Я только что вспомнила о шнырянии и перешептывании. И сразу же почувствовала себя испуганной, одинокой и всеми обсуждаемой особой. Что от меня скрывают? Может, я скоро умру?
— Я что, при смерти или что-то в этом роде? — Я добавила немного драматизма в бенефис Пола.
Если я умираю, он будет ужасно страдать. Будет слоняться вокруг и помогать ухаживать за мной, будет плакать и просить у меня прощения, и обещать никогда больше не разговаривать с Линн(етт), и чувствовать себя виноватым всю оставшуюся жизнь, потому что это из-за него я заболела, и…
— Элли! Элли, ты меня слушаешь?
— Что со мной? Скажи мне правду, я выдержу.
— Элли, каждый день кому-нибудь исполняется пятьдесят. В этом нет ничего страшного. В наши дни это не старость, а всего лишь начало совершенно нового этапа в жизни. Ты не превратишься в старуху, ты просто…
— Это ты мне говоришь? Тоже мне, опекун нашелся! Нет, ну правда! Честное слово! Да что ж такое!
— Мы с девочками за тебя волнуемся. Серьезно. Нам кажется, что ты отказываешься признавать очевидное.
— А вот и нет!
— Ты понимаешь, о чем я? Так вот, слушай. Мы отменили вечеринку. Ладно, раз ты ее не хочешь, раз ты в таком состоянии, ее лучше отменить, но…
— Вечеринку? — тихонько спросила я.
— Но тебе придется с этим смириться. С днем рождения. Ты не можешь провести остаток жизни, притворяясь, что…
— Да не притворялась я. Я просто не знала…
— Да, и вот еще что: я знаю, что тебе сейчас нелегко, но все равно, ты не должна так разговаривать с Линнетт.
— Что-что?
— В те выходные, у ветеринара. Она очень любезно согласилась приехать и помочь тебе с котом…
С твоей чековой книжкой.
— А ты устроила в приемной ужасную сцену. Всех расстроила. И угрожала отравить ее средством от вредителей.
— Это была шутка, — проговорила я все тем же тихим голосом. Как ребенок, которого неожиданно отругали, хотя он весь день хорошо себя вел. Я почувствовала, что глаза наполняются слезами. Но ведь можно заплакать, если тебя ругают, даже когда тебе почти пятьдесят?
Почти пятьдесят, но ты не желаешь признавать очевидного (а может, и правда не желаю?).
— Не смешно, Элли. Помнишь, что мы всегда говорили детям? Шутка — это если все смеются. Линнетт не смеялась.
Ну хорошо, не смеялась. Она жалкая занудная тупица без чувства юмора, но не я же выбирала ее себе в жены, правда?
Он ждал, что я извинюсь. Я точно знала, что он ждет именно этого. Он всегда так делал, когда Виктория или Люси пририсовывали в газете усы премьер-министру или кучки возле тех, чьи зады оказывались на фотографии. Он никогда не просил их извиниться. Он просто садился, клал газету с усами и кучками на колени и смотрел на девочек с многозначительным видом, пока они не просили прощения. Извини, что премьер-министр выглядит как бандит с большой дороги, а у королевы понос. Прости за оскорбление столпов государства. Извини, извини, извини. Прости, что напугала твой драгоценный нежный цветочек-женушку разговорами о средствах от вредителей.
— Я не собираюсь извиняться, — заявила я, внезапно войдя в роль капризного ребенка, и даже топнула ногой, чтобы соответствовать этому образу. — Пора уже ей повзрослеть и научиться понимать шутки. И прекратить лазить в твою чековую книжку.
— Это наша чековая книжка, — холодно парировал он. Мне это не понравилось. Не понравилась его холодность. Я извинюсь, если после этого он не будет разговаривать со мной таким тоном.
— И пора уже тебе покончить со своей ревностью и язвительностью и постараться подружиться с Линнетт, — продолжил он. — Я действительно думаю, что тебе нужно проконсультироваться с врачом!
Или сделать что-нибудь еще! Тебе пятьдесят, Элли. Смирись с этим!
И он бросил трубку.
Бросил трубку!
Я смотрела на телефон и чувствовала, что у меня дрожит нога, которой я только что топнула.
Это было так неожиданно.
Мы никогда не ссорились, по крайней мере с тех пор, как развелись. Мы были настроены дружелюбно. Разумно. Здраво. Мы оба решили, что так будет лучше. Но может, мы были не правы? Кого я пытаюсь обмануть? Может быть, под маской этого здравомыслия бушевали злость и ярость? Может, мне и правда нужно с кем-то проконсультироваться? Может быть, я вот-вот сломаюсь?;
И кстати. Что там насчет вечеринки?
ГЛАВА 3
— Так что там насчет вечеринки? — спросила я у Люси, когда немного позже она спустилась вниз, чтобы заправиться чипсами и колой перед серьезным экзаменом.
— Предполагался сюрприз. — Она пожала плечами.
— Простите, — покаянно сказала я, — я не поняла… У вас, наверное, были проблемы…
— Да ничего страшного, мамочка. — Она опять пожала плечами и посмотрела на холодильник, как будто надеялась почерпнуть в нем вдохновение. Потом она внезапно повернулась ко мне с обновленным интересом: — А с тобой все в порядке?
— Вроде да, а что?
— Папа думает, у тебя депрессия и тебе надо посоветоваться с врачом.
— О. Как мило, что он с тобой поделился. Я полагаю, весь мир считает меня ненормальной только потому, что я не хочу, чтобы все постоянно талдычили мне о моем пятидесятилетии?
— Ну, ведь у женщин в твоем возрасте всегда начинаются какие-то странности, правда? — любезно заметила дочь и снова сосредоточилась на холодильнике, демонстрируя полную беззаботность, какая бывает возможна только в девятнадцать.
Я со всех сторон оглядела себя в зеркале. Включила свет и посмотрелась в зеркало еще раз. Попробовала втянуть одновременно живот и попу. От этого грудь у меня неестественно выпятилась, а лицо покраснело, потому что мне пришлось слишком долго задерживать дыхание, так что я бросила эту затею и уперла руки в бока, как это делают мои дочери. Со мной все в порядке, все имеющиеся недостатки легко исправить с помощью хорошей диеты, курса занятий аэробикой и небольшого обновления гардероба. Неужели я выгляжу на пятьдесят? И как в наши дни выглядят пятидесятилетние? Совсем не так, как выглядела моя мать, которая носила длинные скучные платья, подобающие почтенной женщине пальто и приличные туфли и почти не выходила за пределы кухни. Фартук прежде всего. А мне что сделать? Отбросить приличия, надевать юбки через голову и шастать по ночным клубам в крошечном топике, как у Люси? Люди говорят, что в наши дни в пятьдесят лет можно делать все, что заблагорассудится. А что я хочу делать? Чем я вообще собираюсь заниматься остаток моей жизни? И почему я торчу в собственной спальне и рассматриваю себя в зеркало?
Моя жизнь не закончится в пятьдесят. Я не задумывалась об этом, не теряла из-за этого покоя и сна, не видела никакой разницы между пятьюдесятью и сорока восемью — пока Пол не обвинил меня в том, что я боюсь признавать очевидное. И вот теперь очевидное начинает меня мучить. Если бы мне не надо было экономить деньги, я сама побежала бы на консультацию к психотерапевту.
— Я называю это эгоизмом, — заявила моя мать, снимая мой чайник с моей плиты, чтобы заварить себе чашечку моего чаю. Мне она при этом чаю не предложила.
— Очень жаль, что ты так считаешь, — вздохнула я. Не было никакого смысла спорить с ней. По крайней мере, этому я научилась с тех пор, как закончила школу.
— Все так ждали праздника, — продолжала она, с яростной энергией швыряя чайник обратно и включая его. Просто удивительно, насколько хорошо дурное настроение помогает от артрита.
— Могли бы и дальше ждать. Я никого не просила ничего отменять. Я вообще ничего не знала, — резонно заметила я.
— Ты же устроила дурацкий скандал из-за прихода Линнетт, — фыркнула мама.
— Тогда устрой вечеринку для нее, — парировала я, — раз тебе так уж нужна вечеринка. Ей вот-вот исполнится восемнадцать.
— Ревность, — провозгласила мать, грозя мне пальцем. — Это никуда тебя не приведет.
О, боже. Знай я раньше, все было бы иначе. Я была бы очаровательным, совершенно не ревнивым существом, обожающим молодую жену моего мужа. Я бы целовала ее в щечку, желала им обоим счастья и выражала надежду, что секс у них получается лучше, чем у нас в свое время, и что муж не слишком часто разводит грязь в туалете.
— Я бы тоже выпила чашечку чая, если ты не возражаешь, — сказала я, пытаясь одновременно держать одной рукой корзину для грязной посуды, по дороге к посудомоечной машине поставить в духовку воскресную баранью ногу, собственной ногой оттолкнуть от кота упавшую картошку, исполнить зажигательный танец и спеть песенку.
— Я все должна делать! — недовольно проворчала мама, шваркнув на стол еще одну чашку и начиная манипуляции с чайником. — В моем-то возрасте!
Возможно, мне хотелось бы, чтобы мне было восемьдесят, а не пятьдесят (я ведь не желаю признавать очевидного).
Во время воскресного обеда мама объявила, что уезжает. Для пущего эффекта это было сделано как раз в тот момент, когда все положили в рот первый кусок. Что ж, все продолжали жевать: «М-м-м, как вкусно, правда!» «Тебе передать еще мятного соуса, бабуля?» «Что ты говоришь? Куда ты едешь?»
— На Майорку.
— Придется лететь самолетом, бабуля. Или плыть на корабле, — заметила Виктория. — Это остров.
— Не умничайте, мисс. Я отлично знаю, куда еду. Я не вчера родилась.
Нет, на шутку это не похоже.
Майорка?! Насколько я помню, мать никогда не выбиралась дальше острова Уайт.
— А паспорт у тебя есть? — с искренним интересом спросила я.
Мама посмотрела на меня так, словно я ничем не лучше Виктории, но она от меня ничего другого и не ожидала.
— Я делала паспорт, когда ездила во Францию, — сказала она. — Ясно?
Ах да. Теперь я вспомнила. И как я могла забыть? Однажды мы возили ее в Кале, потому что она хотела купить дешевого вина, про которое слышала от своих подружек в клубе пенсионеров. Это было захватывающе. Ее тошнило на пароме и раздражало, как Пол водит машину «Не позволяй этим иностранцам обгонять тебя, юноша!
Да что с тобой? Неужели ты не можешь ехать побыстрее? У тебя же британские номера, правда? Они же видят, что ты из Англии! Они должны уступать тебе дорогу!»). Она т