В маленькой лаборатории, расположенной в подвале старого желтого кирпичного дома у Центрального парка, стало тихо. Слышно было только легкое дыхание пациента, оставшегося без лобных долей.
НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ после случившегося доктор Кобб не вставал с постели. Он был полностью опустошен и раздавлен. Роллинз находился в его доме, заботясь о старом хирурге как о своем пациенте, для чего пришлось передать часть собственных больных на попечение коллеги. Впрочем, это его не напрягало.
Даже после того, как доктор Кобб нашел в себе силы встать с постели, он настоял на том, чтобы Роллинз оставался при нем еще некоторое время. Впервые Кобб чувствовал себя в состоянии пойти взглянуть на пациента. И был поражен.
– Да ведь он замечательно восстанавливается! – воскликнул он, – Чем вы его кормите, Роллинз?
– Сырым мясом, – ответил тот, сдержанно улыбаясь.
Кобб недоверчиво покосился.
– Сырым мясом? Вы шутите. Ему не следовало бы давать такую тяжелую пищу, необходимы овощи.
– Скажите ему это. Может быть, вас он послушается. Я давал ему хлеб, молоко, бульон, овощи – перепробовал все, – он чуть не помер от голода, пока я не обнаружил, что он ест только сырое мясо. Вот мне и пришлось кормить его им. Естественно, совершенно сырым и с кровью.
Кобб неопределенно пожал плечами.
– А органы функционируют нормально?
– Все в порядке, – более живо докладывал Роллинз. – Конечно, пока он недостаточно силен, чтобы стоять, но он может шевелить пальцами ног, когда я щекочу их. Коленный рефлекс отличный и все остальные рефлексы тоже. Правда, он не может говорить.
Доктор Кобб странно уставился на него.
– А вы что, действительно не ожидали этого? Лишнее доказательство, – сказал самодовольно старик, – тому, что лобные доли на самом деле управляют памятью. У вас есть что-нибудь острое?
Роллинз подал ему отточенный нож. Старый доктор попробовал его на вес и вдруг нанес стремительный удар в сердце пациента. Роллинз вскрикнул и хотел схватить Кобба, чтобы остановить его. Однако, не достигнув тела, рука с ножом остановилась. У доктора Кобба была поразительная реакция. Он только несильно, но намеренно, уколол кожу пациента.
До сих пор тот рассеянно наблюдал за их движениями, никак не реагируя, но, когда острие ткнулось в его кожу, он только резко отдернулся, вяло шевеля руками. Даже пистолет, наведенный на его голову, не означал для него никакой опасности. Он повернул голову и смотрел прямо в отверстие ствола. Кроме того, схватил зажженные спички и вскрикнул от боли, обжегшись. Книги и картины, демонстрируемые ему, не возымели никакого эффекта. Его память пропала полностью. В этом не оставалось сомнений.
В течение двух последующих месяцев Роллинз посвящал собственной практике только три часа, еще три послеобеденных часа отводил старому доктору. Остальную часть времени он тратил на кормление пациента и, по меньшей мере, два часа ежедневно проводил с ним на солнце, выводя на плоскую крышу. Была середина лета, и стояли жаркие дни.
Казалось, пациенту не требовалось иных удовольствий, кроме того, чтобы проводить дневное время на крыше, спать на солнце и три раза в день получать свою порцию сырого мяса.
С каждым днем его внешность становилась все более и более устрашающей. Волосы постепенно покрыли все лицо и тело. Невозможно было побрить его, поскольку он беспрестанно ёрзал под бритвой и мог пораниться. Пришлось использовать крема для депиляции, и эта, награждающая прохладой процедура, ему определенно нравилась. Научившись самостоятельно удалять волосы с лица, он получал от этого особенное удовольствие. Крем он держал в кармане костюма, периодически намазывая его на разные участки головы. По крайней мере, благодаря этому он еще оставался похожим на человека.
Костюм, нижнее белье, носки и обувь, которую ему купили, он носил, словно не замечая. Только постоянно срывал с шеи галстук, рискуя задушить себя, поэтому его решили не приучать к такой мелочи в гардеробе. Однако одеваться сам он был неспособен. Этот процесс, как и почти все остальное, стал ежедневной обязанностью Роллинза. Любопытно, что тесноту одежды пациент воспринимал как нечто естественное. И не сопротивлялся, когда его одевали.
Физически он развивался замечательно. К концу третьего месяца он уже был почти полностью здоров. Кости отлично зажили, и рана на голове полностью закрылась, остался лишь хорошо заметный шрам. Однако из-за привычки размазывать по лицу и голове крем от волос, уродливые рубцы невозможно было скрыть.
Вильгельмину, старую экономку, которая жила в доме доктора Кобба в течение многих лет, пугали бессмысленный взгляд и волосатые лапищи подопечного. Впрочем, и он старался держаться от нее подальше.
Ночью он спал на полу своей комнаты, которая располагалась на первом этаже, из опасения, что он может вывалиться из окна спальни наверху. Несмотря на то, что большую часть времени он тратил на еду и сон, мышцы его стали очень крепкими и сильными.
Во всем, что касалось еды, сна и выполнения простых приказов, он казался необычайно послушным. Он был настолько покладистым, что Кобб и Роллинз нередко оставляли его одного, порой на несколько часов. Это было вполне безопасно, потому что, в отличие от ребенка, он не проявлял любопытства, и подобно животному, воспринимал окружающую обстановку как нечто само собой разумеющееся.
Впрочем, они слишком часто оставляли его без присмотра.
В ТО УТРО рассвет был мрачным: все небо заволокло тяжелыми тучами, пришедшими с востока. Роллинз надеялся, что днем хоть немного прояснится, поскольку субъект, если ему приходилось торчать в доме целый день, становился беспокойным и докучал капризами.
Сразу после обеда Роллинза вызвали на прием. Прежде чем уйти, он убедился, что человеко-зверь ведет себя вполне смирно и его можно спокойно оставить в комнате одного.
Пациент мог сколько угодно и где угодно лазить по комнате, шансов выбраться у него не было: Роллинз надежно запирал двери и окна.
После того, как доктор ушел, человеко-зверь занервничал, чувствуя голод и желание погреться на солнце. Он съел часть того мяса, что ему оставили, немного утолив голод, остальное отшвырнул в сторону. Мясо было совершенно свежим, но сейчас не прельстило его.
Доктор Кобб дремал наверху после плотного обеда.
Для пациента дверь ничем не отличалась от остальной части стены. Разве что цветом. Если он сейчас и думал о том, как выбраться на прогулку, то дверь к этому процессу в его сознании не имела никакого отношения. Первобытный ум подсказал ему более естественный выход – окно, через которое с улицы попадал свет. Он взобрался на подоконник и попытался вылезти наружу. Не давали стекла. В определенной степени удивившись, он толкнул стекло руками, как это сделали бы кошка или собака, выражая свое желание пойти погулять. Стекло выдавилось достаточно легко, так, что он даже не порезался. Но вот пролезть в раму оказалось довольно затруднительным для его крупного, мускулистого тела. Ему все же удалось втиснуть в проем плечи, после чего он кубарем вывалился из окна, пролетев пять футов и приземлившись в кусты.
Оглядевшись и решая, в какую сторону идти, он увидел парк и почувствовал запах зелени. Соблазненный впечатлениями, неуклюже заковылял к парку. Голод все еще беспокоил его.
Улица была запружена транспортом. Его напугал грохот, гудки сигналов и рев мчащихся машин. Дрожа от страха, он вжался в стену дома и не шевелился, пока поток транспорта внезапно не остановился. Тогда он бездумно бросился через улицу.
Оказавшись в безопасности, он долго брел вдоль железного забора, который озадачил его тем, что просунуть руку сквозь прутья было можно, а все тело нет. В конце концов, он добрел до входа в парк и проник внутрь, очутившись перед деревьями, на открытой лужайке, где перешагнул через невысокое ограждение и распластался с наслаждением на мягкой траве.
Голод продолжал беспокоить его. Внезапно, быстрые глаза его зафиксировались на образе белки, почти незаметной в траве. Она сидела на задних лапах и грызла орех. Он присел и, двигаясь быстро и тихо, пополз вперед.
Совершенно не боясь, крошечное животное взглянуло на него и продолжило свою работу: маленькие лапки снова схватили орех, острые зубы замелькали, разрезая жесткую оболочку.
Когда ему оставалось до белки не больше пяти футов, он припал к земле, чтобы не встревожить животное, а затем прыгнул вперед, выстрелив всем телом. Белка оказалась проворнее. Прежде чем он успел бы схватить ее, она бросила орех и стремительно взобралась на дерево.
Он немедленно последовал за ней, но карабкаться по стволу мешала обувь. Он неуклюже свалился, после чего, сорвав ботинки могучими руками, отбросил их как можно дальше, затем стянул носки. Теперь ничто не мешало ему так же быстро вскарабкаться на дерево.
Белки разбегались перед ним, балансируя на тонких ветвях крон и пронзительно вереща. Он прыгнул и схватил одну из них, но его штаны зацепились за острый сук. Ветка обломилась, и он рухнул на землю, вместе с несчастным животным.
Срывая с себя брюки, он хромал возле тяжело раненной белки, тщетно пытавшейся убежать от него. Его мощные руки и зубы не оставили ей ни единого шанса. Он без труда поймал несчастное животное, и, быстро расправившись с добычей, отшвырнул обглоданные останки.
Холод и сырость напомнили о себе. Он встал и побрел, хромая, пытаясь отыскать теплое сухое место, чтобы поспать. Только что съеденное свежее мясо создавало легкую и приятную тяжесть в животе.
В семь часов начался сильный дождь, перешедший в ливень. Когда засверкали молнии и загремел гром, он испуганно съежился и забился под деревья, оставаясь там, пока в небе сверкали сполохи. Когда гроза утихла, он опрометью бросился в глубину парка, к видневшимся там фонарям. Прошло больше четырех часов, а он все шел и шел, двигаясь кругами, то приближаясь к той улице, которая привела его сюда, то вновь удаляясь.
ВЕСТЬ О ТОМ, что их пациент сбежал, чуть не вызвала у доктора Кобба сердечный приступ. Побег обнаружил Роллинз. Вернувшись из своего офиса в половине пятого, он заглянул в комнату человеко-зверя, чтобы удостовериться, достаточно ли там тепло – к вечеру похолодало. Он увидел, что окно выдавлено из рамы и холодный ветер хлещет брызгами дождя в сырую, убогую комнату. Человеко-зверь исчез.