Настя опять не испугалась, ей просто до слез стало жалко парня, которого она действительно покалечила, ведь пить он будет, и курить будет, и мясо, и всякое острое жрать будет, а значит, жизнь она ему сильно сократила. И Настя встала ему навстречу, подошла почти вплотную, чувствуя, что нож где-то близкоблизко, погладила парня по щеке и прошептала со слезами в глазах:
- Ты прости меня, а? Сам же виноват... ну зачем ворвался, на меня набросился... я так испугалась тогда…
Прости, Христа ради, миленький, очень я виновата… прости…
И этот Колька вдруг сам испугался, обалдело захлопал белесыми ресницами, попятился к двери, пробормотал глухо:
- Ладно, чего ты... наврал я... мне все можно… и курить, и пить, и острое можно... Да не плачь ты... — и убрался поскорее из комнаты, сказав уже в коридоре: — Вот черт, а?
Хотелось еще рассказать Борьке, как страшно было, когда опера забирали отца. Он, дурак, вздумал отстреливаться из нагана, выстрелы бухали оглушительно до тех пор, пока у него не кончились патроны в барабане, и пока отец набирал новые, опера ворвались в комнату, выбив дверь, и вчетвером накинулись на него, повалили на пол и долго страшно били ногами, кулаками, рукоятками пистолетов. Отец хрипел, плевался кровью, и сам был весь в крови, и лицо представляло собой кровавое месиво. Настя тогда страшно визжала, визг этот и по сей день стоит у нее в ушах. Она кидалась сзади на оперов, как кошка, они отшвыривали ее и продолжали молотить отца. Потом они его уволокли, потому что сам отец идти не мог, и пол тоже был весь в крови, и дверь была вся в дырках от пуль — Настя потом заклеила эти дырки картоном, карандашом раскрасила под цвет дверной краски. Хотелось рассказать Борьке про свою работу в постылой парикмахерской, насквозь пропахшей дешевым одеколоном, о вечно подвыпившем мастере, Парфене Игнатьиче, тощем, противном старикашке, охочем до молодых девчонок... Хотелось рассказать про то, как судили отца за бандитизм — так было сказано в обвинительном заключении, — и о том, как судья зачитал приговор — пятнадцать лет!
- Держись, Настюха! — крикнул отец, когда его уводили. — Писать буду!
И он действительно регулярно писал — целая стопа писем накопилась у Насти за эти годы. Читая каждое письмо, Настя плакала, шмыгала носом, кулаком утирала слезы. Как хотелось рассказать все это ему, но не рассказывала, понимая, что рассказами этими Борьку не удивишь, он видывал картинки и пострашнее, Настя это чувствовала.
Она отдавалась ему со всей страстью, на какую была способна, понимая, что может забеременеть, и не боялась этого. Как-то Борька сказал ей любимую фразочку: «Пусть будет, как будет...» — и теперь она подумала с каким-то радостным облегчением: «Да пусть будет, как будет...»
- Боренька... солнышко ты мое... — простонала она, сжимая его в объятиях и чувствуя на губах соленый пот с его лица, — Борюшка…
Потом они лежали, мокрые и умиротворенные, накрывшись одной простыней, молчали. Борька закурил и пускал дым в потолок, и клубы этого дыма были отчетливо видны в лунном свете, льющемся из окна, стояла глубокая тишина.
- Весна скоро... — шепотом сказала Настя. — Растает все…
- Да, растает... — отозвался Борька.
- Борь, а для чего люди живут? — после паузы спросила Настя.
- Чего-чего? — оторопело переспросил Борька. — Ты даешь, Насть, чего полегче спроси... Черт его знает для чего! Живут и живут…
- Но ведь для чего-то все мы живем? — опять раздумчиво спросила Настя. — Не может же такого быть, чтобы ни для чего, а, Боря?
Борька заворочался, протяжно запели пружины панцирной сетки, и он тоже спросил:
- Ну вот ты для чего живешь?
- Не знаю... — вздохнула Настя. — Потому и спрашиваю.
- Ну и я не знаю! — решительно сказал Борька. — Бог все это устроил, у него и спрашивай.
- А ты в Бога веришь? — спросила осторожно Настя.
- В Бога? — Борька надолго задумался, продолжая курить. — Не знаю... Нет, наверное... Бабка наша верует... По-настоящему верует, а я... нет.
- И я — нет. Может, поэтому мы все такие несчастные?
- Ишь ты! — усмехнулся Борька. — По-твоему выходит, все верующие — счастливые!
-Да…
- Почему это?
- Потому что веруют.
- Слушай, Насть, не дави на мозги, а? Видал я этих верующих в лагере... Такие же, как все люди, только больше доставалось от начальства. Мордовали по-черному... — И Борька чуть не взмолился: — Кончай, Настя, у меня от твоих допросов голова заболела... Для чего люди живут? Кто для чего... У всех разные желания.
- А у тебя какое желание? — не отставала Настя, и Борьку это раздражало и удивляло — раньше ничего подобного не было.
- У меня много желаний. Все, кончай! — Он повернулся к ней, поцеловал в губы, пробормотал: — Вот чудная девка... и чего тебе такие дурные вопросы в голову лезут?
...Вечером следующего дня Борька с Ишимбаем пришли к «Балчугу». Борька остался у входа, объяснив Ишимбаю, как выглядит Игорь Васильевич, и, если его на эстраде нет, значит, не его смена, он будет работать на следующий день.
- Если не он, сразу сваливай, — сказал Борька. — Глаза там не мозоль.
Ишимбай ушел, и по тому, что он долго не возвращался, стало ясно, что Игорь Васильевич сегодня работает. Борька стал ждать. До закрытия ресторана оставалось чуть больше часа. Посетителей больше не пускали, но дверь то и дело открывалась, и в темноту набережной вываливались шумные пьяные компании, брели по слякотному тротуару, галдя и перешучиваясь. Иногда подкатывало такси, и пьяные люди погружались в него.
Борька курил, наблюдал и ждал.
Наконец из ресторана вышел Игорь Васильевич в своем ратиновом пальто с меховым воротником, в котиковой шапке «пирожком», которую почему-то стали звать «москвичкой». В руке он нес футляр с аккордеоном. Он помахал на прощание швейцару и двинулся по переулку. Буквально через десять-пятнадцать секунд из освещенных дверей выкатился Ишимбай, огляделся, надвинул «кепусю» на глаза и направился вслед за аккордеонистом. Борька не спешил — он хорошо знал дорогу, мог догнать их на любом отрезке пути.
Ишимбай шел следом за Игорем Васильевичем на расстоянии десяти-пятнадцати шагов, шел бесшумно, держась поближе к стенам домов.
Свернув два раза из переулка в переулок, Игорь Васильевич вышел к скверику. Время было начало двенадцатого, вокруг — ни души. Когда Игорь Васильевич пересекал скверик, идя между мокрых скамеек и черных голых деревьев, Ишимбай в три прыжка нагнал его, схватил за плечо, развернул к себе и прижал к дереву.
Здесь было особенно темно, и потому широкая улыбка на лунообразном лице Ишимбая казалась особенно зловещей. Игорь Васильевич сначала онемел от страха, потом хотел закричать, но Ишимбай зашипел, продолжая улыбаться:
- Пикнешь — зарежу... — И возле горла Игоря Васильевича блеснуло лезвие финки, чуть воткнулось в горло снизу вверх.
- Я... я... — пытался что-то проговорить Игорь Васильевич. — У меня нет денег... можете обыскать…
- Здесь нет — дома есть, — снова прошипел
Ишимбай. — Поставь ящик. Кому сказал, поставь ящик.
Игорь Васильевич отпустил ручку, и аккордеон со стуком упал на землю.
- Что там у тебя, а? — спросил Ишимбай.
- Аккордеон... — со стоном выговорил Игорь Васильевич, острие финки все больнее вдавливалось ему в горло.
- А говоришь, денег нет, ай-яй-яй, нехорошо врать, — покачал головой Ишимбай. — Слушай меня хорошо, или я тебе глаза и язык вырежу. Я знаю, где ты живешь, — давно за тобой смотрю. Жену твою знаю. Ниной зовут. Дочку знаю — Леной зовут. Дочку любишь?
- Люблю…
- Сейчас пойдешь домой и принесешь сюда двадцать кусков. Если к ментам пойдешь и скажешь, — я знаю — ты это можешь сделать, — меня возьмут, а тебя все равно прирежут, понимаешь? Я же не один, усек? Посмотри туда. — Ишимбай мотнул головой на противоположную сторону переулка — там, в стороне от тусклого фонаря, маячила черная фигура. Игорь Васильевич не мог признать в ней Борьку, но черную зловещую фигуру видел хорошо. — Так вот, если ты меня ментам сдашь, то найдут тебя в Москве-реке с двухпудовой гирей на ногах, да? На самом дне. Не скоро найдут, даже если очень хорошо искать будут, понял меня, сучара?
- П-понял... — Игорь Васильевич начал заикаться.
- И дочке твоей Лене, скрипачке, хана будет, и женушке твоей... Ну разве ты этого хочешь? Что молчишь, твою мать? Понял?
- П-понял... н-но у м-меня н-нет таких денег... — продолжал заикаться Игорь Васильевич.
- Врешь, есть, я знаю. Нету — достанешь. Запомни — тут дело без шуток. Иди домой и завтра приходи в это время сюда. Запомнил?
- Да. Хорошо. Спасибо. — Игорь Васильевич, вытаращив глаза, с ужасом смотрел на Ишимбая. Тот убрал финку и отступил на шаг.
Игорь Васильевич хотел было взять футляр с аккордеоном, но Ишимбай поставил на него ногу, опять улыбнулся:
- Это у меня останется. В залог. Понимаешь, да? Не принесешь — он мой будет. Иди домой. Возвращайся скорей. Я ждать буду.
Игорь Васильевич попятился, наткнулся на скамейку и чуть не упал.
- Ты не торопись, — улыбнулся Ишимбай. — Иди спокойно. — Нога его в хромовом, заляпанном грязью сапоге все так же стояла на футляре с аккордеоном.
Игорь Васильевич еще раз глянул на черную фигуру на противоположной стороне переулка, повернулся и почти побежал. Боже мой, боже праведный, что же делать? Как быть? В милицию бежать? Так ведь там только двое дежурных, и те, наверное, дрыхнут. А ведь этот бандит не шутит — они и Ленку прирежут, и его, и Нину…
Да черт с ней, с Ниной, но Ленка! А он? Как пить дать прирежут. Он же через день этой дорогой возвращается — не будет же милиция каждый день его охранять, на кой черт он им сдался. Ну, арестуют этого, а сколько их останется? Всех-то не переловишь! Ну, за что каждый день новые беды валятся на его голову?! То эта стерва на развод подала, то... Навел их, конечно, эта сволочь Борис или Робка, тут сомнения нету, но докажи попробуй, а если даже их загребут, то что? Все равно жизнь его, Игоря Васильевича, будет каждый день под угрозой — прирезать человека в полночь в замоскворецком переулке плевое дело! И с работы не уйдешь так быстро! Двадцать тыщ, сволочи! Попробовали бы их заработать! Накопить! В общем-то, для него двадцать тысяч не так уж и много, у него раз в десять больше есть, но все равно жалко, сердце жаром обдает, в животе больно, голова кружится — ведь кровавым потом заработано, а тут возьми да отдай за здорово живешь каким-то убийцам. Нет, не может он отдать эти деньги, рука не поднимется, это выше его сил! Лучше в милицию, и пусть будет, как будет! Убьют — так убьют... Игорь Васильевич был уже почти у дома, когда вдруг круто повернул в сторону Полянки, где находилось отделение милиции. И тут же из темноты его остановил голос Ишимбая: