— Супостаты в храме Божием, токмо мимо храма пройти возможно есть нам, — стуча зубами, промолвил попик.
— Мало что убили, так и поховать по-людски не дают… Девки, с богом!
Столики мои дубовые,
Гостеньки мои любовные…
Гроб проплыл мимо Васки. Он старался не смотреть вблизи на покойника, поэтому уставился на красивые, напряженные лица девок. Одна из них скользнула по нему сперва безразличным, потом удивленным взглядом. Васка потупился, переждал и замешался в хвост шествия.
Когда гроб поравнялся с церковью, бабы завыли, заглушив свадебные песни девок, посыпались проклятия убийцам. Тот жолнер, что улюлюкал Васке, высунулся из дверей и попытался отлаиваться, но вынужден был скрыться снова.
Сразу же за селом похороны повернули вправо. Там, у леса, верстах в трех от той опушки, за которой ждали Васку переодетые запорожцы, виднелись кресты кладбища. Отсюда уже лучше можно было разглядеть палатки и окопы у переяславской дороги. Палатки теперь не белые, а багровые: солнце садилось. Как ни хотелось Васке разыскать могилы деда и бабки, задерживаться дольше становилось уже опасно. Перед самим кладбищем он осторожно выбрался из толпы и нырнул в лес.
Уже в сумерках, исцарапанный и в подранном о сучья подряснике, нашёл он казаков, разбудил и рассказал о том, что видел в Березани.
— Так церкву луплять? Мещане по грошику складываются, церкву соби, як у людей, муруют; и сердега-казак, из басурманского полону счастливо высвободившись, икону по обещание дорогим окладом украшает, а воны — лупыть? Ну, добре!
— Скильки наметив? — спросил Дорош.
— Палаток? Двадцать палаток и ещё две.
— Та й у самий Березани из сотню хат, Дороше.
— Рота. Уся тут.
— Так, Дороше, не менше, як из тысячу жолнеров. Кто полковником, не взнав, ни? Ну и черт с ним. Спасыби тоби, Васильку! Прийдем до Войска, расскажем про твою помощь гетману нашому Тарасу Федоровичу, наградит тебе!
— Сами.
— Сами так сами, Дороше. Чего желаешь в нагороду?
— Пищаль би мне малую.
— Як прийдемо до Войска, одержишь пару найкращих. И одежину добрую на плечи, був там такий недорослий шляхтич… Твоя ряска совсем подерлась. Так ты не попёнок, кажешь?
Васка рассказал о происхождении своего подрясника, с которым давно уже не прочь был расстаться.
— Зараз сын пана отца митрополита в Переяславе. Что ж, за спинами казаков не хорониться, правда ж, Дороше?
Дорош кивнул, скупо улыбнулся малому и сказал:
— Довеземо беспечно.
— Ты вже, Васильку, не тревожься собою. Проведём до наших, что ляхи и носом не почують. Поедем ноччю, а до свиту будем. Веди вже свого коня, а то швыдко сутение.
Когда малый появился с Голубом под уздцы, запорожцы переглянулись. Дорош спрятал улыбку в усы, а Явтух заметил серьезно:
— Добра конячка, Васильку! На ней бы гетману ездить, на голубой — здалека познать можна!
Глава двадцать вторая, повествующая о встрече и прощании Васки с другом его Баженом
На рассвете Васку, согнувшегося от холода на верном Голубке, что-то заставило проснуться. Причина была не в легком, беспечном его сновидении: вместе с добрым, улыбающимся Баженом и кроткой, молчаливой Вешкой гулял он по солнечному сосновому лесу, искал грибы в мягкой хвое. Очнувшись, он увидел, что ехавшие перед ним казаки остановили коней, а Голубок успел опустить голову к траве. Над лугом клубился предрассветный туман, и слышался впереди тихий шелест, будто дождь там шёл.
— Что стряслось, дядя Явтух?
— Тихо! Конница, и багато их, — прошептал запорожец, вслушиваясь. — Свернуть не можем. З обеих сторон лужка — болото…
Дорош бежал уже, ведя в поводу коней, под укрытие темнеющего слева большого стога. Шелест превратился тем временем в чавканье нескольких сотен копыт.
— Рысят, бисови дети, ну прямо на нас, — бормотал Явтух. Дорош разрыл сено и показал малому, чтобы туда зарылся. — А добре придумал, брате! Лезай, Васильку, лезай! Може, и пересидишь.
Васка не пошевелился. Дорош пожал плечами, прижался к стогу и снял с плеча карабин. Чавканье раздавалось уже совсем близко, в тумане мелькнули показавшиеся огромными тени всадников. Явтух сбросил с головы круглую гайдуцкую шапку, наложил стрелу, присел за своим жеребцом, и повел луком, из-под брюха конского прицеливаясь.
— …À я и говорю: «Петруха, глянь-ка в боченок, нет ли там моченого сухарика?» А Петруха мне, подлец: «Надобно было про то на той неделе спрашивать…»
Васка не сразу сообразил, что тот, в тумане, говорит по-русски. Явтух сунул стрелу в сагайдак и перекрестился. Дорош промолвил спокойно:
— Казак с Дону. Зови!
— Наши, серденько мое! — Явтух птицею взлетел в седло, хлопнул Васку по плечу (малый едва удержался на ногах), выехал вперед и гаркнул радостно:
— Пугу-пугу! Эге-ге-гей, тут казаки з лугу!
Шум копыт, совсем уж было приблизившийся, попритих.
— Дуйте до нас, — раздайся, наконец, простуженный голос. Дорош и Явтух растаяли в тумане. Васка помедлил, услышал мирный разговор, потом смех и тоже тронул поводья.
— Ось и наш хлопчик. Так, говоришь, багато вже казаков собралось?
— Тысяч с пятьдесят, не меньше, — отвечал Явтуху бородатый, с длинной пикой казак.
Снова зазвучало множество копыт, из тумана вынырнули лошадиные морды.
— Где сотник?… Здесь, пан сотник, наши посыльщики. К Тарасу Федоровичу возвращаются, важные ведомости, говорят, везут.
— Добре… Да тут Дорош! Здорово, старый друже, от где побачились… А мы в дозор едем. Давайте, хлопцы, прямо по нашому следу, бо вытоптали, як те татары. За нами чисто. Тарасу скажить, что нас зустрилы.
Васка подъехал поближе к донскому казаку и спросил, не встречался ли ему в Переяславе Бажен из Москвы, высокий такой, весёлый?
— Бажен из Москвы? А как же! — вскинулся бородач. — И ты московский? Чудно — под Переяславом с москвичом столкнуться! Дружка своего ищи у Киевских ворот, брамы по-ихнему, там его сотня справа от брамы до башни кусок стены держит, а стоят они в каменных палатах польского старосты переяславского Ивана, как его… Заславского, вот. Там тебе покажут.
И в самом деле, в Переяславе Васка без особого труда разыскал каменицу Януша Заславского, в отсутствие вельможного хозяина занятую запорожской голотой, и там, за первой же дверью из темных, шумных и замусоренных сеней, которую решился приоткрыть, обнаружил своего драгоценного Бажена. Атаман сидел на полу босиком и, нижнюю губу выпятив, изучал прореху на кафтане.
Васка закричал и бросался к нему. Бажен поднял голову, вскочил с полу, подхватил дружка и подбросил к сводчатому потолку. Успокоившись, они принялись рассматривать друг друга.
— Вот, нашёл-таки тебя, — опустил глаза Васка. Смутился же он вот почему. Он явился к другу переодетым в добрый, с меховою опушкой кунтуш, в новой шапке, с двумя пистолями в кобурах у седла; на улицах он все ощупывай их, боясь потерять, и даже сейчас не забывал о них — не украдут ли? Обласканный счастливыми, что в живых остались, разведчиками, он думал, что и Бажена увидит чуть ли не в собольей шубе и с пищалью, чтобы ложе из рыбьего зуба да в дорогих камнях. Однако друг выглядел скорее уставшим страдником, чем весёлым, уверенным в себе победителем.
— Ну, как вы там, игрецы-резвецы? — подал, наконец, Бажен голос. — Что Томилка, ворчит по-прежнему?
— Томилка по-старому, а вот дяди Андрея нет.
— Как это нет?
Вздохнув, Васка принялся рассказывать, а пока рассказывал, старался не встречаться с пронзительными глазами атамана и потому осматривался. Друг его сидит не на полу, как показалось вначале, а на пыльном и затоптанном, но все же на ковре. На стене под маленьким, кверху суженным окошком висит распятие, и на склоненную бронзовую голову Христа, а того пуще — на забитый рядом большой гвоздь понавешено всякого оружия и сбруи. На скамье у стены лежит, епанчею с головою накрывшись, казак в стоптанных сапогах.
— Значит, мастер Спиридон говорит, что из Замка нашему Бубенисту живым не выйти?
— Так сказал.
— Хороши дела… Что озираешься? Тут духовник хозяина жил, чернец латинский. Еле мы с Яцком жилье проветрили, езувитский дух до сих пор стоит — или мнится уже мне… Келья, право: третьего и положить негде, я уж сегодня на дворе переночую… Что ж, мир праху твоему, Андрюша Бубенист. Такая уж у тебя служба была… А ты, Васка, что такой пышный? Никак на Петрушке тако с Томилкой разбогатели?
Малый ещё раз вздохнул, на этот раз облегченно, и поведал о своем березанском приключении. Воодушевился, принялся размахивать руками, а вспомнив о шляхтиче, качавшемся на паникадиле, так разошелся, что едва не сбил епанчу со спящего казака. Бажен оживился.
— Награда не по заслугам, брат! Но ты всё равно молодец… А с дядей Андреем мы, быть может, ещё встретимся. Он, когда мы от ляхов сбегать наладились, здорово придумал: собираться в пятницу, в полдень у ворот Братских школ. Как знать, мы с ним, может статься, просто разбрелись пока. Чего на войне не случается? Помнишь атамана Бособрода? Он, как поведали, в плену у крымцев.
— Да разве они, татары, на Брянск ходили?
— Они-то в году прошедшем не ходили, это он сам вместе с донцами да запорожцами к ним на пироги весною плавал… Я и Филю ещё найду — вот это уж тебе подлинно обещаю!
— А ты, Баженко, как тут воюешь? — осторожно спросил малый.
Бажен вдруг расхохотался, не то чтобы весело, но так заразительно, что и Васка, не зная, чему смеется, не удержался. Казак на лавке приподнял под епанчей голову и снова опустил.
— Как воюю? — заговорил Бажен, вытирая слезы. — А за спины казаков спрятавшись. В том наш разумник Томилка прав, что на старости лет ремесло менять не годится. А военное — оно такое же ремесло, да только построже других: в нём, если напартачишь, не деньгами ответишь — головою. Здесь одного смельства да смекалки мало! Справный казак все польские и татарские хитрости назубок знает, в землю лучше твоего крота зарывается — пушкой его не достать! Казаки, к примеру, с детства учатся луки натягивать. Один при мне на спор так запустил в небеса стрелою, что она сквозь дождевую тучу дважды прошла и на землю мокрая упала…