Приходили по одному. Каждый, увидя меня, радовался, жал руку, обнимал. Не целовали — боялись испортить мой грим.
На заседании я узнал, что Врангелем готовится десант на Кавказское побережье под командованием генерала Улагая. Все суда и воинские части, выделенные для участия в десантных операциях, были стянуты в Феодосию.
Партийный комитет организовал неусыпное наблюдение за подготовкой десанта. Установили наименования и численность частей и судов, их вооружение и даже место, где произведут высадку десанта.
Теперь надо было передать ценнейшие сведения командованию Красной Армии. Все понимали, что мое нахождение в Крыму, а тем более в Феодосии, невозможно, и поручили передать сведения о десанте мне.
В ближайшие дни из Феодосии в Батум отправлялось небольшое грузовое судно „Петер Регир“. Владельца парохода Роша хорошо знал Бе́рлин. Он убедил Роша взять на борт безобидного дезертира, то есть меня, пробирающегося в Советскую Россию.
Накануне посадки мне вручили полотнянки — лоскуты материи, на них были записаны данные о десанте. Получил я и мандат от городского комитета партии на выполнение задания.
Я простился с Лелей. Она плакала:
— Опять расстаемся и не знаем, на сколько. Опять неизвестность и мучения: жив или нет. И даже письма получить от тебя нельзя. И мне написать некуда.
— Леленька, давай условимся: как только освободят Крым, а это не за горами, ты отправишься домой в Екатеринослав. Тебе поможет член нашего парткома Цевелев, он дал мне слово. Я приеду к тебе. Мы поженимся и больше не расстанемся. Вот увидишь, так оно и будет. Пусть эта разлука станет нашим испытанием.
Она молча кивала головой, а слезы катились по ее щекам.
— Не надо плакать. Ведь ты такая мужественная женщина. Если бы не ты, я и по сей день сидел бы в тюрьме.
— Можно, я издалека посмотрю, как ты сядешь на пароход?
— Наверное, нет. Ты здесь у всех на виду. Подумают, что кого-то провожаешь, возникнут подозрения.
— Я буду невдалеке прогуливаться с подругой. Хочу увидеть, как сядешь на пароход. Ты совсем не думаешь о моем покое…
— Ну, если только с подругой… — согласился я.
Ляля ответила мне долгим поцелуем.
Вечером я направился в порт, чтобы заблаговременно сесть на судно и этим избежать контроля со стороны контрразведки. „Петер Регир“ уходил на следующий день.
Я шел по бульвару, миновал прогуливающуюся Лелю с подругой. Услышал ее голос:
— Зина, пойдем в порт. Очень люблю постоять на причале над самым морем.
Я замедлил шаг, чтобы сильно не отдаляться от Лели, слышать ее. Я не мог обернуться даже на мгновенье. А как хотелось увидеть ее лицо!
Мы дошли до самого причала, у которого стоял „Петер Регир“. Я поднялся по трапу на пароход. Голос Лели звучал у меня в ушах.
Так она провожала меня.
На пароходе я представился капитану. Он спустился со мной в трюм и показал место, где можно спрятаться, — за мешками, набитыми сахарным песком. Я так и сделал, затаившись там как мышь. Я, конечно, был неспокоен: ведь контрразведка могла и обследовать пароход, что она иногда делала.
И только назавтра утром, когда пароход отчалил, напряжение тревожного ожидания отпустило меня. Пришел капитан и разрешил оставить мое убежище. Я вышел на палубу. Мы были в открытом море. Я стоял на носу, держался за поручни и смотрел на синюю, сверкающую солнечными бликами бескрайность морского простора. Какая свобода! Ее ощущал я и внутри себя. Да, теперь я был свободен! Тюремщики оставались где-то на берегу, которого теперь уже и не видно. Наверное, таким является к человеку счастье. Правда, для меня оно неполное — не было рядом Лели.
На пароходе мною никто не интересовался. Команда, по-видимому, привыкла к таким случайным пассажирам. Море все три дня моего рейса из Феодосии до Батума на „Петере Регире“ не шелохнулось, ночью мы шли под полной луной. И все это чудесное путешествие я воспринимал как награду судьбы за все мои недавние мытарства. Правда, пронизывала мысль о высадке на территории меньшевистской Грузии. Как она пройдет? На моем документе не было консульской визы.
К Батуму пароход подходил на рассвете. Яркость красок, которыми были окрашены в свете восходящего солнца приближающиеся кавказские берега, казалась неправдоподобной. Зрелище было феерическое…
Случай сделал мою высадку просто блестящей. На берегу возле трапа в группе офицеров особого отряда (грузинская контрразведка), проверяющих документы, я увидел, находясь еще на палубе, Сеида Девдариани, бывшего харьковского студента, моего хорошего товарища. В 1916 году я вместе с Сеидом активно участвовал в студенческих антивоенных выступлениях. Я невольно отметил, что офицеры держались с Сеидом очень почтительно: видимо, он занимал какой-то важный пост в меньшевистской Грузии.
Когда я спустился по трапу на берег, Сеид сразу узнал меня и, радостно улыбаясь, протянул мне руку. После этого контроль лишь бегло просмотрел мои документы, и я получил право на пребывание в Грузии.
Сеид попросил подождать его и после окончания проверки пригласил меня в духан, где мы за шашлыками и сухим вином вспоминали студенческие годы в Харькове.
Сеид действительно занимал ответственный пост в Грузии — был одним из руководителей социал-демократической организации молодежи. В Батуме он выполнял партийное поручение. Я рассказал Сеиду, что застрял в Крыму и теперь пробираюсь на родину. Конечно, о своей истинной деятельности я не вымолвил ни слова.
Вечером я выехал поездом в Тифлис, куда прибыл на следующее утро. Остановился в гостинице на одной из центральных улиц. Оставив вещи, отправился в советское полпредство. Нашим полпредом в Тифлисе был С. М. Киров. Он находился в отъезде, и все привезенные мною сведения принял его заместитель С. Кавтарадзе. Я просил его немедленно связаться с членом реввоенсовета Кавказского фронта С. Орджоникидзе, находившегося в Баку, и передать ему мою информацию. Орджоникидзе знал меня по работе в Харькове в 1918 году.
В конце второго дня моего пребывания в Тифлисе через полпредство я получил срочный вызов от Орджоникидзе. Он предлагал мне приехать в Баку для подробного доклада.
На следующий день утром я выехал в Баку. Со мной в вагоне оказалось несколько товарищей, пробиравшихся в Россию.
Прибыв на пограничную станцию Советского Азербайджана — Акстафа, мы наконец почувствовали себя дома. Вышли из вагона счастливые, крайне возбужденные и, не сговариваясь, точно под дирежерскую палочку, запели Интернационал. А слова „Мы наш, мы новый мир построим!“ громко и несколько раз скандировали».
…Рукопись обрывалась. Так неожиданно. Сергею очень не хотелось расставаться с Придорожным. Невольно снова возникло желание поговорить с бабушкой: ведь они с дедом были одно целое. Он поднялся со стула, чтобы идти к Елене Анатольевне, но, взглянув на светящийся циферблат башенных часов на противоположной стороне улицы, снова сел: стрелки показывали третий час ночи.
СЕРГЕЙ. ЕЛЕНА АНАТОЛЬЕВНА
В комнате бабушки на стенах висели две старые афиши концертов с ее участием, фотографии — окошечки в ее прошлое. Молоденькая Елена Анатольевна в роли Офелии; у автомобиля, одетая по моде двадцатых годов с букетом цветов, окруженная поклонниками; где-то у моря в купальном костюме; много карточек давно ушедших людей — родных, друзей, знакомых. И среди всех этих фотографий самая большая — портрет мужа: молодой человек, склонив голову, улыбался ей.
Когда Сергей в одиннадцатом часу утра вошел в комнату бабушки, она вытирала пыль со статуэтки, которая изображала кавалера в камзоле, галантно склонившегося перед дамой в кринолине. Статуэтки — давняя страсть Елены Анатольевны. Они были расставлены на полочках бамбуковой этажерки с книгами.
Предметы в комнате гармонично сочетались, создавали атмосферу артистизма, уюта.
Елена Анатольевна поставила статуэтку на полочку. Рука ее слегка дрожала. Но в свои восемьдесят три года она держалась прямо, откинув назад голову.
— Бабуля, я прочел рукопись деда. Хочу поговорить с тобой.
Елена Анатольевна сплела пальцы и прижала руки к груди. Она заволновалась.
— Я слушаю тебя, Сереженька. Садись, — и опустилась на диван, покрытый узорчатой тканью.
— Ты знаешь, — начал Сергей, — мне жаль, что я уже прочел рукопись. Так неожиданно оборвалась она. Такое впечатление, что он спешил. На последних страницах появилась какая-то скоропись, почти сухое изложение фактов.
— Да, да, Иона спешил. Дедушка был уже болен, но ему захотелось все же закончить рукопись. Он немного не успел. Дальше должны были идти встречи с Орджоникидзе, которому он вручил сведения Феодосийского горкома о десанте, наша свадьба в Екатеринославе и возвращение Ионы в Феодосию в качестве секретаря окружкома партии. И я была с ним.
— Начинается Феодосией и кончается ею. Это было бы здорово! Возвращается как победитель, а ты — как победительница, — сказал Сергей.
— Да что я…
— Ну почему? Ты же поддерживала его дух, освободила. А то, что его физически не истязали в контрразведке, не казнили… Разве твоей помощи в этом не было?
Елена Анатольевна прикрыла глаза и слегка кивнула головой.
— У меня был поклонник — барон фон Шиллинг. Этот генерал занимал высокий пост у белогвардейцев. Я просила его облегчить участь дедушки. Шиллинг — разговор происходил у него в кабинете — выслушал меня внимательно, пожевал губами и ответил: «Хорошо! Когда военно-полевой суд приговорит этого большевика к смертной казни через повешение, я похлопочу о замене ему виселицы расстрелом». Тогда я сказала: «Ну что ж, тогда у меня есть возможность обратиться к его высокопревосходительству генералу Деникину. Тем более что я совершенно убеждена в невиновности господина Каменева». Наверное, моя решительность и желание Шиллинга завоевать мое расположение сыграли свою роль, и барон сказал: «Елена Анатольевна, не торопитесь, не торопитесь! Какая горячность! Ну, я поинтересуюсь им, вдруг действительно он не виновен. Попрошу в пределах возможного». Шиллинг сдержал свое слово. Приговор оказался сравнительно мягким. Правда, повлияло и то, что суд не располагал достаточными сведениями о подлинной роли де