— От где легка робота, — завистливо протянул рассудительный потомок Селивона Рыболова. — Понаидалы морды. Це тебе не по-казацки в поле за татарами гонять!
За мостом, на развилке Васка остановился.
— Теперь куда?
— Тепер в гору, до самого Кута Спасского, а там сам увидишь. Так ты ещё в ІІечерський лаври не бувал?
— Нет…
Гришка посмотрел на него с презрением неописуемым.
— То ты ничего ещё и не видел в жизни своей.
На не столько крутом, сколь утомительно длинном подъеме Васка начал скоро задыхаться.
— Что це з тобою, Васько?
— Круто гораздо…
— Весь Киев такый! Весь на горах та буграх… Мы тут приобвыкли. Як був я ще малым, так из хлопцями бигав у Хрещатый яр гулять. Хотел бы я поглядеть, як ты погасав бы там с горки на горку!
— А волков там не водится?
— Забигают и вовки. А лисиц та зайцив повно.
Наконец, забрались они на гору.
— От тут, у Преображенской, и передохнём. Заодно и по Киеву роздывишься, майже все побачишь…
Васка, не успев отдышаться, поплелся первым делом посмотреть церковь. От неё, некогда огромной, остались только разрушенные наполовину стены. На одной из них, которая пониже, вырос развесистый клен. Штукатурка была сбита дождями, однако с широкого кирпичного столба взглянули вдруг на паренька суровые лики святых.
— И дожди не смывают?
— Что? Да это же из камешков блестящих выложено, навечно. Там внутри кое-где и по стени красками наведено, ещё можно побачиты… Якщо батько мене пустыть з тобою, я тебе все покажу: и де була Василивска церква, и Десятинна, Семионивска и тут недалечко, ще стоит стена, де була церква Федора Тирона. И где булы князивские, руських князив, палаты…
— Да откуда тебе все то ведомо?
— Тут все киевляне знают, где что у великом Киеве було. Мене, ещё совсем малого, батько за руку водил и показывал, А ему — его батько, а мой дед. Це мастер Спиридон, хоч и навченый вин, може всех Киевских святынь не знать: он не киевлянин родом, белорусец.
— А где Софийский собор?
— Залазь на стену. Зверху все покажу! Ну?
— А не грех?
Васка решился и вслед за юрким Грицьком вскарабкался по уступам поросшей травою стены, сложенной из древнего тонкого кирпича.
— Руку! Ну, давай ще трохы…
Наверху ухватился за ствол клена. Пока лез, неведомый святой, из камешков тех вечных выложенный, следил за ним своим страшный черным глазом, однако испугаться и вернуться с полпути значило опозориться перед Грицьком. А ведь сын мещанский и без того, на пустом, собственно, месте снова начал задаваться…
— Вон где купола Софии — бачишь, слева от ограды Златоверхого?
— Что это ты, Гришатка, все «золотоверхий» да «золотоверхий»? Верх-то у церкви деревянный, крашеный.
— А вона у давние часы була золотом крытая. Татары, як Киев руйнували, то золото облупили. А золотые створки из Золотых ворот тоже украли.
— Так это татары Киев разрушили? Я-то думал, что поляки, когда Украину завоевали…
— Не, батько казал, что татары. Не крымцы, иные, ещё пострашнее.
— А София отсюда красивая…
— То здалека. её униаты забрали, она у них не полагодженая, обшарпанная, двери, кажуть, завалилися, войти не можно. Там, в Старому городи, одни руины и валы… Але ещё восстанет Киев из руин, — каже батько, — снова восстанет, як птица Феникс, поднимется из уголья ещё краще! Тогда снова станет великим, богатым, весёлым!
— Добре бы было то, Гришатка. А теперь он с Москвою, с царствующим градом, в сравненье не идет. Что тут сейчас? Посады да развалины…
— Сады? Что ж тут поганого? Коли садочков багато…
Васка не расслышал его и не улыбнулся забавной ошибке. Он огляделся ещё раз. Теперь не зеленые горы на этой стороне Днепра, где среди садов и огородов разбросаны жалостные развалины и убогие хатки, и не бесконечные лесные и луговые дали на левом, низкой берегу увидел он. Нет. Прекрасный город раскинулся на обоих берегах великой славянской реки. Город из белого камня и весёлого расписного дерева, город, застроенный густо, будто на прянике, поднявший к голубому небу золотые луковицы храмов и красные крыши теремов, город, в котором не будет соломою крытых мазанок и курных изб-развалюх, город, в котором у каждого в доме будут большие стеклянные окна, а на площадях целыми днями станет играть музыка…
— Ты что, заснув там, москвичу? Мабуть, боишься спускатися. Да ладно, вже допоможу. О! Бачишь, вон ляхи из реестровыми казаками йдуть?
Васка встряхнулся, окончательно отогнал видение и всмотрелся в ту сторону, куда указывал Грицько своим грязным, с обкусанным ногтем, пальцем. Да, там, за Днепром, втягивалась в лес длинная темная лента. «Отчего это, — подумал малый, — войско коронное вблизи такое цветное всегда, а издали — черно?»
Одно из розоватых облаков, плывших в тот погожий майский день над Украиной, оказалось между солнцем и тем лесом за Днепром. Лес сразу потемнел, зато тень другого облака сбежала с купола Михайловского Златоверхого собора, и на нем вдруг зажглись остатки позолоты.
Глава девятнадцатая, в которой Томилка превращается в атамана ватаги пана Евсея Петрова сына Стукова, а Голубок едва не оборотился рыцарским боевым конем
— Васка! — вскричал Бажен, будто сто лет его не видал. — Васка, да от тебя вольным духом шибает! Дай-ка я тебя, братец, ещё разок понюхаю!
— Какой ещё такою волею? — протянул Томилка, не отрывая глаз от работы. Стружки так и летели, и круглилась уже под его засапожником кукольная головка. — В лавре был, от него ладаном да заношенными рясами вонять должно!
— Ты, Томилушка, таких обителей не видал ещё, — смущенно заметил Васка. — Всё там красиво, удобно. В келью заглянул — у неё стены расписные, в цветах и травах, над постелями коврики…
— А зачем ты по кельям шарил? — явно не любопытствовал Томилка, а просто языком ляпал, чтобы ручная работа веселее двигалась.
— Искал там друкаря одного, дело было.
— Что ещё видал, окромя ковриков?
— В друкарне был? — спросил осипшим со сна голосом Бубенист, дремавший, оказывается, на старых сетях в самом темном углу чулана, — Типографские, они люди грамотные, ушлые, все новости знают.
— Про новости не говорили, — виновато отвечал Васка. — Прознавши, что я из Москвы, ругали книги московской новой печати, что бумага плоха и краска тоже. А друкарня невелика, об одно жилье, и два стана всего в работе.
Бубенист накрылся с головою сетями. Бажен оживился:
— Правильно они ругают. На Печатном дворе сколько станов? Двадцать, небось? Вот. А тут на двух и лучше, и быстрее книги печатают. В Лавре мастера прехитрые… Томилка, что ты там снова выстругиваешь? Коль нового Петрушку, то не шибко ли круглый? Али нос ему особно вставишь?
— Надо ж кому-то в ватаге и о деле подумать, не всем же на войну собираться… В казне у нас, панове, пусто.
— Ничего, пане Томилка. Побираючись, тоже люди живут.
— Все шутки шутишь, атаман. А я заместо тебя о промысле маракую. Задумал я новое играние: Петрушка Ляха бьет и прогоняет, а потом и Немца. Только слова выдумать надобно, Бажен.
— Что слова? Наденешь кукол на руки, высунешь над головой, слова сами на язык придут… Ладно, после подумаю.
Васка перестал вслушиваться в их разговор и попытался разобраться в том, что в нём происходило. Он закрыл глаза, и перед ним снова встал белокаменный Успенский собор, маленький домик друкарни на круче, сады, кельи, умные и смешливые лица друкарей, половина из которых была в мирском платье, чистота и особое какое-то щегольство расположения станов и снастей в друкарне. Удивило его, и как именно сказал один из друкарей про худую бумагу и неряшество печати московских книг: без матерных слов, не надсмеялся, не обидно для Васки.
Другой, молодой, черноусый, в кожаном переднике поверх вышитой полотняной рубахи, споро набиравший с рукописного листа, только кивнул тогда приветливо посетителю-недолетке и, переждав, продолжил беседу с товарищем:
— Во время таковое чем есми заняты! Оттиснули вирши хвалебные нашему молодому воеводичу-архимандриту — и снова за божественное, за вечное, за образцы художества! Треба зараз не над виршами корпеть, а скоро надрукувать листки до народу, чтобы против ляхов поднять, на подмогу казакам!
— С нашим архимандритом, отцом Петром Могилою, про таковое и не заикайся! Бо архимандрит, хотя и православной веры защитник, да панам-католикам друг и родич, а казаки ему… — собеседник наборщика, сидевший с пером в руке над свежеотпечатанным развернутым листом, посмотрел на Васку, чужого, и замолк.
Малый очнулся. Быть может, про эту беседу надо было поведать Бубенисту? Однако обитателям чулана было сейчас явно не до него и его похода в Лавру.
Бажен метался по чулану, то подбивая руку ворчащему Томилке, то едва не наступая на голову Бубенисту, потом вдруг широко распахнул дверь, выпрыгнул во двор и пустился по нему вприсядку.
— Все! Седлаю Голубка и еду в казаки! Тебе, Васка, привезу пару пистолей с дорогим камением на рукоятях, тебе, Томилка, золотного шелку на балаган и всем ватажникам — по пригоршне золотых! Вот поживём!
Из халупы пана Селивона вышли младшие братья Грицька, числом пятеро, а за ними выплыла пани хозяйка. Уставились на пляшущего Бажена, они — восхищенно, она — испуганно. Атаман высоко подпрыгнул, прошелся колесом и вдруг рухнул на одно колено перед Рыболовихой.
— А тебе что привезти с войны, милостивая пани? Может, парчи на кику?
— На перемитку? Не треба… — застеснялась хозяйка. — А вот якщо попадется такий татарський казанок медяный, ведер зо два, то було б непогано. Я б у ему сорочкы из золою вываривала.
— Казанок? Один? Три казанка! И заморского товару на юбку!
В черном нутре чулане показался смачно зевающий Бубенист.
— Про меня запамятовал, атаман.
— Тебе, дядя? Самолучший турецкий кальян в серебре! Васка, седлай Голубка!
Малый окаменел. Ему уже представился ласковый Голубок, как лежит он в чистом поле с распоротым брюхом.