— Не видели мы твою родственницу, — отвечает белая, — вот с утра и не видели. На лекциях вроде она была-а-а… А вот пото-о-ом… Куда-то делась.
— Что-то поплохело ей, — вспоминает черная, — на латыни, она с полпары сбежала, ага. Типа отравилась? Мы пирожные заварные на завтрак доедали, вчера тетка Валька продавала, по пятнадцать копеек, вроде бы они еще живые были. Пирожные.
— Тетка Валька? Продавала? По пятнадцать копеек? Чего это вдруг? — поражается белая голова. — И ты еще сомневаешься? Да она вам туда яду, в блюдечко, насыпала… Крысиного…
Тетка Валька была комендант общежития, особо крупная дама, по определению недолюбливавшая всех гендерных соплеменниц.
— Прикиньте, собственную сестру неделю не вижу! — вслух удивляется Боб, усаживаясь на подоконник, белая присосеживается рядом, руками втягивая недостаточно восстановившуюся отсиженную ногу.
Белая делает пробный заход:
— А что это ты такой скучный, Боб? — хитро спрашивает она. — Давно, что ли, не бухал?
— Да я не скучный, — изумляется и правда совершенно нескучный Боб, — ты чего?
— Боб, — вкрадчиво начинает белая подход с противоположной стороны, — Боб. Вот ты сейчас правильно заметил, что не видишь родную сестру Таню. Неделю. А не кажется ли тебе, Боб, что ты не видишь родную сестру Таню потому, Боб, что ты бухаешь, Боб, как сволочь? Хлещешь как из ведра? Я вот даже забыла, когда тебя трезвым видела!
— Сейчас, — напоминает дружелюбно Боб.
— Сейчас! Сейчас! Достижение! Науки и техники! Да ты с сентября не просыхаешь! Ты утром пьешь! Днем пьешь! А вечером — ты порешь! — Белая голова волнуется и переходит на крик, испуганная однокурсница Капустина спасается бегством, подхватив эмалированную кастрюльку с недоваренной крупой. — Скатертью дорога! — В запале достается и Капустиной. — Да тебе уже лечиться надо, Боб! В ЛТП! Ты просыпаться отказываешься! Я тебя вчера будила, хотела хоть на лабы заставить сходить, ведь все же отрабатывать придется! Я тебе: просыпайся, Бобочка, доброе утречко, просыпайся, солнышко! Открывай глазки, золотце! А ты мне: хуй тебе! И не проснулся.
Черная голова с большим вниманием слушает тоже. Видеть подругу в роли нарколога-любителя интересно.
— А чего это ты так погрустнел, Бобик? Может, все-таки успел по бухлу соскучиться? Наверное, уже час не пьешь?
Белая голова замолкает. Что-то она повторяется. Выдохлась. Мучительно соображает, как получше перейти к доведению до намеченного сексуального помешательства. Опыта у нее маловато, но энергии — хоть отбавляй. Неплохо, кстати, было бы отбавить.
— Послушай меня, Боб. Мы вот тут подумали… — белая смотрит пристально на черную, требуя поддержки, — мы вот тут подумали, подумали и решили, что тебе нужно попробовать разгрузиться иначе. Ннну, в плане секса разгрузиться. Не смотри на меня так, Боб. Я помню твои речи о необычных сексуальных предпочтениях, Боб, но вот я прочитала в литературе, что можно попытаться сублимировать эту мужскую перверсию… Ну что вы уставились на меня оба?! Хочу сказать, что, может быть, Бобка, трахнемся все вместе? Втроем? Ты, я и вот она? Называется групповой секс. Все делают. Так, закрой рот. Ничего не говори. Стоп, стоп. Дурак какой-то, замолчи…
Человек, прекрасно читающий по-русски, может быть, с некоторым даже возбуждением ждет дальнейшего волшебного повествования о групповом сексе, но это довольно скучно, групповой секс, не будет повествования. Человек, прекрасно читающий по-русски, вполне может себе представить в каком-то специальном месте трех, к примеру, женщин и трех, к примеру, мужчин. Ну а далее — как обычно.
«Слева — кто сказал, справа — что сказал» (с).
Из дневника мертвой девочки
Сегодня все утро промерзла на «квартирной толкучке» — специальное местечко, где можно сдать или снять квартиру или комнату. Мне нужно как раз снять, теперь я работаю еще и в секретариате, в канцелярии, денег должно хватить. Жизнь в общежитии становится сложной, и будет усложняться все больше и больше. Мне очень нужно найти комнату, я цепляюсь за высокую бледную женщину в вязаном берете, она не хочет «пускать студентов».
Старушка в шерстяном пальто с воротником из когда-то рыжей лисы тоже не хочет, беременная девушка с круглыми глазами запрашивает в три раза больше, чем я могу платить, — откуда вообще она взяла эту сумму. Коричневый мужчина с суетливым и бабьим лицом ничего не сдает, подыскивает сам, и радостно уходит в сопровождении шерстяной старушки.
Я пристраиваю и свое объявление на заборе, заклеенном разноцветной бумагой, как причудливыми обоями с криками о помощи.
Умник Петров смотрит на любимую женщину. Длинные волосы смирными пока змеями лежат на плечах, глаза сверкают, и в каждом зрачке отражается он сам. Любимая женщина, улыбаясь, с гордостью рассказывает, что дочка начала готовиться к конкурсу Флиера, что она самая младшая среди объявленных участников и какие пьесы она разучила еще.
Петров вспоминает, как восемь лет назад он ее удержал, не отпустил.
…Была осень, эти листья, в том числе и желтые, он всегда любил осень, лето слишком много сжирает ресурса — объясняла ему любимая женщина, математик и программист, лето — это такая программа, типа Касперского — заставляет систему работать строго на себя. Лето подчиняет, диктует свои правила, это никуда не годится, это утомляет, выматывает. Осенью спокойней, можно отдаться потоку, как это принято у буддистов — китайских крестьян на заливных рисовых полях, и у красивых женщин. В детстве осенью можно было воображать, что эти самые желтые листья — золото под ногами, а он — богат, сказочно богат, волен поднимать их или нет. Так что была осень, северный ветер бросал ему в лицо капли дождя пополам с золотом из-под ног, любимая женщина бросала ему в лицо разные слова, тоже много. «Ответственность», «случайность», «ошибка», «не прощу себе», «семь недель», «аборт» и — рефреном — «последний раз», «последний разговор», «последний раз», «последний разговор». Он, обретя невиданную силу в руках и уверенность в действиях, грубо схватил ее за отложной воротник черного плаща, встряхнул, немного приподняв. Поставил обратно, звонко стукнули каблуки ее туфель об асфальт, ее мокрые волосы залепили ему круглые очки, и он снял очки. Она хохотала, вытирая пальцами слезы…
И вот родилась девочка, у нее смешная толстенькая косичка колечком, круглые очочки, каким-то образом прошло десять лет, девочка уже готовится к музыкальному конкурсу имени Флиера, а он, наверное, все-таки сволочь. Естественно, не Флиер, хотя и он, может быть, тоже.
Петров знает, что жена без него пропадет, разложится на элементы, не сумеет общаться с их слегка аутичным сыном, подростком Дмитрием, сын уйдет из дома, будет шляться по наркоманским притонам, запускать под кожу дельфинов стаю, как поет этот улыбчивый певец. Жена поселит в квартире свою ведунью-мамашу, она будет снимать порчу и выкатывать на яйцо, по всем комнатам, а Машку заставит жить в кладовке и спать на сломанном двухколесном велосипеде, вместо подушки — насос.
Определенно, что-то можно решить. Но это так сложно. У него нет времени.
Но он тоже! тоже! пропадет без любимой женщины, ее умной улыбки, низковатого грудного голоса, длинных прямых волос, на которых хорошо засыпать, еще лучше просыпаться. И эта неизменная готовность принять его — а таким, каков есть.
То есть сволочью, самокритично конкретизирует про себя умник Петров. Сволочью, привыкшей к тому, что его жизнь имеет — как спроектированный грамотным архитектором коттедж — общественные помещения и личные покои. Приватные.
Любимая женщина говорит, что вот завтра она не сможет, у нее вечерники в институте, и послезавтра не сможет — у девочки вокал, индивидуальные занятия, а вот в пятницу они могли бы увидеться, они так давно не были вместе… Голос любимой женщины делается еще глуше, как бы пересыхает от сдерживаемой страсти, и Петров чувствует знакомое возбуждение.
Она никогда не перестает его волновать, в одной ее прикушенной темно-красной губе, в учащенном дыхании столько секса, что смешно и нелепо вспоминать, как когда-то он подсаживался на немецкие и венгерские порнофильмы с овощами и манной кашей в главных ролях.
Женская сексуальность, убежден Петров, должна прятаться в свободных, реющих одеждах скромности, чуть выплескиваясь чувственными протуберанцами.
Любимая женщина спохватывается и предлагает его покормить: я быстро, картошка уже начищена, и котлета имеется… или хочешь блинчиков? А что, с вареньем…
Умник Петров отказывается: пора ехать, увидимся в пятницу, спасибо тебе.
«Мясо вредно», — цитирует он на пороге, любимая женщина смеется и отвечает: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу…»
Как хорошо, когда она в таком расположении духа, не злится, не требует невозможного, пусть бы так было всегда, думает Петров, он, со своей стороны, сделает для этого все.
Как там, у Бродского: чтобы забыть одну жизнь, нужна как минимум другая, а почему у человека не может быть сразу и одной, и другой жизни?
Тем более, если они уже есть.
— Спасибо тебе, Юля, огромное, что ты меня выкрала, пусть и временно, — благодарно дернул плечом Боб, выбираясь из Юлиного зеленого автомобильчика «Пежо-207», явно недостаточного по габаритам для комфортного размещения его длинных ног, — во-первых, Наташа, а во-вторых, я бы просто свихнулся сегодня в больнице.
— Пока не за что, пока не за что. — Юля рассеянно пискнула сигнализацией, оглядывая незнакомый двор. Бобов двор. Здесь он живет. С дядей Федором. Вот в этом доме. Вот в этом подъезде. Стандартная дверь, домофон, почтовые ящики с открытыми и пустыми пока железными ртами.
Стены в классическом граффити: «АЛИСА», «Мы вместе», — казалось бы, столько лет прошло, когда-то мятежный бунтарь и певец отбивает поклоны в церкви и морализаторствует вовсю, а на стенках все рисуют и рисуют пятиугольную звезду. Шахта старого решетчатого лифта, редкость, старый дом — и с лифтом, но они поднимались пешком, по почти винтовой лестнице: все кругами, кругами.