеймения огненным языком... Ильи Эренбурга.
...если злоба зовёт к мести... то доброта должна привести к широчайшей всесторонней помощи (денежной и вещевой) оставшимся 1500-2000 человек...
Помощь должна быть экстренная! Имеются дети и люди 50-70 лет. Без вещей, денег, в лучшем случае в пустой комнате!...
Верю, что вы разовьёте работу с такой же энергией, с какой Вы призывали к мести за погибших, на оказание материальной и правовой помощи оставшимся в живых
...Желаю здоровья!”
Из ответного письма И. Эренбурга от 14 июня 1944 г.: “Дорогой Константин Михайлович! ...В настоящее время Антифашистский Еврейский Комитет предпринимает шаги для оказания помощи и в ближайшие дни в Одессу будут направлены партия одежды и деньги...”
Гродский - Эренбургу 24 марта 1945 г.: “Высокочтимый и глубокоуважаемый Илья Григорьевич!
...До сих пор никто из вернувшихся нищих из гетто... а равно и крайне нуждающиеся реэвакуированные евреи никакой помощи не получили. Не желая Вас огорчать, я Вам больше не писал, ибо понимал, что это от Вас не зависит...
Сегодня мне стало известно, что Одесский Горисполком пошлёт Вам приглашение посетить Одессу 10 апреля - в день годовщины освобождения г. Одессы от оккупантов. Мне представится возможность Вам лично вручить собранный мною архив приказов оккупационных властей об евреях... Смогу Вам представить... уцелевших в гетто, которые в личной беседе дадут материал о гибели до 80000 евреев-одесситов.Это письмо Вам вручит студентка медицинского института Белла Шнапек... прошедшая через горнило страданий и уцелевшая. По общему отзыву эта юная девушка вела себя гордо, честно и мужественно, чем заслуживает честь быть Вами принятой...
Если Вы захотите в Одессе прожить не в гостиничной обстановке, а в прекрасной квартире, уюте, заботе и любви, то я и моя жена сочтём за честь принять Вас у себя дома...
Крепко жму Вашу руку”.
Б. Шнапек: “Константин Михайлович в период оккупации записывал события страшных дней... Перед моей поездкой с больной тётей в Москву Константин Михайлович попросил к нему зайти. Свои рукописи-воспоминания только мне доверил передать И. Г. Эренбургу. Как зеницу ока берегла их и сопроводительное письмо.
...Был апрель 1945 г. Москва была затемнена. Илья Григорьевич... узнав о моём пребывании в гетто, попросил подробно рассказать об этом... Эренбург выглядел уставшим и удручённым. Я обратилась за помощью бывшим узникам гетто г. Одессы. Илья Григорьевич был членом Антифашистского комитета. С сожалением ответил о невозможности такого акта, т.к. комитет не благотворительная организация, а общественная. Он сообщил мне о своих мытарствах в деле прописки удочерённой еврейской девочки из Польши. Причина удручённости Эренбурга определилась спустя несколько дней, когда в статье “Известий” обрушились на него, обвиняя в космополитизме.
Илья Григорьевич предложил обратиться к Михоэлсу - председателю антифашистского комитета... Тепло, исходящее от этого Человека, окрылило меня. Он прервал совещание, очень приветливо встретил и подробно интересовался жизнью во время оккупации. Подтвердил о невозможности оказать материальную помощь одесситам... Михоэлс интересовался моей учёбой, достал необходимые книги. Пригласил на спектакль “Тевье-молочник” с его участием, привёз к себе домой, познакомил с членами семьи...”
Ничего они уже не могли, прославленные евреи, когда гитлеровскую эстафету по окончании войны подхватывал Сталин. Они не могли, а Гродский подавно. Его спасительная работа окончилась. Он и умер через несколько лет после войны. Жена Надежда Абрамовна пережила его надолго, ныне и её нет. Детей у Гродских не было. Кто вспомнит о них сейчас? Белла Шнапек в Ашдоде?