- Да нет, точно. Если бы увидела, перепугалась бы. А я ее домой проводил, распрощались чин-чинарем.
Да нет, Денис Петрович, будь спок, все чисто! — И Гаврош чиркнул себя ногтем большого пальца по горлу.
- А фингал откуда? — Лицо Дениса Петровича было по-прежнему каменным, глаза злыми и недоверчивыми, слишком он был матерый волк, чтобы поверить в такую удачу.
- Фингал? — Гаврош потрогал вспухшую шишку на лбу, вспомнил, расплылся в улыбке. — Пачку уронил, нагнулся и об кассовый ящик шарахнулся. Да че ты, Денис Петрович, как не родной, ей-богу! Я ж говорю, все чисто!
- Ну ладно... — Денис Петрович собрал пачки, стал запихивать их под матрац. — После пересчитаем. — Он разогнулся и теперь уже смотрел на Гавроша совсем другими глазами — веселыми, добродушными, лицо его расплывалось в отеческой улыбке. — Ну, с почином тебя. Улов солидный. — Он протянул Гаврошу руку, и тот поспешно схватил ее, пожал с силой — это было большой честью. — И гляди — гулять только дома, фанеру пока не тратить, а то вас враз захомутают, усек?
- Усек, усек! — кивал и улыбался Гаврош.
Денис Петрович взлохматил ему волосы, обнял, прижал к себе, похлопал по спине, и они разом негромко рассмеялись.
- Я ведь отцу твоему обещал за тобой присмотреть... — Он отстранил Гавроша от себя, заглянул в глаза, продолжая добродушно улыбаться. — Так что я тебе, парень, пока заместо отца, так-то…
- Заметано, Денис Петрович!
А Денис Петрович присел на край кровати, поскреб в затылке, проговорил раздумчиво:
- Я тут магазинчик один присмотрел... в Сокольниках... домишко старенький, деревянненький... Ежели с Ишимбаем втроем ночью под воскресенье наведаться…
- Заметано! — восхищенно перебил Гаврош, его глаза горели буйным огнем. — Ломанем, Денис Петрович!
Жизнь представлялась Гаврошу рисковой, полной опасностей, но разве он трус, чтобы прятаться за мамкину юбку? Разве он давно не мужик? Удача покоряется тому, кто берет ее за горло железной рукой, а не плетется, покорно согнув плечи и опустив голову под ударами судьбы! С такими лихими мужиками, как Денис Петрович, жить интересно, с такими чувствуешь себя сильным и бесстрашным, и не ты кого-то боишься, а тебя боятся, тебе покоряются, о тебе рассказывают легенды, при твоем появлении в белых клешах, в пиджаке с широченными плечами, в кепочке, надвинутой на глаза, с папироской, закушенной в углу рта, у девчонок блестят глаза, и они готовы для тебя на все. Какая еще жизнь может сравниться с этой? Менты грозят Таганкой! Пусть будет Таганка! И ночи, полные огня! Пусть горит буйным огнем молодость, не жалко! Денис Петрович часто говорил: «Лучше, Гаврош, три года — кровью, чем триста лет — падалью!» Какую жизнь вы можете предложить взамен, несчастные законопослушные граждане? Корпеть над книжками, ходить каждое утро на завод, таскать кирпичи и копать канавы на стройке? Такая работа дураков любит! Есть работенки поинтересней, порисковей, где — пан или пропал! Где чувствуешь себя отважным Робин Гудом, а не Ваньком с Красной Пресни! Забирайте себе славное героическое комсомольское прошлое, настоящее и будущее! Голосуйте, фраера, на своих собраниях за мир и дружбу между народами, за победу коммунизма и вообще за все, что взбредет в ваши протухшие чумные головы! Гаврош уже давно знает, на чем стоит мир и что им правит. Миром правит бесшабашная отвага и деньги, добытые силой и хитростью! А не ваши дешевые заклинания — будь честен, не воруй, не убий, в поте лица добывай хлеб свой насущный! Эти заклинания годятся для баранов в отаре, для тупых и послушных, для трусливых и честных, для порядочных! Пусть они и дальше носятся со своей порядочностью и честностью, как дураки с писаными торбами!
Все эти нехитрые, отчаянно-звонкие, бурей разжигающие огонь в крови мысли проносились в голове Гавроша, когда Денис Петрович будничным, спокойным голосом произнес:
- Я еще разок туда наведаюсь, еще посмотрю, проверю все ходы, подходы, все проулочки обшмонаю, все дыры в заборах, а уж потом двинемся. И смотри, Гаврош, гулять только дома! Фанерой не сорить! Веди себя как примерный... комсомолец, гы-гы-гы... — коротко заржал он и хлопнул Гавроша по плечу, Гаврош тоже рассмеялся, глядя в ледяные, жестокие глаза бывалого вора, хотя его смех скорее походил на робкое блеяние…
...Чтобы срезать дорогу к дому, Робка прошел через школьный двор с волейбольной площадкой, перемахнул через низкий штакетник скверика, пробрался сквозь заросли кустов сирени и пошел по узкой аллейке к выходу из скверика. Там светили два тусклых фонаря, отбрасывая на землю большой желтый круг. И в этом кругу Робка увидел дерущихся ребят. Робка замедлил шаги, остановился. Четверо били одного. Этот пятый отбивался отчаянно, но удары сыпались на него со всех сторон, лицо у паренька было все в крови, и наконец он обессиленно рухнул на землю, а эти четверо набросились на него, как воронье, стали бить ногами.
- A-а, гады, суки-и! — заорал Робка и бросился вперед, не чуя под собой ног. — Четверо на одного, да?! Справились, да?!
Робка врезался в этих четверых, и его кулаки замелькали в воздухе вдвое быстрее. Четверо сначала опешили от неожиданности, потом пришли в себя и принялись дубасить Робку. Драка закипела с новой силой.
Робка бился остервенело, прыгал из стороны в сторону, уходя от ударов, и, хотя несколько раз мог благополучно убежать, снова и снова бросался на четверых парней, обескураженных такой свирепостью неожиданно откуда-то взявшегося парня в курточке. Лицо у него уже все было разукрашено, из носа текла кровь, но он как сумасшедший продолжал бросаться на них.
Между тем тот, которого били эти четверо, пришел в себя, осторожно сел, со страхом глядя, как какой-то незнакомый парень дерется с его обидчиками, вдруг вскочил и бросился бежать прочь, напролом, через заросли сирени. Робка даже не увидел, когда этот парень убежал, и, наверное, ему пришлось бы совсем худо — четверо всегда одолеют одного, каким бы драчуном он ни был. Но и тут пришло спасение. В начале переулка, ведущего ко входу в сквер, показалась долговязая темная фигура. Она остановилась, видно, человек присматривался к тому, что происходит у входа в сквер, — как раз в это время один из четверых парней сделал Робке подножку, и он упал навзничь, ударившись всем телом и затылком об асфальт. Человек рез ко, пронзительно засвистел и, ускорив шаги, крикнул на ходу:
- Ах вы, шпана паршивая!
Четверо парней брызнули в стороны, как коты с помойки, испуганные неожиданной опасностью. Робка лежал на спине с закрытыми глазами. Когда человек вошел в желтый круг света от фонарей, то стало видно, что это учитель истории Вениамин Павлович. Он был в светлом габардиновом плаще с серым шарфом, в темно-синей кепке. Вениамин Павлович наклонился и узнал Робку, присвистнул тихо, покачал головой, затем пощупал пульс и присел на корточки, внимательнее рассмотрев Робкино побитое лицо.
- Н-да-а, парень, разделали тебя под орех... — пробормотал учитель.
Робка шевельнулся, услышав знакомый голос, и открыл глаза.
- Здравствуй, герой уличных сражений, — усмехнулся Вениамин Павлович. — Если бы не я, оборвалась бы твоя жизнь с неоконченным средним образованием.
Робка сел на землю, осторожно потрогал голову, потряс ею, потом поднялся, принялся отряхивать брюки. Запихнув руки в карманы плаща, Вениамин Павлович стоял рядом, курил.
- С кем дрался? — спросил учитель.
- Я их не знаю…
- Что ж, бывает... А из-за чего дрался?
- Не знаю... — отряхивая брюки, сумрачно отвечал Робка.
- Что ж, тоже бывает, — усмехнулся Вениамин Павлович. -- Плохо только, если так часто бывает.
- Почему плохо? — глянул на учителя Робка.
- Почему? — переспросил Вениамин Павлович. — Неужели сам не понимаешь? Вижу, не понимаешь. Ну и туп же ты, братец... Ладно, пошли.
- Куда?
- Пойдем, чаем напою, морду помоешь, йодом прижжешь, пластырем заклеишь. Или в таком виде хочешь дома появиться? Ну да, мать, наверное, привыкла, так, что ли?
- Почему привыкла? Ничего не привыкла…
- Ну ладно, пошли…
И они отправились домой к Вениамину Павловичу, по дороге медленно разговорились, правда, больше разговаривал и спрашивал учитель, а Робка односложно отвечал. Вениамин Павлович спрашивал про все — про соседей по квартире, про отчима Федора Иваныча, про старшего брата Борьку, про Гавроша, какие книжки Робка читает, какое кино любит смотреть.
Они пришли к историку домой. Странное дело, удивился Робка, но Вениамин Павлович тоже проживал в коммуналке, только поменьше — всего три семьи. Историк занимал две большие комнаты и маленькую каморку без окон — только под самым потолком чернела дыра дымохода.
- Очень удобно, — с улыбкой пояснил Вениамин Павлович, указав на этот дымоход. — Табачный дым сразу вытягивает. Тут у меня кабинет. — Стены каморки от пола до потолка были заняты книжными самодельными стеллажами и сплошь заставлены книгами. Такое количество книг Робка видел воочию только в районной библиотеке имени Плещеева, что на Якиманке. Еще стояли шаткий стол, настольная лампа, три венских стула, раскладушка в углу. На столе — стопки ученических тетрадей, какие-то книжки по истории.
Молоденькую жену Вениамина Павловича звали Тоней — миниатюрная улыбчивая женщина. Вениамин Павлович сказал, что она тоже учительница, что они вместе учились в педагогическом, он пришел туда сразу после фронта, а она со школьной скамьи, и на последнем курсе они поженились.
- Знаешь, сколько она плачет из-за вас, обормотов? — сказал Вениамин Павлович. — Придет из школы, сядет тут в темноте и плачет.
Тоня звала их в комнату пить чай, но Вениамин Павлович попросил ее принести чай в «кабинет», и жена безропотно исполнила просьбу. На столе появились чашки, пузатый, в красный горошек фаянсовый чайник, коробка с печеньем и банка с вареньем.
- Ты к нам не присоединишься, Тоня? — спросил Вениамин Павлович.
- У меня еще много дел по хозяйству, — улыбнулась она.
- Каких таких дел? — удивился Вениамин Павлович.