- Это за кем же пожаловали? — испуганно спросил кто-то.
- Щас узнаем... вишь, вон орлы пошли…
- Так в том же подъезде Гаврош живет. Неужто за ним?
- Неужто... Скажи лучше, наконец-то за ним? — насмешливо поправил еще один голос. — А вон и Гераскин пожаловал.
Участковый Гераскин в наглухо застегнутом мундире, при полной портупее, с пистолетом в кобуре, не спеша, исполненный чувства собственного достоинства, входил через арку во двор. Он остановился возле «воронка», огладил усы и строго оглядел пространство двора. Ребят, игравших в углу в пристенок, словно ветром сдуло. Они, как вспугнутые кошки, прыснули в разные стороны. Минутой позже стали по одному собираться с другой стороны двора, у детской песочницы.
И тут двери подъезда распахнулись, и двое оперативников вывели Гавроша. Он шел заложив руки за спину, кепка сдвинута на брови. Сзади шел третий опера тивник и держал в руке пистолет. Гаврош под конвоем прошествовал через двор. Гераскин за это время успел пошире распахнуть дверцу «воронка». Гаврош из-под маленького козырька кепки стрелял глазами по сторонам, непонятная усмешка то появлялась, то исчезала с его лица. Перед распахнутой дверцей «воронка» Гаврош остановился, оглянулся на ребят, столпившихся у детской песочницы, на мужиков, сидевших за большим столом с костяшками домино в руках, на старух на лавочках у подъездов, потом опять глаза его метнулись к кучке пацанов, увидели среди них Робку. Губы Гавроша презрительно переломились, он впился глазами в Робку и вдруг крикнул:
- Дешевка!
- Давай! — резко толкнул его в спину один из оперативников.
Гаврош полез в «воронок», неожиданно обернулся, выглянул наружу, вцепившись руками в дверь, и заорал залихватски:
- Прощай, шпана замоскворецкая-а-а! — Он сорвал с головы кепку и, швырнув ее наружу, запел визгливо, фальцетом:
Праща-а-ай, любимая, больше не встретимся,
Решетки черные мне суждены!
И вновь по пятницам па-а-уйдут свидания
И слезы горькие моей родни!
Таганка-а, все ночи, полные огня,
Таганка, зачем сгубила ты меня,
Таганка, я твой бессменный арестант,
Погибли юность и талант
В стенах твоих, Таганка-а!
- Хватит, артист, отыгрался! — Оперативник втолкнул Гавроша внутрь машины и стал забираться сам.
Второй оперативник захлопнул за ним дверцу, задвинул щеколду, пошел не спеша к кабине. Участковый Гераскин стоял, словно изваяние, заложив правую руку за борт мундира.
И тут из подъезда выскочила мать Гавроша Катерина Ивановна, растрепанная, в старом платье с сальными пятнами на животе и груди, кинулась к «воронку».
- Витька-а! Витюшенька-а, сокол ты мо-о-ой! Господи-и-и! — Она бежала к двери фургона, но Гераскин встал на ее пути, попытался схватить за руки. Катерина Ивановна стала молотить кулаками по груди участкового, на которой во множестве сияли медали, завизжала, завыла, как волчица: — Гады легавые! Менты поганые! Мужа забрали-и! Теперь сына увозите-е!
- Раньше об этом надо было думать, Катерина! — сурово отвечал Гераскин, ловя ее за руки, наконец поймал, пригнул их книзу и заглянул ей в безумные от горя и гнева глаза, процедил сквозь зубы: — Я тебя предупреждал, Катерина... не один раз предупреждал…
- Гад! Мент! Тьфу! — Катерина Ивановна с яростью плюнула Гераскину в лицо, но он чудом сумел уклониться от плевка, с силой оттолкнул женщину от себя.
Катерина Ивановна чуть не упала, взвыла с новой силой, вцепившись себе в волосы. Она голосила на весь двор, раскачиваясь из стороны в сторону, и сочувствующие женщины одна задругой стали подходить к ней, обнимать за плечи, гладить по голове и спине, тихо говорить что-то успокаивающее, утешительное.
«Воронок» взревел, чихнул клубом бензинового дыма и медленно поехал со двора в арку. Катерина Ивановна понемногу успокоилась, подобрала с земли кепку — единственное, что осталось от сына, прижала кепку к груди и побрела к подъезду. Трое женщин, видно, соседки по коридору, сопровождали ее, продолжая что-то говорить, советовать про адвоката, про суд, про следствие, но смысл слов до Катерины Ивановны не доходил. Так они и скрылись в черной глубине подъезда.
А участковый Гераскин огладил ладонью усы, строго оглядел ребят, столпившихся у песочницы, проговорил значительно:
- Так-то вот... Кое-кому наука будет... которые шибко шпанистые. — Он остановил взгляд на Робке и Богдане, едва кивнул, здороваясь, добавил: — Кончать С этой жизнью надо, артисты хреновы, конча-ать! Гляди, Роберт, с тебя тоже спрос особый... Ты меня понял?
- Понял... — Робка опустил голову.
- То-то... Брат пишет?
- Нет.
- Ну, значит, скоро явится... Я ведь тоже его жду, как манну небесную... гм-гм, по долгу службы. Так что гляди, церемонии разводить не будем, за шкирку — и в кутузку!
- Пойдем отсюда, Роба... — негромко сказал Богдан, и они тихо побрели со двора. Прошли ту же темную арку, через которую уехал «воронок», вышли в переулок, двинулись к набережной. Шли молча, думая каждый о своем, а вообще-то об одром и том же.
- Спекся Гаврош... — вздохнул Богдан. — Сгорел без дыма…
Робка не ответил, шел, глядя себе под ноги, засунув руки в карманы брюк. Он ждал, когда Богдан задаст тот самый вопрос, который вертелся у него на языке, да и не только у него. И Богдан спросил:
- Как думаешь, кто его заложил-то?
- А я откуда знаю... — безразлично ответил Робка.
- Точно не знаешь? — покосился на него Богдан.
- Слушай, шел бы ты знаешь куда? — вскинул голову Робка.
- Извини, Роба... — Богдан расплылся в улыбке, и было видно, что это улыбка облегчения, — а я уж было подумал…
- Что ты подумал? — остановился Робка.
- Да все говорят…
- Что говорят? — требовательно спрашивал Робка.
- Ну... что ты... Гавроша, вроде того... ну…
- Ты договаривай, договаривай, — уже шагнул к нему Робка, сжав кулаки. — Че ты мямлишь? Замахнулся — так бей!
- Да я чего... я им сразу сказал, что это все мура собачья…
- Что мура собачья? — продолжал допытываться Робка.
- Ну, что ты Гавроша заложил, — наконец выговорил Богдан то, что от него так домогался Робка.
- И ты мог поверить, что его я заложил?
- Да нет, конечно, Роба! Я им так сразу и сказал…
А Генке Пестику чуть в морду не дал, ей-богу, не вру, гадом буду.
- Чуть в морду не дал, — усмехнулся Робка. — Чуть... Эх ты, друг…
- Да ладно тебе, Роба... ну, че ты, в самом деле? Ну наплевали и забыли, Роба... — растерянно бормотал Богдан.
- Это ты можешь наплевать и забыть, а я... а я... — Слезы вдруг закипели в глазах у Робки, и он быстро пошел по переулку, почти побежал, нелепо размахивая руками, словно отгонял от себя кого-то.
Богдан с виноватой растерянностью смотрел ему вслед, пробормотал со вздохом:
- Все нервные стали... слова не скажи…
Первым его желанием было догнать друга, сказать еще что-то утешительное, как-то ободрить его, дескать, не обращай внимания, мало ли что трепать будут разные языки, но потом подумал, что Робка и слушать его не станет да еще в морду даст, не драться же с ним? И вообще, чего разобиделся? Ну спросил, что тут такого? Все пацаны во дворе об этом говорят, а ему спросить нельзя? Все такие, падла, гордые, прямо князь Потемкин-Таврический (Богдан недавно посмотрел фильм «Адмирал Ушаков», и потому Потемкин-Таврический первым пришел в голову). А если все-таки Робка Гавроша заложил, то он-то откуда узнал, что именно Гаврош деньги в магазине грабанул? Ну конечно, от Милки! Эта стерва рада была насолить. Все бабы такие, добра от них не жди. Случись что, она и Робку за три копейки продаст, глазом не моргнет, по ее роже видно, хитрая девка, завистливая. Богдану она с первого взгляда не понравилась — ни рожи, ни кожи, ноги соплей перешибить можно. Такие тощие самые злые да завистливые и бывают. Она и с Гаврошем ходила, потому что у того всегда деньги водились... А чего она тогда на Робку перекинулась? Тут Богдан оказался в тупике своих немудреных размышлений. Ведь у Робки-то какие деньги? А у Гавроша последнее время вообще денег тьма была — из магазина, видно. А она как раз и ушла от него. Да еще в милицию на него заявила. Вот поди разбери этих баб.
Собаку бьешь, так она к тебе еще больше ластится, а бабы — наоборот! Как же с Робкой-то дальше быть? Вместе собирались на работу устраиваться, а теперь как? Одному, что ли, искать? Может, к отцу на завод податься? Говорил, учеником токаря взять могут запросто.
И зарплата сразу пойдет... говорил, в заводской столовке пиво без очереди, э-эх, лафа! Отработал и гуляй куда хочешь, и никто на мозги не давит — ты тупой, ты посредственный... А я вот чихал на вас на всех, получил получку и гуляю по буфету, а вы сидите над книжками до посинения. Богдан представил себе, как он принесет матери первую получку, и она расплачется от радости (обязательно расплачется!) и обнимет его своими толстыми теплыми руками, прижмет к себе и будет всхлипывать:
- Володенька, кормилец вырос... кормилец ты мой…
А Богдан будет стоять гордый и важный... А потом они пойдут с Робкой в пивную на Пятницкую, наберут пива, раков, сухариков, и всякая мелкота будет ошиваться возле них, униженно стрелять по двугривенному, будет заглядывать в глаза и соглашаться со всем, что они изрекают, потому что они — настоящие мужики и сами себе зарабатывают на прожитье, на пиво и на водочку, так-то, мать вашу... Ах, жалко, Робка обиделся и ушел, щас пошли бы... Богдану сделалось одиноко и тоскливо, как-то неуютно и неприкаянно — зря Робка на него обиделся, не хотел он его обидеть. Не мог Богдан быть с кем-то в ссоре, тем более со своим лучшим другом — такая тоска сразу наваливалась, такая неприкаянность…
Брат Борька появился в квартире за неделю до убийства Милки. Поговаривали даже, что он к этому убийству тоже руку приложил. Если уж не приложил непосредственно, то, конечно, участвовал в решении ее судьбы на какой-то воровской сходке.