— Спасибо, детка.
На щеках Торы выступили красные пятна, она сжала себе виски.
— Понимаешь, днем такая уйма всяких дел, — сказала она.
— Не принимай этого слишком близко к сердцу, Тора, — сказала Катинка, но сама она тоже сидела как на иголках.
— Что поделаешь, детка, с утра до вечера верчусь как белка в колесе, — сказала Тора.
Она присела у столика для рукоделия, но ей так и не удалось передохнуть. То и дело хлопала дверь. Мальчишки сговорились, что не дадут хозяйке «покалякать за чашкой кофе». Они поминутно скатывались с лестницы и спрашивали какое-нибудь правило грамматики.
Тора прижимала ладонь ко лбу и переходила с английского на немецкий.
Девятилетний мальчик сел играть гаммы в столовой. — Николай, приспичило тебе играть гаммы, когда у меня голова раскалывается… Перестань.
Николай тихонько сполз с табурета у фортепиано. Тора всегда обрушивалась на собственных детей, когда ее изводили «объедалы».
Тора устроилась в уголке на диване, поджав под себя ноги, как, бывало, в юности.
Заговорили о местных жителях.
— Сплошь новые люди, старожилы все разъехались.
— Да, старожилы разъехались, — сказала Катинка. Она смотрела на Тору — та откинулась на спинку дивана и закрыла глаза. Как глубоко они у нее запали…
— По-моему, скоро никого из старых не останется — один твой брат, — сказала Тора.
— Да, правда… Тора рассмеялась.
— Господи, несчастная твоя невестка, — говорят, она опять на сносях?
— Да, бедняжка.
Обе помолчали. Вдруг Тора открыла глаза и сказала:
— Ах, чего там! Для того мы все и живем, чтобы плодиться.
Тора закрыла глаза, и подруги снова замолчали.
— Да, — сказала Тора, — странная штука жизнь. Остаться к чаю Катинка отказалась. Она объяснила, что обещала пораньше вернуться домой. Ей хотелось выйти на свежий воздух и побыть одной. На улице ей пришло в голову заглянуть к «фрекен». У старушки было так тихо и никогда ничего не менялось. Катинка свернула на улицу, где жила фрекен. Она увидела три липы под окнами, и горло у нее сжалось. Она с самого прихода к Торе еле-еле удерживалась от слез.
Катинка поднялась по ступеням узкой лестницы, рядом с которой разросся куст волчьего лыка, и постучала. Из открытой двери пахнуло запахом роз и летних яблок.
Фрекен колдовала у кровати над лепестками роз, разложенными на газетной бумаге.
— Девушки из Хольмструпа тоже недавно наведывались ко мне целой гурьбой… Хотели полакомиться яблочками, да они уже сходят…
Катинке пришлось выйти во двор и посмотреть и яблоню и «мои розы»…
— Последние три розы пошли на венок для мадам Бюстрем… На этом кусте они и цвели, все три… Как раз три…
Они вернулись в дом. Фрекен стрекотала, расхаживая из комнаты в комнату, ее слова иной раз терялись где-то за дверями. Катинка сидела у окна и только изредка вставляла «да» или «нет». В открытую дверь кухни был виден зеленый сад, в комнату доносился птичий щебет. Как тихо было здесь, словно за стенами не существовало никакого другого мира.
Катинка смотрела на старые картины, пожелтевшие, в покосившихся рамках, — она знала их все до одной. На столике дорогой кофейный сервиз, серебряный кофейник и шесть чашечек, на тумбочке перед потемневшим зеркалом изящные безделушки, прикрытые носовыми платками, и у каждой двери коврик, а на подушках мурлычут кошки.
Все это ей хорошо знакомо.
Фрекен по-прежнему стрекотала, то выходя на кухню, то возвращаясь. Катинка уже не слушала ее. В комнате, затененной липами, стало смеркаться — в старом доме воцарился полумрак.
Вот уже второй раз до Катинки донеслось из кухни имя Хуса, произнесенное фрекен. Катинка вздрогнула. Ей почудилось, будто она сама, задумавшись, произнесла его вслух.
— В вашем приходе тоже есть какой-то господин Хус.
— Да, управляющий Хус, — сказала Катинка. — Вы его знаете?
Фрекен остановилась в дверях. Да как же ей его не знать! Он троюродный брат Карла из Керсхольма, а тот приходится двоюродным братом самой фрекен. Семья из Керсхольма дважды породнилась с Лундгордами.
И фрекен стала рассказывать о Хусе и его матери, урожденной Лундгорд, из Лундгордов с острова Фальстер, об их усадьбе и об их родне, о двоюродном брате Карле из Керсхольма и вообще обо всей семье, а сама все расхаживала взад и вперед.
Она зажгла в кухне свет и снова стала возиться с розами в спальне, а Катинка сидела в своем углу и слышала только одно — его имя, которое повторялось снова и снова.
Она слышала его впервые за много недель.
— Ну, а что он за человек? — спросила фрекен. Она вошла в комнату, подняла с кресла спящего кота и села неподалеку от Катинки, положив кота себе на колени.
Катинка стала рассказывать какими-то ничего не значащими словами, запинаясь, словно думая о чем-то другом. И вдруг ее словно прорвало: она может говорить о нем, называть его имя, просто называть его имя.
И она рассказала о том, что было на рождество, и о синей шали, и как он приехал в санях в новогоднюю ночь, и о зимних вечерах, когда они провожали его по дороге, освещенной звездами…
— Да, — сказала со своего кресла фрекен, — хорошие они все люди, Хусы.
А Катинка продолжала говорить приглушенным голосом из полутемного угла.
И как пришла весна, и он помогал ей в саду, и высаживал розы, и какие у него золотые руки…
— Да, — говорила фрекен, — прекрасная семья.
Рассказала про лето, и про ярмарку, и про все, про все…
Фрекен начала клевать носом в своем кресле — фрекен всегда клонило ко сну, когда ей приходилось слушать, — и вскоре она задремала, прижав к себе кота.
Катинка запнулась и умолкла. На улице зажглись газовые фонари — они осветили комнату: картины на стенах, старые часы и фрекен, которая спала, свесив голову на грудь, с котом на коленях.
Фрекен проснулась и подняла голову.
— Да, — сказала она, — прекрасный человек.
Катинка не слышала ее слов. Она встала — только бы уйти, поскорей уйти. Но когда она шла по вечерней прохладе окраинными улицами, она чувствовала, как с каждым шагом все растет и растет ее тоска по нему.
Через несколько дней с утренней почтой пришло письмо от Бая. «Вот так фортель выкинул Хус, — писал он. — На прошлой неделе сказал, что едет по делам в Копенгаген. А потом написал оттуда Кьеру, — веришь ли, — что просит его уволить. Ему, мол, представился случай поехать в Голландию и Бельгию, — веришь ли, ему дают стипендию, и он, мол, пришлет вместо себя заместителя, и этот заместитель вчера прибыл. Кьер рвет и мечет, да и я расстроился, все мы привыкли к этому рохле».
Распечатанное письмо лежало на столе перед Катинкой. Она снова и снова перечитывала его: она и не подозревала, что все-таки на что-то надеялась, воображала, будто ей все пригрезилось и случится чудо. Она увидит его, он никуда не уедет.
Но он уехал. Уехал навсегда.
Племянники гомонили вокруг над тарелками с молочной кашей.
— Тетя, тетя Тик!
Самый младший свалился со стула и поднял рев.
— Господи Иисусе, Эмиль упал! — сказала маленькая невестка.
Катинка подняла Эмиля, утерла ему нос и, сама того не сознавая, опять взялась за письмо.
Уехал.
И ее вдруг потянуло домой — ей захотелось очутиться у себя, не здесь, среди чужих ей людей. По крайней мере, очутиться дома.
Дело было под вечер накануне отъезда. Дети ушли гулять с нянькой.
Катинка сидела вдвоем с невесткой в гостиной. Невестка что-то перешивала детям.
Вдруг, ни с того ни с сего, маленькая женщина уронила голову на коробку с шитьем и разрыдалась.
— Мария, — сказала Катинка, — что ты, Мария… Она встала и подошла к невестке.
— Что с тобой, Мария? — спросила она.
Маленькая женщина продолжала рыдать, уткнувшись в рукоделие.
Катинка прижала к себе ее голову, стала ласково уговаривать:
— Мария, успокойся, не надо. Маленькая женщина подняла голову.
— Ты уезжаешь, — сказала она. — Ты была так добра ко мне… — Она опять разрыдалась и уронила голову на коробку с шитьем. — Так добра ко мне… А я всегда беременная… Всегда…
Катинка была тронута, она опустилась на колени рядом с маленькой женщиной и взяла ее за руки.
— Мария, — сказала она, — но ведь когда-нибудь это кончится.
— Кончится. — Маленькая женщина продолжала плакать, прижавшись к золовке. — Когда я стану старухой или вообще умру…
Катинка отвела руки невестки от ее лица и хотела было что-то сказать.
Но увидела мокрое от слез детское личико и несчастную обезображенную фигурку и молча вернулась на свое место, а та продолжала плакать.
Вечером Катинка пошла на кладбище. Проститься с могилой родителей.
На кладбище она встретила Тору. Тора принесла венок на могилу матери — был день рождения покойной.
Подруги постояли у могилы.
— А-а, всех нас когда-нибудь вынесут ногами вперед, — сказала Тора.
Они простились у могилы родителей Катинки.
— Может, еще свидимся на этом свете, — сказала Тора. Катинка вошла в ограду могилы и села на скамью под ивой. Она глядела на мертвый камень и надпись на нем и чувствовала, что у нее больше не осталось ничего — даже воспоминаний детства.
Во что они все превратились? Потускнели — стали мучительными и горькими.
Она вспомнила Тору с ее беспокойными глазами, услышала голос капитана: «В честь дорогих гостей пошли в ход остатки былой роскоши…» Увидела невестку всю в слезах.
И здесь — эта могила, мертвый камень и два имени — вот и все, что уцелело на память о юности и родном доме.
Катинка долго сидела у могилы. Она вглядывалась в ту жизнь, которая ждала ее впереди, и ей казалось, что ее окружает, на нее наваливается со всех сторон сплошная, непроглядная, безысходная тоска.
Она вышла из вагона на платформу, подставила Баю щеку для поцелуя, отдала вещи Марии, а в мыслях у нее было одно — поскорее в комнаты, в дом.
Ей казалось, будто там, в доме, ее ждет Хус.
Она опередила всех, открыла дверь в гостиную — чистую и прибранную, потом в спальню, потом в кухню, где все сияло чистотой и — пустотой.