— На Кузнецком выставка… очень интересный художник, — сказал Сергей.
— Нет, давай на Калининский проспект, — предложила Вика.
Сегодня днем Вика и Сергей были свободны от дежурств: она — в больнице, он — в дэзе.
Стоял март, таяло. Они брели в серой теплой сырости. Чувствовалось, что эта оттепель — только первое дыхание весны, долетевшее до гигантского города, что зима еще даст о себе знать гололедицей, снегом, обжигающими ветрами в ущельях улиц.
Они зашли в сизый от табачного дыма полусвет коктейль-бара ресторана «Арбат». Здесь было просто и доступно — сидеть за круглым столиком в круглых креслах, пить коктейль «Золотая осень» из фужеров через длинные тонкие пластмассовые трубочки, заедать напиток нарезанным клиньями тортом «Прага», орешками арахис. И конечно, слушать записи эстрадной музыки, Вика называла их «ритмами». Она любила рассматривать посетителей, сидящих на высоких табуретках перед стойкой бара, где красовались шеренги разнокалиберных бутылок. И сразу подмечала, кто во что одет, насколько модно и современно. Все это было ей понятно и близко.
А там, в выставочном зале, где Вика изредка бывала с Сергеем, она не могла понять картины со сложными сюжетами; Сергей восхищался, а она оставалась безразличной или ее они раздражали.
Вика потягивала коктейль, она слегка опьянела, ей было хорошо.
— Слушай, Вика, это колоссально! — говорил возбужденно Сергей. — Мама передала мне для чтения рукопись деда. Понимаешь, там его юность. Ему примерно столько, сколько нам сейчас. Он описывает свое время, девятнадцатый и двадцатый годы в Крыму, когда там были белые. Только окончил читать первую главу — и твой звонок.
— И ты бросил читать? — сказала она, кокетливо улыбаясь.
— Да.
— Чтобы увидеть меня?
— Да.
Вика опустила свою ладонь на его пальцы, лежавшие на столе, и слегка прижала их.
— Это ценно, Сереженька, — сказала она.
Сергей вспыхнул:
— Я хочу поцеловать тебя.
Когда-то Сережину мать покорила беззаветная рыцарская преданность его отца, но и Вика, человек иной души, живя в другом времени, прониклась поклонением своего друга, оно задело ее. В юноше природа чудесным образом повторила деда с его благородством, добавив отцовскую преданность даме сердца.
— Это ценно, Сереженька, — повторила она.
То, что Сергей оставил ради нее чтение рукописи деда, очень тронуло Вику. Она знала: с дедом у него связано детство и самое начало отрочества. Сергей много рассказывал ей об этой поре. Ее смешило и трогало: взрослый парень, а говорит о чем! Не пытается доказать, как другие молодые люди, с которыми она встречалась до Сергея, что он уже мужчина.
Как-то они пошли в театр. Смотрели «Правда хорошо, а счастье лучше». Ей нравились пьесы Островского, и особенно, если конец счастливый.
После театра Вика возвращалась просветленная.
— Как хорошо все получилось. Вышла Поликсена за любимого, — говорила она. — Правда, случай помог. Не зря купчиха… как ее?
— Мавра Тарасовна, — подсказал Сергей.
— Да, Мавра Тарасовна. Не зря она говорила бедному жениху Платону, который все за правду стоял, что если бы не случай, то он бы со своей правдой плакался всю жизнь. Правда, мол, хорошо, а счастье лучше. А ты, Сережа, на Платона похож. Правдолюбец.
— Вика, а ты смогла бы, как Поликсена, за бедного выйти? — спросил Сережа.
— Почему бы и нет? Была бы такая богатая, как она… А все-таки видишь: правда хорошо, а счастье лучше.
— Вика, так это же принцип купчихи. Она и обмануть может, лишь бы денег побольше хапнуть. Они для нее — счастье. А для Платона сперва — правда. Два мировоззрения.
— Правда! Правда! Правда!.. — капризно воскликнула Вика.
Ее всегда коробило, как она говорила, «умничание» Сергея. Не раз бывало, что он советовал ей: «Прочти, обязательно прочти эту книгу, никогда еще такой не было, уникальная вещь». После уговоров она прочитывала. «Ну как?» — спрашивал Сергей. Отвечала: понравилось то-то и то-то. Он вздергивал на лоб брови, вскидывал руки: «Слушай, ты же идею не поняла!» или «Главное не усекла!».
Похожее говорилось после фильма, спектакля…
И вот на этот раз Вика вспыхнула: горючий-то материал все время подливался:
— С тобой просто скучно! — Она круто повернулась в противоположную сторону и заторопилась прочь от Сергея.
— Вика, куда ты?
— Не смей за мной идти!
СЕРГЕЙ. ПРИДОРОЖНЫЙ
Самолюбие и вспыльчивость Сергея тоже достались ему от деда, и слова Вики: «Не смей за мной идти!» — продолжали звучать у него в ушах. Это конец! Простить такое невозможно! И ведь не права она, не права!
Сергей даже спросил у матери, не говоря о своей ссоре с Викой, как понимает она эту пьесу Островского. По существу, ее мнение совпало с его, но Сергей разочаровался. Жила у него слабая надежда, что мать не согласится с ним, примет сторону Вики. Может быть, тогда (он верил в материнское понимание литературы), признавая себя неправым, он позвонил бы Вике.
В снах он видел Вику, часто просыпался. Думал о ней. Вспоминалось только хорошее из того, что было между ними. Ему слышалось Викино «Сержик» — и нежное, и лукавое, и сердитое, но все равно милое для него.
Иногда она говорила: «Ты уверяешь, что любишь меня, а я вот проверю сейчас» — и припадала ухом к его груди — послушать удары его сердца. «Нет, обманываешь, оно бьется слишком ровно», — говорила она.
Все это было мучительно.
Окно Сергея выходило на Садовую, и ночью комнату заполнял темно-желтый отсвет уличных фонарей, угнетающий Сергея. Он включал торшер у тахты. Его яркое свечение мигом вытесняло желтизну. Сергей вставал и ходил, ходил, ходил… Хотел изнурить себя ходьбой, потом упасть в постель, уснуть крепко, без сновидений.
Однажды в теплую бессонную ночь он вновь потянулся к рукописи деда, лежавшей на столе. Раскрыл на том месте, где когда-то остановился. Но читать не мог, все вспоминал последнюю встречу. Нет, так нельзя! Надо сопротивляться. И дома все говорят: «Будь мужчиной, не роняй себя». Сразу заметили и родители и бабушка: у Сергея неладно. Правда, в душу не лезли. Он сам рассказал.
Да, надо сопротивляться, не становиться рабом чувства. Он решил сделать первый шаг, чтобы одолеть себя, и стал читать рукопись:
«Балабанов тут же с профессиональной ловкостью обыскал меня и, когда обнаружил револьвер, спросил:
— А это зачем?
— Для самозащиты. Вы же знаете, что в городе сейчас неспокойно, — ответил я. — И потом…
— Поговорим на месте, — резко оборвал Балабанов.
Меня вели по мостовой, поручик шел по тротуару.
Светила луна. Мы шли по пустынной улице, освещенной луной. Слева и справа от меня блестели штыки конвойных.
Тяжесть тоски и досады давила, но я все же твердил про себя: „Только отрицать, только отрицать: никого не знаю, к подполью не причастен“.
Минут через пятнадцать я был в кабинете Балабанова с окнами, закрытыми темными шторами. Он сидел за обширным письменным столом, две тумбы которого держались на толстых фигурных ножках.
— Садитесь, — сказал поручик.
Я невольно заметил, что стол слишком велик для хозяина и еще больше подчеркивал его тщедушность. Я сел на венский стул, стоявший у середины стола, и оказался напротив Балабанова. В комнате было светло. Он смотрел на меня сухо и зло. Давешняя любезность сошла с его лица напрочь.
— Леонид Захарович Придорожный? — спросил поручик.
— Это мой литературный псевдоним. Меня зовут Иона Захарович Каменев.
Я решил правильно назвать себя, не зная, кто сообщил контрразведке обо мне, кроме того, это могло как-то расположить контрразведчика ко мне.
— Год рождения?
— Тысяча восемьсот девяносто девятый.
— Зачем вам псевдоним? Скрывались?
— Нет, конечно. В литературном мире это явление обычное.
И вдруг неожиданно, чтобы ошеломить меня, вопрос:
— Где и когда познакомились с Назукиным?
— Я впервые слышу эту фамилию.
— Лжете, Каменев! Вы состояли с ним в одной подпольной большевистской шайке и утверждаете, что не знаете Назукина? — И чтобы показать, что контрразведке все известно и даже подробности, Балабанов добавил: — Дядю Ваню не знаете?
— Аполлон Никифорович…
— Для вас я господин Балабанов.
— Пардон. Господин Балабанов, но вам ведь известен мой круг знакомств.
— У вас оказалось два круга. Меня интересует второй круг — подпольный. Я жду ответа на мой вопрос о Назукине.
— Повторяю: фамилию Назукин я слышу впервые.
Балабанов встал со своего кресла, перегнулся ко мне через стол и, тыча в мою сторону указательным пальцем вытянутой руки, сказал:
— Имейте в виду, Каменев, у нас есть прямые доказательства вашего знакомства с Назукиным и принадлежности к подполью.
Балабанов сложил руки на груди, стал в наполеоновскую позу.
„Шмендрик“, — невольно подумал я, и мне стало как-то легче. „Нет, сдаваться не буду“, — сказал я себе. И вспомнилось одно из моих сегодняшних дневных рассуждений. Я поспешил высказать его:
— Господин Балабанов, сегодня утром я был в типографии, и мне передавали, что вы заходили, интересовались мною. Ну какой бы подпольщик после этого пришел вечером в типографию? Именно потому, что я не чувствую за собой никакой вины, я спокойно пришел на службу. Еще раз говорю: я честный человек, и то, что я здесь, — результат явного навета на меня. Не знал, что у меня есть враги.
— Вы слишком хитры, господин Каменев.
Слово „господин“ перед моей фамилией и вся фраза, сказанная поручиком в более спокойной форме, были немедленно отмечены мною. Видимо, какие-то сомнения возникли у Балабанова. Но он все же не отказался от своих подозрений. Обойдя стол, сел на его край и сказал:
— Значит, вы продолжаете стоять на своем?
— Да.
— Пройдите в ту дверь, — он показал направо от себя.
Я вошел в совершенно темную комнату, дверь захлопнулась за мной. Прислонился к стене, холодной и гладкой, наверное выкрашенной масляной краской. Почувствовал, что комната пуста.