- Так-так... — Николай Афанасьевич некоторое время задумчиво, изучающе, будто видел впервые, смотрел на Семена Григорьевича, барабаня пальцами по столу. — Ты, часом, не сошел с ума, Семен Григорьевич?
- Нет, пока не сошел... Но когда я читаю наши победоносные книжки про мудрых генералов и бравых солдат, которые лупили немцев, как котят, одной рукой семерых укладывали, мне кажется, что я схожу с ума…
Мне кажется, что совершается великий грех, за который нам не будет прощения в будущем. — Семен Григорьевич говорил по-прежнему бесстрастно и совершенно спокойно.
- Нужна была победа, черт тебя возьми, Семен Григорьевич! — почти закричал Николай Афанасьевич. — И о цене речь не шла! Народ был готов заплатить любую цену, лишь бы изгнать захватчиков с родной зем ли! Насколько я помню, тогда ты подобным образом не рассуждал!
- Тогда я воевал, — ответил Семен Григорьевич. — И смотрел... А теперь вот пришло время рассуждать…
Один грех мы уже совершили. Великий грех перед своим народом, Николай Афанасьевич. Не будет нам за него прощения…
- Какой?
- Война…
- Ты действительно сошел с ума! Мы, что ли, напали на фашистскую Германию? Мы развязали эту войну?
- Не мы, успокойся, Николай Афанасьевич, не мы. Но почему они взяли Минск через две недели после нападения? Почему они в конце августа были под Москвой? Почему они прорвались к Волге? Везде входили, как нож в масло. Почему был взят Смоленск? Почему был окружен Ленинград? У меня этих «почему» знаешь сколько?
- Если хочешь знать, у меня не меньше, — перегнувшись через стол, шепотом произнес Николай Афанасьевич. — Только я сижу и помалкиваю в тряпочку…
Несколько секунд они смотрели друг другу прямо в лицо, близко-близко, так что у обоих туман поплыл перед глазами. Николай Афанасьевич сел, обессиленно откинулся на спинку кресла, достал платок и начал медленно протирать очки, весь сосредоточившись на этом занятии. Семен Григорьевич по-прежнему сидел боком к столу, сидел неестественно прямо и, повернув голову, смотрел на него.
- Мы что, Семен Григорьевич, встретились с тобой, чтобы теории о войне разводить? Почему да зачем? Согласен, ошибок было наделано много, но все же... победили мы! Вот так-то, Семен Григорьевич, мы победили. В этом и вся правда.
- Нет, не в этом. То, что мы победили, — исторический факт, Николай Афанасьевич. Правду мы никому не говорим. Вот нашелся один... врач участковый... захотел написать правду, так его сразу — на Лубянку. По доносу подлеца... обыкновенного подлеца... это ведь тоже горькая правда…
- Но этот обыкновенный подлец написал в доносе правду, — усмехнулся Николай Афанасьевич.
- Он написал донос. А ты думаешь, такой участковый врач в России один? Сейчас многие... сотни, если не тысячи сидят по ночам на кухнях или в своих махоньких комнатушках и пишут. Ту правду пишут, которой вы так боитесь. Боитесь, что ее узнает народ.
- Во-он ты как заговорил... — уже ледяным тоном произнес Николай Афанасьевич и надел очки. Без очков лицо его выглядело каким-то беспомощным, даже растерянным, а теперь вновь стало начальственным, значительным, строгим. — Во-он ты как заговорил, Семен Григорьевич, — повторил он. — Кто же это «вы», позвольте узнать?
- Партийное руководство.
- Хорошо, что отвечаешь прямо. Я всегда тебя за это уважал. Ты всем эту свою правду говоришь, позволь узнать, или только мне?
- Еще участковому врачу говорил, которого арестовали.
- И больше никому?
- Больше никому, — отвечал Семен Григорьевич.
- А почему так? Если это правда, то говори ее всем. Рассказывай, если художественно писать не умеешь. Зачем же таиться и действовать исподтишка? Сказать, почему ты молчишь? И говоришь это только мне да еще вот этому... врачу, сказать?
- Я слушаю, Николай Афанасьевич.
- Потому что ты боишься — тебе не поверят.
Не поверит тот самый народ, за который ты тут передо мной распинаешься.
- Сейчас, может быть, и не поверит... но пройдет время, правда станет известна всем... и тогда люди содрогнутся, — убежденно и опять-таки совершенно спокойно ответил Семен Григорьевич.
- Бро-ось, Семен Григорьевич, брось демагогию разводить! — Николай Афанасьевич стукнул кулаком по столу: — Правда! Она не твоя собственность. Один ты, видишь ли, знаешь! А другие в потемках бродят! Правду знает партия! И потому ведет народ от победы к победе!
- Это я в газетах читал.
- Плохо читал, значит. Есть одна великая правда! Партия ведет народ к коммунизму! Через страдания и кровь! Через трудности! Но от победы к победе! К светлому будущему! Вот это и есть — великая наша правда.
А все остальное — мелкие правденки, которые ты мне тут растолковываешь. Я их уже слышал, дорогой мой Семен Григорьевич.
Зазвонил телефон, и Николай Афанасьевич взял трубку. Женский голос спросил:
- Простите, Николай Афанасьевич, из Моссовета звонили, от Юрия Сергеевича. Вы у них на совещании будете?
- Нет. Передайте мои извинения и скажите, пусть пришлют мне протокол совещания и решение. И пока, Валентина Ивановна, ни с кем меня не соединяйте.
Я очень занят.
- Хорошо, Николай Афанасьевич. Вам чаю не подать?
- Давайте.
- А бутербродов?
- На двоих.
- Бутерброды с колбасой или с сыром?
- С «Любительской»... — Прикрыв трубку ладонью, Николай Афанасьевич спросил: — Тебе «Любительскую» колбасу или копченую?
- Давай «Любительскую»... — Впервые за весь разговор Семен Григорьевич усмехнулся, видно, вспомнил что-то, может быть, ту самую блокадную обкомовскую столовую, где в туалете застрелился капитан.
- Да, с «Любительской», Валентина Ивановна.
- Хорошо, Николай Афанасьевич. Сейчас принесу. — Секретарша положила трубку.
- Чего ты ухмыляешься? — подозрительно спросил Николай Афанасьевич, кладя трубку на рычаг. — Я все дела, понимаешь, отложил, чтобы с ним тут турусы на колесах разводить, а он ухмыляется. Дела у меня, между прочим, государственной важности, говорю без ложной скромности, вполне серьезно.
- Понимаю. Поэтому и пришел к тебе, — ответил Семен Григорьевич.
- Хочешь сказать, что арест твоего участкового врача — дело государственной важности?
- Несомненно. Как и то, о чем мы тут с тобой разговариваем, Николай Афанасьевич, — подтвердил Семен Григорьевич. — Вот ты говорил о великой правде…
А помнишь... постарайся вспомнить, пожалуйста, как мы с тобой отходили от голодухи в сорок третьем в деревне. Когда нас вывезли по Ладоге.
- Ну-ну... — кивнул Николай Афанасьевич.
- Мы с тобой тогда лежали на топчанах в избе и говорили о том, сколько народу умерло от голода в Ленинграде. Прикидывали, ты называл одну цифру, я — другую... А потом я сказал, что такого количества смертей от голода, наверное, не было в истории России никогда.
Помнишь? Я сказал, что во время голода в двадцать первом умерло меньше. Припоминаешь?
- Ну-ну, помню, — опять кивнул Николай Афанасьевич.
В это время в дверь постучали, затем она отворилась, и секретарша Валентина Ивановна внесла на подносе два стакана с чаем, сахарницу и тарелку, на которой аккуратной стопкой лежали бутерброды с аппетитной «Любительской» колбасой. На отдельном столике у зашторенного окна секретарша расстелила большую салфетку, поставила стаканы, тарелку с бутербродами, две пустые тарелочки, сахарницу, приятно улыбнулась Семену Григорьевичу и Николаю Афанасьевичу, сказала:
- Приятного аппетита.
- Спасибо, Валентина Ивановна, — ответил Николай Афанасьевич. — Да, отключите все телефоны, кроме цековского.
- Хорошо, Николай Афанасьевич. — Выходя, Валентина Ивановна вновь приятно улыбнулась.
- Давай перекусим, — Николай Афанасьевич встал из-за стола, — а то у меня от твоих разговоров в животе засосало.
Они перешли к столику у окна, сели и принялись за бутерброды и чай. Николай Афанасьевич ел быстро и жадно, чай пил большими глотками, спросил с набитым ртом:
- Как здоровье-то?
- Ничего... Не пью, не курю... Иногда брюхо прихватывает, но ничего — терпеть можно.
- Я тоже не курю. Но выпивать приходится... Тоже иной раз так прихватит брюхо, что на стенку лезешь.
Врачи какие-то иностранные лекарства приносят.
Пью — ни черта не помогает. Наверное, подохну скоро…
Э-эх, была не была! — Он махнул рукой, встал, прошел к книжному стеллажу, открыл дверцу — там оказался самый настоящий бар, такие Семен Григорьевич видел лишь в иностранных фильмах. — Будешь? — спросил Николай Афанасьевич, показав Семену Григорьевичу бутылку коньяку.
- Нет.
- Рюмочку? Хороший коньяк, пять звездей.
- Спасибо, нет.
- Ну, вольному воля — спасенному рай. — Николай Афанасьевич налил коньяку в хрустальную рюмку и выпил залпом, вернулся к столу, взял бутерброд, стал есть с видимым удовольствием и вдруг спросил, повеселев: — Слушай, Семен Григорьевич, а чего ты не женишься?
- Я уже объяснял тебе.
- Зря. Ты еще мужик в соку. А сколько сейчас вдов, сам знаешь. И очень хорошие женщины.
- Женщины — все хорошие.
- Тем более. Одному-то каково? Вот тебе и лезут в башку всякие дурные мысли. Сидишь, как сыч в дупле, и размышляешь о судьбах мира... — Николай Афанасьевич коротко рассмеялся. Смеялся он хорошо, заразительно, и улыбка на лице была хорошая, вызывающая доверие, располагающая улыбка. Семен Григорьевич часто думал, что по тому, как человек смеется или улыбается, можно точно определить, хороший он или плохой, злой или добрый. По тому, как Николай Афанасьевич смеялся, Семен Григорьевич понимал — это очень хороший человек, к тому же добрый, к тому же — надежный.
Это Семен Григорьевич понял еще тогда, в сорок третьем. «Потому я и пришел к тебе, черт бы тебя побрал», — без злости подумал Семен Григорьевич.
- О судьбах мира не размышляю, — ответил он. — Меня больше судьба России беспокоит.
- СССР, — поправил его Николай Афанасьевич. — Не нужно великодержавного шовинизма.
- Конечно, СССР... это я так, по старинке выражаюсь, — ответил Семен Григорьевич, — как до революции…