Я посмотрел на часы. Было одиннадцать вечера. Если бегом, то, может быть, успею к последней московской электричке. Но потом – куда?
И все-таки я побежал обратно на станцию – не ночевать же на улице! Хотя «побежал» – это, конечно, громко сказано, куда уж мне пробежать семь километров в мои 56 лет! Но и так – то трусцой, то быстрым шагом – я все-таки успел к электричке и к часу ночи оказался на Казанском вокзале. Потом – последним поездом метро – доехал до «Беговой». И – уже крадучись, как вор, – задами и вдоль гаражей вышел в тыл своего дома и посмотрел наверх, на окна своей квартиры.
Ждать пришлось совсем недолго. Так и есть! – через две минуты в темном окне моей кухни вспыхнула спичка и красным огоньком обозначилась чья-то сигарета.
Я оказался прав: меня ждали.
Как ни странно, но теперь, когда я убедился в том, что паниковал не зря и что они – там, наверху, я успокоился. Выходит, моя интуиция или мой ангел-хранитель еще функционируют.
Тихо и уже правильно, как профи, я шагнул еще глубже в тень и так, нигде не выйдя из этой тени от гаражей, пошел к лазам в дворовых заборах, знакомым еще с детства. И только выйдя на Хорошевское шоссе в двух, наверное, километрах от дома, передохнул и зашел в телефонную будку, сунул в прорезь телефонную карточку и набрал номер, который не имел права набирать.
– Алло… – сказал недовольный заспанный голос.
– Извини, я тебя разбудил? Это я…
– Ой! – Голос явно проснулся. – А я вам только полчаса как звонила, вас не было. У вас определитель, что ли?
– Да, – усмехнулся я. – В душе. Ты одна?
– А что? – сказала она кокетливо.
– Ты можешь дать мне свой адрес?
– Вы хотите за мной заехать?
– Почти.
– Но я уже в постели…
– Не важно, оденься.
– Вы… вы были там? – вдруг догадалась она. – Вы видели Ваню?
– Ты дашь мне свой адрес?
– Конечно! Пишите: улица Чаянова, 12, квартира 48, код домофона 1248. Когда вы будете?
Оказывается, врать легко. Вы просто не говорите всю правду, только и всего. Мы сидели у нее на кухне, и она все повторяла и повторяла свои вопросы:
– Ну, какой он? Ну, расскажите подробней!
– Да я его видел всего минуту… – усмехался я, допивая вторую чашку чая.
– Все равно! Расскажите еще! Он худой? Они его кормят?
– Он не худой, успокойся.
– А какой у них дом? Большой?
– Двухэтажный. С бассейном, гаражом, тремя спальнями, кухня с двумя холодильниками…
Полина изумилась:
– Откуда вы знаете? Вы были у них?
Я понял, что заболтался, но тут же выкрутился:
– Да это американский стандарт! У них все кухни с двумя холодильниками, посудомоечной машиной, микроволновой печкой, кофеваркой и прочее. И в каждом доме на полах ковры, три телевизора, видеомагнитофон, кабельное телевидение и антенна-«dish» с приемом ста двадцати телеканалов. А в подвале еще бар, комната со спортивным оборудованием и бытовой блок со стиральной и сушильной машиной. И в спальнях по пять комплектов постельного белья, это закон…
Господи, как легко, как приятно и даже вдохновенно было мне врать, глядя в ее зеленые, восхищенные и лучащиеся радостью глаза!
– И он точно похож на Романа? Не на рыжего Виктора? – спросила она в десятый, наверное, раз.
– Точно. И лицом, и волосы черные, и глаза…
– Слава Богу! А вы не сделали фотографию?
– К сожалению, не успел. Они унесли его в дом.
– Унесли? – всполошилась она. – Почему унесли? Ему же четыре года!
Но я и тут выкрутился:
– Да они его на руках носят, просто так, для удовольствия. И потом – там ведь жара чудовищная! Поэтому из машины – прямо в дом, бегом. Понимаешь?
Она доверчиво кивнула. И спросила опять:
– А какие они? Богатые? Как выглядят?
– Ну, какие… Глен такой высокий, почти как ты. Худощавый, лет 35–36. А Семента маленькая и толстая, но очень живая, веселая. Несет Ваню и смеется.
– Значит, не обижает?
– Да что ты! Я же говорю: на руках носят!
– А машина у них какая?
– «Лексус», внедорожник.
– Богатые… Слава Богу! А то я тут читала в «АиФе», что какие-то американцы вот так же усыновили нашего мальчика, а потом так над ним издевались, так издевались… А он, значит, на Романа похож, не на Виктора? Точно?
– Да сколько ж тебе говорить? Кожлаев вылитый!
– А на меня? На меня хоть немножко похож?
– Ну, ты даешь, Полина! Сначала молилась, чтобы сын был на Романа похож, а теперь – чтобы и на тебя…
Она улыбнулась:
– Конечно! Хочется же. Мой ведь сыночек! Ой, как хорошо, что вы его нашли! Можно я вас поцелую?
Я в изумлении посмотрел на нее. После всего, что было у нас с ней в постели, и после ее признания, что она ненавидит мужчин…
Она поняла меня и усмехнулась:
– Вы не думайте. Я же просто так, от души.
– От души – поцелуй.
– Нет, если вы запрещаете…
Я улыбнулся:
– Я не запрещаю.
Она приподнялась и цаплей наклонилась ко мне через кухонный столик, но задела головой абажур, почесала рукой ушибленное место и засмеялась:
– Ой, блин!.. Нет, так не получится. Вечно мне мой рост мешает!..
Я протянул ей руку, посмотрел в глаза, за руку обвел вокруг кухонного стола и…
Вас когда-нибудь целовали атланты?
Я читал у Эрнста Мулдашева, что атланты высотой под восемь метров не утонули вместе со своей Атлантидой, а существовали до восьмого и – местами – даже до двенадцатого века нашей эры, бродили по земле, вступали в интимные связи с людьми и открывали им секреты своей цивилизации. Так, может быть, Полина и такие, как она, высоченные экземпляры человеческой породы – наследники генофонда тех самых атлантов?
Полина медленно, сверху вниз наклонялась ко мне, сидевшему на кухонном табурете, – словно нисходила, планировала ко мне с неба на своих лучистых зеленых глазах. И – отведя мои руки в стороны, чтобы я не мешал и не испортил своей мужской поспешностью этот божественный момент, – сама тихонько, байково коснулась губами моих губ… и еще… и еще раз…
Я замер. Я замер весь, целиком – дыханием, пульсом, мыслями. И только чистый, словно родник, поток желания вдруг неизвестно откуда хлынул в меня, открыл какие-то пересохшие шлюзы и стал мощно, весело и звонко наполнять мое бренное тело. Какая к чертям импотенция! Стоило этой жерди, этой каланче, этой коломенской версте и эскимо на высоких ногах трижды коснуться моих губ своими губами – не поцеловать, а только коснуться, блин! – и мне снова было двадцать, ну максимум – двадцать два! Я попытался обнять ее, но Полина властно и с неожиданной силой удержала мои руки по сторонам и продолжала тихо, байково, по-голубиному, в одно касание целовать мое лицо, ключицы и грудь в открытом вороте рубахи. А когда мои руки покорно и расслабленно повисли вдоль моего тела, ее прохладные пальцы стали медленно расстегивать мою рубашку, а ее губы продолжали целовать мою грудь все ниже, ниже…
Конечно, я понимал, что это была плата за мой визит к ее сыну.
Конечно, я знал, что это была игра и притворство, ведь она же сказала когда-то, что при желании может сыграть страсть не хуже Шарон Стоун.
Но, Господи, пусть она всегда так играет! И пусть они все так играют нами – каждую ночь, каждую, Господи!
О, я не могу этого описать! А все описания ЭТОГО даже у классиков эротики – ничто по сравнению с тем, что вы испытываете, когда вас любит (любит – как мне растянуть это короткое слово?), любит любимая женщина.
Можете ли вы описать кайф ныряльщика, когда он уходит в воду все глубже и глубже?
Можете ли вы описать кайф планериста, взлетающего над землей на крутом воздушном потоке?
А кайф лесоруба, который, разгорячась, сбрасывает на сибирском морозе с себя даже рубаху и, играючи своей силой, крушит уже потрескивающую от слабости и клонящуюся долу сосну?
А кайф шахтера, который, идя на рекорд, бешено долбит и долбит породу своим отбойным молотком?
А кайф парашютиста, летящего к земле в затяжном прыжке?
А кайф космонавта, оторвавшегося от земного притяжения и воспарившего над землей в невесомости космоса?
А музыку Шнитке вы можете описать словами?
А игру Ростроповича?
Какого черта эта музыка не звучала в Нью-Йорке, в отеле «Грейстоун», когда я лежал там с Кимберли? Или я просто вышел из того кобелиного возраста, когда мог и без музыки?
Да, вот в чем дело!
Любовь любимой женщины, ее затяжные ласки, байковые губы, ломкие руки, теплые булки ее ягодиц, бесконечность ее ног, арка спины, напряженные соски ее груди, влажные глубины рта, трепет языка, тихий хруст ее гланд и бешено пульсирующая ластуша ее чресел – вот партитура, вот симфония и ноктюрн, вот лунная соната и оратория, вот сумма всех звуков, красок и композиций, помноженная на каждый гран вашей чувственности и возведенная в высшую степень силой вашей потенции.
Впрочем, все вышесказанное – все равно лишь слова. Забудем о них, отбросим их и растопчем, и не будем отвлекаться от этого сакрального мига любви, не будем отвлекаться от него ни на какие слова и даже мысли!
Любить! Только любить! Только быть с возлюбленной женщиной, сжимать ее в руках, гладить, целовать и тискать ее грудь, разламывать и распахивать ее ноги, забрасывать их себе на плечи, ставить ее на колени, покусывать ее в загривке и снова целовать, нежить и сжимать ее тело, входить в него и не выходить, не выходить никогда, а быть в нем, быть в нем всю жизнь и чувствовать, чувствовать, чувствовать горячую пульсацию ее плоти и сладостный стон ее жизни!..
Мне кажется, что в ту ночь я все-таки достал Полину.
Острая и неизвестно откуда появившаяся сила вздымала мою плоть снова и снова… Или где-то в мозжечке, в подсознании у меня все еще сидел страх, что эта ночь может быть последней, ведь я только что избежал смерти. Не зря же солдаты, вернувшиеся с фронта или из Чечни, в первые дни демонстрируют чудеса потенции, не зря сразу после Второй мировой войны был такой бум рождаемости, и не зря теперь, после 11 сентября, весь Нью-Йорк затопила, судя по прессе, волна ночных сексуальных оргий…