Полна горница людьми.
— Чего уж там? В тесноте, да не в обиде, — усмехнулся Бажен. — Спасибо, что помогли, пан Спиридон. Что в Киеве слышно? Мы тут, как крысы в бочке, уже ума друг у друга отведывать начинаем.
— Ясно… А в Киеве сказывают, что на той стычке у переправы казаки самого пана корунного гетмана за малым не поймали, а поймали-таки немца-капитана. Пан корунный гетман за ним крепко жалкует; сказываю, той немец свежо найманый был за великие деньги, бо ж магистер и доктор с огнистой стрельбы…
Васка припомнил длинные кудри и шелковую тряпку на шее того немца — вот ведь какие пушкари бывают!
— …Теперь пан гетман решил переправу свою добре подготовить и подготовил. Чи не слышали сегодня того воя латинского? А, забув, вы ж от костелу доминиканцев подале… Так вот, пан гетман у них службу слушал, а доминиканцы меч ему посвятили на всю Русь и с тем воем своим около костела носили.
— Подготовился он добре, а переправляется ли уже? — спросил Бубенист.
— Так зараз же все ляхи на переправи.
— А что про казаков слышно?
— Они, пане атаман, до Переяслава собираются, дорогих гостей поджидают, закуски парять-варять, горилочку гонят да в барыльца сливают. Панове, я до вас с просьбою. Пустить свого Василька, чтоб для меня по городу прогулку зробив, до Лавры.
— Хочешь ли пойти, Васка?
— Конечно, атаман.
— Ну и добре. Ляхи зараз уси на переправи. До побачення, панове.
Разминая шею, затекшую от неудобного положения во время разговора, мастер Спиридон оглядел дворик и гаркнул:
— Селивоне!
Из дверей хаты появилась растрепанная голова Селивона Рыболова, скрылась было, потом появился весь хозяин двора, уже в шапке и в свитке, наброшенной на плечи.
— Селивоне, отчего сегодня и вчора не був?
— Час такый, пане мастер. Краще вже дома од греха пересидиты… И так пан мени он яку свиню пидсунув… — и замолчал, разглядев Васку. Лицо его, и без того надутое, совсем перекосилось.
Мастер Спиридон задышал тяжело, в землю глядя. Потом сказал:
— Бог тебе, человече, судья. Пан отец Иов, митрополит киевский и всея Руси милостью Божиею, просил тебя сделать доброе дело, а ты… Добре. Отпусти со мною свого Грицька. До Лавры с хлопчиком сим хай сходить, до типографии. А я тоби сей день зачту.
— Грицько! Грицю, от пойдешь, куда пан мастер Спиридон тоби прикаже. Слухайся его! И от жолнирства тримайся подале!
— Вели ему, Селивоне, штанци якись натягти и сапоги дай, бо ж до Лавры пойдет…
— Чув? Иди.
За воротами мастер сказал мальчикам, что сначала надо зайти к нему, взять шкатулку и грамотку, чтобы отнести их в Печерскую лавру, в типографию, сиречь в друкарню, пану отцу типоблюстителю Артемию Половковичу, и заставил несколько раз повторить должность и имя.
— А на словах что передать? — важно спросил Васка.
— У грамотке ж сказано, хлопче. Ну, добре, и на словах скажи, что все доски целы, не поколоты и от краскы видмыти, як треба.
— Понятно. А что это, пан Спиридон, за город на горе над этим городом?
— Город? Ага, по-московскому… По-нашему называется Замок, крепость градская. Токмо из него проку чуть: защиты доброй нема. Ветх зело наш Замок, и гарматы большие с него свезены. А гроши на него великие йдуть. Все замковые мещане на него подымное платять. Грицько, твий батько замковый?
— Замковый. Каждый год 20 грошей вынь да положь, пане.
— Магистратские, те по три злотых кладуть.
— Так они ж богачи-дукачи, те хлебники и шевцы, хай и платять!
— Шустрый ты какой! Всем несладко, хлопцы. Тепер зачекайте трошки.
Пан Соболь скрылся за воротами усадьбы. Грицько проводил его взглядом, показал вдруг Васке длинный розовый язык и учал задираться:
— Тю-тю! Попёнок-опёнок, поповски обноски!
Васка одернул злополучный подрясник, в голове у него зашумело.
— А ты мещанин бесштанный!
— А ты, ты… блазень бездомный! Волоцюга, по чужим дворам волочишься!
— Дурак ты преузорочный!
— Це ты дурень, невиглас, до церквы не ходишь!
— Сам ты невежда неграмотный, аза от ежа не отличишь!
Грицько залился краской и больно ткнул Васку кулаком в грудь. Тот охнул и, размахнувшись, попал сопернику в нос. Бойцы обхватили друг друга, Грицько сумел подсечь Васке ногу, сам не удержался и вместе с ним покатился в пыль.
Мастер Спиридон вышел из калитки, закрыл её за собою, осторожно поставил на землю шкатулку, наклонился над бойцами и, изловчившись, поймал за ухо сначала одного, а потом и второго. Поставил их, сопящих, на ноги.
— Слухай, Грицько, зараз мы повернемося до твого батька, я ему поведаю бывшее, он из тебя пылюку выбьет, а потим сам отнесет шкатулку. Ты же, хлопче…, — повернулся он к Васке, — и ты вернешься домой. Селивон сам справится.
Грицько скривился, кулаками выдавил из хитрых глаз по слезинке и принялся божиться, что больше этого скоморошенка пальцем не тронет, все сделает, только бы батьке не было рассказано. Васке его нытье успело уже и надоесть, когда мастер Спиридон в конце концов простил их обоих, переспросил для верности, кому надо отдать в типографии шкатулку, и снова направился к воротам. На полпути остановился, хлопнул себя по лбу и едва ли не бегом вернулся к удивленным мальчикам.
— Вот беда! Из-за дурной ваши драки едва не забыл сокровище свое из шкатулки вынуть! Так и отдали бы Половковичу…
Он вырвал у Грицька шкатулку, достал небольшой сверток, развернул тряпочку и дрогнувшим голосом позвал полюбоваться на драгоценность.
Васка увидел обычную грушевую резную дощечку, с такой заставки в книгах печатают. Рамка заполнена была небывалыми изогнутыми травами, а над нею выступало на ветке яблоко граната, дерева из далеких полуденных стран. Дощечка была стертая, в трещинках, кусок рамки справа выщерблен. Грицько пожал плечами и принялся ощупывать свой расквашенный нос.
А мастер, встретившись с недоуменным взглядом Васки, спрятал в усы довольную улыбку:
— Это доска Ивана Федоровича Москвитина…
Ахнул Васка и снова склонился над дощечкой. В том, что ему доводилось о первопечатнике слышать на московском Печатном дворе, трудно было отделить правду от сказки.
— Его, его… Славетный наш першодрукарь вырезал её на Москве ещё, оттиснул с нея заставицу в первом своем творении — в «Апостоле» московском и увез на Украину… Добре сия доска постранствовала по типографиях, и каждый друкарь, светлую память русского архитипографа почитая, у своей книжци за честь почитал ея оттиснуты. И я тоже. Что за друкарь був, який мастер художества типографского! И який философ премудрый! Я зараз с его «Апостола» свой буква в букву набираю беспечно, бо знаю, что похибок и опечаток у Йвана Федоровича не водилось вовсе!
Пан Спиридон бережно завернул дощечку, взглянул с жалостью на заскучавшего Грицька, посоветовал ему умыться на рыночной площади у колодца и попрощался с ребятами.
— Ещё чого — два разы на день вмыватысь! Кривця и так не тече вже…
— Ты что ж, и вправду не будешь больше приставать?
— Сказано же було, — отвечал Грицько, старательно отряхиваясь.
— Что, батькина ремня забоялся?
— Не… У Лаври побувать хочеться, погулять. Давай, пошли вже. Ты ж тут, у Киеве, без меня, як кутёнок слепой.
Глава восемнадцатая, описывающая славный Киев-град, каким увидел его Васка весной 1630 года от Рождества Христова
По-прежнему сторожко поглядывая друг на друга, вышли пареньки на рыночную площадь. Она была пустынна: досужий народ, как понял Васка, глазел сейчас на переправу коронного войска. Оказалось, что два дня назад, в той сумасшедшей скачке, малый совсем не разглядел главной площади Киева. Прямо напротив Воскресенской церкви, сразу за которой и располагался столь счастливо укрывший скоморохов двор митрополита Иова Борецкого, прямо напротив неё красовался посреди площади деревянный терем о два жилья, украшенный большими стеклами окон, щедрой резьбою и резною жe смотровою башенкой на крыше.
— Гришатка, а это что? Наверное, палаты воеводы?
— Воеводский палац в Замке стоит, — хмыкнул Грицько. — То наша ратуша.
Васка хотел было спросить, что такое ратуша, да забыл: в глубине площади, за амбарами, лавками и рундуками увидел он белую церковь. Вытянутая вверх, с одним стройным куполом, легкая какая-то, она как будто взлететь хотела над прочными, к земле плотно прижавшимися торговыми строениями…
— То соборная наша церква, Пирогощи. Вона ще при руських князьях из каменя складена! А це Братский Богоявленский монастырь, там школы… Дывысь, куды идешь!
Малый, снова засмотревшийся на красный флюгер ратуши, чуть не забрел в вонючую лужу. Только сейчас он обнаружил, что площадь не замощена.
— Там, в Братском монастыре, у церковной стены могила славного гетмана Петра Сагайдачного, который с Войском Запорожским на битве с турками будучи, поганых турок по одному в плен забирал и в свой лагерь приводил, и на том бою стрелою пострелен и в Киеве от раны помер. Там, на могили его богатырской, хоругвь устромлена, а на ней вин, як живый, намалеванный на кони из сагайдаком и с булавою своею гетманскою! И ещё там братские школы…
— А что за школы, Гришатка?
— Ти дывысь, як его школы зачепыли! Те школы не для таких голодранцев, як мы с тобою. Там вчаться сыночки бурмистра, войтов, попов, значных казаков, старцев соборных, от кто… Там ученики ходять чистенько, всегда в сапогах, звуться спудеями.
— А мастер Спиридон, — он ведь там учитель, — не мог бы тебя, скажем, в те школы пристроить, а, Гришатка?
— Мог бы, мабуть… А навищо: выучившись по-гречески — та й знову невода тягать? Навищо оно мени?
Васка с завистью поглядел на стены монастыря. Везет же людям… На Москве нет таких школ.
Оставив позади площадь, они прошли узкими — и оттого Васке показавшимися ещё более длинными, чем были они на самом деле, — улицами и вышли к Острожским воротам. Как и два дня назад, ворота были отворены и мост опущен. Из башни доносились голоса игравших в кости стражников.