— Если вы хотите эмигрировать, есть возможность уехать в Чили, — заметила Элизабет. — Я читала в газете про корабль, на котором планируют отправлять испанцев в Чили.
— Чили? Но где это? — спросила Росер.
— На краю света, я полагаю, — ответил Виктор.
На следующий день Элизабет нашла упомянутую газетную статью и сумела передать Виктору. Из статьи Виктор узнал, что по поручению чилийского правительства поэт Пабло Неруда был уполномочен снарядить судно под названием «Виннипег», чтобы вывезти часть испанских беженцев в свою страну. Элизабет дала Виктору денег на поезд до Парижа, чтобы он попытал счастья и встретился с поэтом, про которого он раньше ничего не слышал.
Сверяясь с картой города, Виктор Далмау добрался до проспекта Ламотт-Пике, дом 2, где неподалеку от Дома инвалидов возвышался элегантный особняк посольства Чили, перед которым стояла большая очередь. Проход в здание контролировал хмурый швейцар. Такими же неприветливыми оказались и служащие консульства, они даже не отвечали, когда с ними здоровались. Виктор увидел в этом, равно как и в общей атмосфере напряжения, царившей той весной в Париже, дурной знак. Гитлер жадно заглатывал куски европейских территорий, и черная туча войны затягивала небо над Францией. Люди в очереди говорили по-испански, и почти все держали в руках вырезку из газеты. Когда Виктор оказался в здании, ему указали на мраморную с бронзовой отделкой лестницу, которая на верхних этажах стала деревянной и довольно узкой; она вела в помещения, похожие на чердак. Лифт отсутствовал, и Виктору пришлось помогать другому испанцу, еле-еле ковылявшему; у мужчины не было одной ноги, и он с трудом карабкался по лестнице, цепляясь за перила.
— Это правда, что принимают только коммунистов? — спросил его Виктор.
— Так говорят. А ты кто будешь?
— Республиканец, но не более того.
— Не морочь никому голову. Будет лучше, если ты скажешь, что ты коммунист, — и все тут.
Пабло Неруда принял Виктора в маленькой комнате, где из мебели были только письменный стол и три стула. Поэт выглядел еще довольно молодо, с мощными плечами, немного сутулый, из-под нависавших век испытующе смотрели глаза инквизитора; он казался более крепким и плотным, чем на самом деле, в чем Виктор мог убедиться, когда Неруда встал, чтобы попрощаться с ним. Разговор длился менее десяти минут, и у Виктора осталось ощущение полного провала относительно своих намерений. Неруда задал ему несколько общепринятых вопросов: возраст, гражданское состояние, где и чему учился, кем работал…
— Я слышал, вы берете только коммунистов… — сказал Виктор, удивляясь, что поэт не спрашивает, каковы его политические убеждения.
— Вы плохо слушали. Существуют квоты: на коммунистов, социалистов, анархистов и либералов. Мы же — Служба эвакуации испанских беженцев и я — в большей степени оцениваем личные качества человека и ту пользу, которую он может принести Чили. У меня на рассмотрении сотни анкет, когда я приму решение, то дам вам знать, не беспокойтесь.
— Если ваш ответ будет положительным, сеньор Неруда, пожалуйста, примите во внимание, что я поеду не один. Со мной в Чили отправится одна моя подруга с грудным ребенком.
— Вы говорите, подруга?
— Росер Бругера, невеста моего брата.
— В таком случае пусть ваш брат придет ко мне и заполнит анкету.
— Мы полагаем, Гильем погиб в боях при Эбро, сеньор.
— Искренне соболезную. Но вы наверняка понимаете, что в первую очередь мы принимаем членов одной семьи?
— Да, я понимаю. Я вернусь через три дня, если позволите.
— Но через три дня я еще не приму решение, друг мой.
— А я приму. Большое вам спасибо.
В тот же вечер он сел на поезд до Перпиньяна. В город Виктор приехал глубокой ночью, страшно усталый. Он остановился в гостинице, кишевшей блохами, где не было даже душа, и на следующий день появился в швейной мастерской, где работала Росер. Они вышли на улицу поговорить. Виктор взял девушку под руку и повел к маленькой площади, где усадил на одиноко стоящую скамью. Он рассказал обо всем, что произошло в посольстве Чили, опустив кое-какие детали: плохое отношение чилийских служащих и то, что положительного ответа Неруда пока не дал.
— Если этот поэт берет тебя, Виктор, тебе обязательно нужно ехать. Обо мне не беспокойся.
— Росер, есть одна вещь, о которой я должен был сообщить тебе еще несколько месяцев назад, но каждый раз, когда я пытаюсь это сделать, словно чья-то железная рука сжимает мне горло, и я молчу. Как бы я хотел, чтобы не я, а кто-то другой…
— Гильем? Что-то с Гильемом? — воскликнула она в тревоге.
Виктор кивнул, не решаясь поднять на нее глаза. Он крепко прижал девушку к груди и дал ей выплакаться; словно отчаявшийся ребенок, она сотрясалась от рыданий, уткнув лицо в его поношенный пиджак, пока у нее не кончились слезы и остались только глухие всхлипы. В тот момент Виктору показалось, что в этом плаче Росер дала выход своему долго сдерживаемому горю и что печальная новость не стала для нее неожиданностью, она давно подозревала неладное, поскольку только смертью и можно было объяснить молчание Гильема. Конечно, война разлучает влюбленные пары, рассеивает людей по свету, однако инстинкт наверняка подсказывал Росер, что отца ее ребенка нет в живых. И хотя она не просила доказательств, Виктор показал ей обгоревший бумажник Гильема и фотографию, которую тот всегда носил с собой.
— Теперь ты видишь, что я не могу оставить тебя здесь, Росер? Ты должна поехать со мной в Чили, если нас возьмут. Во Франции тоже будет война. Мы должны защитить ребенка.
— А твоя мать?
— Никто не видел ее с тех пор, как мы покинули Барселону. Она потерялась в этом водовороте, но, если бы она была жива, она непременно связалась бы со мной или с тобой. Если в будущем она объявится, мы придумаем, как ей помочь. Сейчас самое главное — ты и твой малыш, понимаешь меня?
— Понимаю, Виктор. Что я должна делать?
— Прости меня, Росер… ты должна выйти за меня замуж.
Девушка молча смотрела на него с таким ужасом, что он не смог удержаться от улыбки, которая совсем не соответствовала торжественности момента. Виктор пересказал ей слова Неруды о том, что в первую очередь на корабль будут брать семьи.
— А ведь ты даже не являешься моей невесткой, Росер.
— Я вышла замуж за Гильема без документов и без благословения священника.
— Боюсь, в данном случае это учитываться не будет. Короче, Росер, ты вдова, хотя и не официально. Мы поженимся сегодня же, если получится, и запишем ребенка как нашего сына. Я буду ему отцом; буду заботиться о нем, защищать и любить его как своего собственного, обещаю тебе. И то же самое я буду делать для тебя.
— Но мы даже не влюблены…
— Ты требуешь слишком многого. Тебе мало нежности и уважения? В такие времена, как сейчас, этого более чем достаточно. Я никогда не стану настаивать на близких отношениях, если ты сама этого не захочешь.
— Что это значит? Что ты не будешь со мной спать?
— Именно так, Росер. У человека должны быть и стыд, и совесть.
И там, на площади, сидя на скамейке, они приняли решение, определившее не только всю их дальнейшую жизнь, но и жизнь ребенка Росер. Во время поспешного бегства многие иммигранты прибывали во Францию без документов, а некоторые теряли их по дороге в лагеря, но у Виктора и Росер, к счастью, документы сохранились. Свидетелями на короткой церемонии в мэрии города выступила супружеская чета квакеров. Виктор до блеска начистил новые ботинки и одолжил галстук; глаза Росер опухли от слез, но сама она была спокойна; на ней было ее самое лучшее платье и весенняя соломенная шляпка. После церемонии Виктор с Росер зарегистрировали ребенка под именем Марселя Далмау Бругера. Именно так звали бы мальчика, если бы его отец остался в живых. Событие отметили скромным ужином в маленькой столовой родильного дома Элизабет Эйденбенц, кульминацией которого стал торт с кремом шантийи.
Как Виктор и пообещал Пабло Неруде, ровно через три дня он вновь появился в чилийском посольстве в Париже и положил на стол перед поэтом два документа: свидетельство о браке и свидетельство о рождении сына. Неруда поднял на Виктора глаза и несколько долгих секунд заинтригованно смотрел на него из-под полуприкрытых век.
— Вижу, у вас воображение поэта, молодой человек. Добро пожаловать в Чили, — сказал он наконец, ставя печать на анкете. — Вы говорите, ваша жена пианистка?
— Да, сеньор. И еще портниха.
— Портнихи в Чили есть, а вот пианисток не хватает. Приходите с женой и сыном на набережную Тромпелу, в Бордо, в пятницу рано утром. «Виннипег» отплывает вечером.
— У нас нет денег на билеты, сеньор…
— Ни у кого нет денег. Там посмотрим. И забудьте об оплате визы, которую пытаются получить некоторые консулы. По-моему, отвратительно — брать плату за визу с беженцев. Это мы тоже уладим в Бордо.
Этот летний день, 4 августа 1939 года, проведенный в городе Бордо, навсегда останется в памяти Виктора Далмау, Росер Бругеры и еще более чем двух тысяч испанцев, отплывавших в вытянувшуюся вдоль моря страну на юге Америки, цеплявшуюся за горы, чтобы не упасть в океан, страну, о которой они ничего не знали. Неруда говорил о ней так: «…У кромки моря узкий лепесток, вино и снег…» и еще: «Морская пена вьется светотенью», но эти строки из его стихов никак не проясняли будущую судьбу покидавших родину людей. На карте Чили выглядела узкой и далекой полоской.
На городской площади в Бордо скопилось огромное количество народу, и толпа все увеличивалась, по мере того как возрастала жара и небо становилось нестерпимо-синим. Люди приезжали на поездах, грузовиках и на прочих видах транспорта, большинство прямо из лагерей для интернированных, — голодные, ослабленные, давно не имевшие возможности помыться. В тот день в Бордо воссоединилось много семей. Поскольку мужчины несколько месяцев не видели свои семьи, встречи супружеских пар и родителей с детьми были полны драматизма и волнения. Вновь обрели там друг друга и отец с сыном, которого он считал погибшим при Эбро, и двое братьев, не получавших друг от друга вестей со времени обороны Мадрида и уже не чаявших когда-нибудь увидеться снова. Посадка на корабль проходила в соответствии с четким порядком, люди соблюдали дисциплину, которую обеспечивали французские гвардейцы.