Между тем растет накал «надковерной» части борьбы. Партия мэра затеяла возню, которая непременно приведет к общегородскому референдуму по той самой проблеме. Если они устроят голосование (на что весьма похоже) и выиграют, наши возможности легального маневрирования будут исчерпаны.
Я стараюсь сохранять оптимизм по отношению ко всему этому. И еще я утоляю горе от потери Надежды тем, что все более сближаюсь с Неистовой Дорис. Да-да, в точности так, как ты говорила, с неуклонно возрастающим восхищением. Она пока остается твердой как камень, и резкой; ее костлявая угловатость мило дополняется изрядной долей ядовитой колкости – как у осы. Я, сколько мог, развлекал ее – давал возможность понаблюдать за моими тайнами и вел себя в это время как дурак. Это всегда было моей сильной стороной, когда нужно доставить людям приятное.
Дорис ответила любезностью на любезность, пригласив посмотреть ее новую лабораторию. Таким вот образом работает ее мысль. Развлечение оказалось высокого полета. Она получила новое место – в фирме, во многом похожей на «Авендинг», но, по словам Дорис, лидирующей именно в той области, которая ее интересует. «Стало быть, – сказал я ей, – великая жертва – уход из „Авендинга“ – на самом деле не что иное, как преследование собственных интересов?» «Оказывается, так», – ответила она счастливым тоном.
Новый наниматель Дорис – компания под названием «СП-лабз». Они там разрабатывают материалы для сверхпроводников, работающих при комнатной температуре, а не в ужасном жидком гелии, и тому подобную экзотику. Свои материалы они получают в виде сплавов из керамики и редкоземельных металлов, лантанидов. Я специально разузнавал подробности, зная, что тебе будет интересно. Точные рецептуры материалов, конечно, держатся в строжайшем секрете. Большая часть лабораторий была для меня закрыта; по сути дела, я видел лишь комнату Дорис и кладовку, где она держит отбракованный материал, чтобы использовать его для своих скульптур. Глядя на исходное сырье для художественных занятий Дорис, я лучше понял ее слова о сохранении формы исходного объекта в завершенном произведении. В душе Дорис художник стимулируется ученым. Результаты превосходны. Я вложу в письмо фотографии, так что сможешь убедиться в этом сама.
Роман моего друга Кевина, увы, весь пошел наперекосяк; его возлюбленная Рамона вернулась к своему прежнему повелителю, оставив Кевина безутешным. Вряд ли видел я более несчастного человека. Сказать правду, я не ожидал такого; смотреть тяжело – раненый пес, не понимающий своей агонии.
По собственному опыту с Е. в прошлом году в Чикаго я представляю, через что ему пришлось пройти, и, хотя не слишком силен в подобного рода вещах, все же решился как-то приободрить беднягу. Помимо всего прочего, если бы я не отважился на это, приспособленность моего дома для жилья осталась бы под вопросом, возможно, навеки – работа по его реконструкции ужасно замедлилась.
Итак, я задумал сводить его в театр. Катарсис; пусть он попробует этого лекарства. Кстати, оказывается, я был не прав, в округе все-таки существует театр, я обнаружил его несколько недель назад. Последний из выживших ниже Коста-Месы; малюсенькая труппа, выступают в старом гараже. Помещается там человек пятьдесят – шестьдесят, и всегда зал полон.
Кевин раньше вообще не видел театра – здесь этим просто не интересуются. Но о драматургии он слыхал. Пока ехали, я объяснял ему концепцию театрального представления. Воспользовались автомобилем и потому прибыли ко входу не взмокшие от пота, а в сухих костюмах. На Кевина спектакль произвел большое впечатление.
Играли «Макбета». Актеры исполняли по две-три роли каждый – очень маленький состав. Кевин слышал название пьесы, но знаком с ней не был. Неизвестна ему оказалась и идея «сдваивания» ролей, поэтому в первых актах он сидел изрядно смущенный и то и дело наклонялся ко мне спросить, почему ведьма вдруг стала воином и т. д., и т. п.
Но мало-помалу он вошел в курс дела! О, Клэр, если бы ты могла видеть его в эти моменты. Округ Ориндж – край говорунов, и Кевин вполне в том же духе. Он прекрасно воспринял многоречивость англичан елизаветинсих времен, их культуру слова, идею монолога, отклонения от темы – для него это то же, что слушать Хэнка или Габриэлу, короче, дело совершенно естественное.
И он все еще не догадывался, что произойдет дальше! И труппа, маленькая, состоящая из юных, неопытных актеров, горящих тем огнем, который всегда есть в театральном люде, и два главных исполнителя, немного старше остальных, все были действительно хороши. Макбет – необычайно симпатичный, со своим каким-то очищенным, идеальным желанием быть королем. Леди Макбет – столь же честолюбивая, но жестче, властная и горячая. Когда они, собравшись вдвоем, спорят, убивать Дункана или нет – сколько пыла на лицах, каким напряжением дышит вся сцена! Веришь, что им впервые приходится принимать решение.
Для Кевина это и в самом деле было впервые. Я время от времени поглядывал на него и будто видел живое пособие по физиогномике. Как много эмоций может отразить лицо человека? Это была в своем роде проверка. Макбет впустил нас в свой внутренний мир, в свою душу, и мы были всецело на его стороне (что, я уверен, непременное условие успеха пьесы); Кевин сидел, буквально болея за него – по крайней мере вначале. Но затем я наблюдал, как Кевин неотрывно в эмоциональном плане следовал за Макбетом. Когда царственные его устремления стали жестокими, безумными, чудовищными, а он все-таки оставался тем же самым Макбетом, – Кевин тихо страдал от ужасного выбора, сделанного героем, поражаясь – во что тот превратился! Ужас, триумф, опасение, гримаса боли, отвращение, жалость, отчаяние из-за тщетности взлета честолюбия – все можно было прочесть на лице Кевина, меняющемся, будто он надевал все время разные греческие маски или имитировал роденовских персонажей; пьеса захватила его, он переживал так, словно все происходило в реальности. И все зрители как один были увлечены действием, трепетали, горели – и, скажу тебе, я сам начал видеть пьесу по-новому! Толстые скорлупы – опыта, традиционных ожиданий, привычек – треснули; и перед концом, когда Макбет стоит, глядя на Бирнамский лес, жена мертва, он повторяет: «Завтра, завтра, завтра» – я сидел на своем месте, содрогаясь столь же сильно, как и Кевин; вместе с ним. Наконец Макдуф убивает Макбета; но – кому кричать «ура»?.. Ведь это убили каждого из нас.
Когда зажегся свет, Кевин (он сидел позади меня) упал в кресло, рот полуоткрыт; измочаленный, вялый, без сил. Мы покидали гараж – зрительный зал, – поддерживая друг друга, чтобы удержать равновесие. Люди смотрели на нас с любопытствующими полуулыбками.
По дороге домой он сказал: «Мой Бог. Есть ли что-то сильнее этого?»
Я ответил – пожалуй, сильнее вещи нет. «Слава Богу». Но, сказал я, несколько пьес Шекспира – на близком уровне. «И все они такие же печальные?» Я пояснил – трагедии всегда очень грустны; комедии – очень смешные. Проблемные пьесы – всегда очень проблемны. Закон жанра. «Ох, – произнес он. – Никогда не видел ничего подобного». О ты, волшебная сила театра! Я воздал благодарение Южнобережной труппе в их маленьком гараже; мы с Кевином уговорились приехать сюда снова.
И еще вот какая вещь случилась со мной. Колеблюсь, рассказывать об этом или нет – очень странное событие. Не представляю себе, что и думать.
Однажды вечером я вышел на двор подобрать немного плодов авокадо. Неожиданно возникло странное чувство; будто кто-то заставил меня оглянуться назад, туда, где горели окна дома. И что же я увидел – при свете торшера в моей комнате сидит пара, читая газеты. Он – на кушетке, она в кресле. На коленях у женщины сиамская кошка.
Я испугался; прямо-таки пришел в ужас. Мужчина бросил поверх очков взгляд на женщину; и тут я почувствовал, как меня пронизывает волна, поток успокоения и ласки. Я вдруг понял, что меня приветствуют как гостя жданого, и просят войти, и двинулся к стеклянной двери, ведущей в дом, теперь уже без всякого страха. Но, отворив дверь, я никого внутри не увидел. Потрогал кушетку – холодная. Но почему такое спокойствие в душе?.. Сияющий поток, словно из артезианской скважины доброты и любви. Меня приглашали жить в этом доме…
Нет, наверное, не буду посылать это письмо. А то ты решишь – свихнулся. Определенно я на грани этого: чрезмерно много солнца, да и вообще – странное место Калифорния. Правда-правда. Слишком много меняется внутри меня. Я провел ночь с гусями и койотами; видел, как вороны шрапнельным взрывом разлетаются с дерева. И тоже не знаю, рассказывать ли об этом. Не уверен, что смогу.
Хотя – и это немаловажно – я счастлив. Счастлив! Знала бы ты, какое это достижение. Так что отныне, встретив призраков, я приглашу их. Они ведь меня пригласили!
Этот кусок всегда можно будет вычеркнуть.
Глава 10
Несколько ночей я почти не спал, проваливаясь лишь в неглубокую дрему, когда мозг вроде бы бодрствует, но неожиданно замечаешь, что, пока одна мысль сменила другую, прошел добрый час. Около трех окончательно просыпался, чувствуя себя больным, неспособным вернуться даже в это жалкое полубессознательное состояние. Ворочался на кровати, думая и изо всех сил стараясь не делать этого; и все-таки мысли ползали по извилинам.
На рассвете, поднявшись с постели, шел в столовую, пил кофе и пытался работать. Целый день сидел над белым листком, отделяющим мир реальности от мира моей книги. Писал, пока не начинали дрожать руки… Я гляжу вокруг себя – гляжу на мою страну, способную сделать страшное. Вижу заголовки, которыми пестрят газеты. Вижу моих товарищей – в каком они состоянии.
И однажды я встал со своего места в столовой, собрал тетради и вышел наружу. Повернул за угол, к мусорным ящикам. Книгу свою я записывал в тетрадях – их было три, с листами, скрепленными толстой проволочной спиралью. Я сел, скрестив ноги, на бетон мусорной площадки, и стал выдирать страницы из спирального переплета – по десять за раз, – и рвать их, сначала поперек, потом вдоль. Вставал с кучкой бумажных клочьев и швырял обрывки в бачок. И так – пока не кончились листы. Затем оторвал от спиралей картонные обложки и уничтожил их. В руках остались лишь три перекореженные пружины.