Уволенная Г. вступилась за свою честь и стала добиваться восстановления на работе. Добилась: оказалось, что супруги М. в личных целях оклеветали Г., призвав на помощь «общественность». И было преуспели: соблазнившись счастливой возможностью покопаться в чужом белье, ретивые моралисты ни за что ни про что осрамили порядочного, немолодого уже человека.
Справедливость, разумеется, восторжествовала, но фиктивная «аморалка» обошлась государству в 679 рублей 98 копеек: эту сумму пришлось возместить Г. за вынужденный прогул.
Итак, общественность посрамлена… Послушайте, ну какая же это общественность? Если кто-то решает использовать уважаемые, высокочтимые у нас понятия и институты, добиваясь неправой цели, то пусть не ослепит нас магия громких слов.
Огромный потенциал, заключенный в общественном неравнодушии, должен служить стране, служить народу. Чтобы с тем же рвением, с той же самоотдачей, с той же пристрастной заинтересованностью, с какой порою копаются в альковных секретах, боролись бы за укрепление государственной дисциплины, ответственное отношение к порученному делу, боролись с рвачеством, местничеством, бюрократизмом — со всем тем, что мешает нам жить и против чего общественность может — и должна! — выступать страстно, гневно и веско.
1973
ЗАМОЧНАЯ СКВАЖИНА
Судебный процесс был назначен на завтра, и весь день я читал дело, ради которого приехал в этот маленький городок. «Начато 23 марта…» — значилось на обложке. Но я-то знал, что началось оно года на два раньше…
…В одном среднем специальном учебном заведении, а точнее — в училище, выпускники которого работают на ниве просвещения и культуры, произошла неприятнейшая история: там «варварски растоптали человеческую душу», «оказали циничное покровительство лицемерию» и даже «надругались над чувством». Ошибется тот, кто примет кавычки за авторскую иронию, — просто это цитата из читательского письма. Написала его пострадавшая сторона — та, чью душу «варварски растоптали», — исповедь Ангелины Кузьминичны М., проникнутая болью за ущемленное достоинство и гневом против ханжествующих чинуш, требовала немедленных действий.
Я приехал в тот самый момент, когда позиции «чинуш» и «античинуш» четко определились: по подсчетам самой Ангелины Кузьминичны, 58 процентов преподавательского состава пылали гневом вместе с нею, около двадцати — подались за ханжами, остальные — позорно молчали, не желая портить ни с кем отношения и выжидая, чья в итоге возьмет. Что касается учеников, то они проявили гораздо большую зрелость, были горой за Ангелину, и теперь от исхода затянувшейся битвы целиком зависела их вера в справедливость: если лицемеры не получат по заслугам, дети «выйдут в жизнь с искаженным представлением о добре и зле, разочаровавшись в нравственных принципах, которые мы стараемся им привить».
История сама по себе была не слишком-то интересной. Двух педагогов какое-то время связывал заурядный роман, который достаточно быстро пришел к логическому концу. Об «адюльтере» узнала жена Марата Петровича — героя романа, — и тот, дабы избежать скандала, во всем повинился, раскаялся и — «завязал». Но если Марат Петрович уходил от скандала, то Ангелина Кузьминична, напротив, к нему стремилась. Точнее, стремилась она не к скандалу, а к Марату, но без скандала Марат был бы безвозвратно потерян, со скандалом же он мог бы, глядишь, и вернуться и уж во всяком случае получил бы по заслугам за ее поруганную честь.
Таков был расклад в этом банальнейшем «треугольнике», и если что его отличало от столь же банальных, так это одна действительно редкая деталь. Дело в том, что Марат Петрович любил писать письма. Когда люди находятся на расстоянии друг от друга, это естественно. Когда они видятся каждый день и на службе, и вне службы — вручать любимой послания с изложением своих взглядов на любовь кажется занятием несколько странным. Но в том, что странно для нас, возможно, не было ничего странного для них. Для них, двоих — единственных, кого все это касалось. И я прошел бы, наверное, мимо этой детали, если бы письма не оказались в центре разразившегося скандала.
Когда тайное стало явным, Ангелина Кузьминична обратилась к общественности. Она хотела разоблачить моральный облик Марата Петровича и в доказательство своей правоты представила его письма. Но к величайшему ее удивлению коллеги Ангелины Кузьминичны письма читать отказались. Они знали, что чтение чужих писем — всегда подлость, что это любимое занятие сплетников и пошляков, удел тех, кто не знаком с элементарными представлениями о чести.
Им было трудно понять, как можно отдать на посмешище те слова, что писались только для нее одной и не касались никого больше. А ей было трудно понять, куда делась их «общественная непримиримость» — именно так она выражалась, когда взывала к низменному любопытству: неужели не найдется желающих посмаковать пикантные подробности, которыми полна эта толстая пачка писем?
Впрочем, когда я приехал, толстой пачки уже не было. Было «дело» из нескольких папок, где письма рассортированы получателем по их тематике. Одна папка озаглавлена: «Не могу без тебя жить». Там собраны все письма с признаниями в любви. Есть другая — под заглавием: «Ты лучше всех», — так сказать, сравнительный анализ представительниц прекрасного пола с лестными выводами для адресата. Еще одна: «Я так несчастен!» — упреки судьбе, вылившиеся в грустные минуты разлуки. И еще одна, деловая: «Когда мы встретимся?» — короткие записочки о времени и месте свиданий.
Эти письма отказались читать товарищи по работе, отказался читать и я. Нашлись другие, которые не отказались. «Другими» были… дети! Девчонки четырнадцати — семнадцати лет, услыхавшие из уст своего педагога «правду» о том, какие в действительности — «по нутру, а не по фасаду» — у них учителя.
Услышать это было, наверно, ужас как интересно, потому что никто с ними об учителях так не говорил, а с подробностями, с зачтением писем тем паче. И такой получился душевный разговор, что по просьбе Ангелины Кузьминичны стали девочки вспоминать, какие грехи замечали они за другими учителями. Вспомнили, что года два или три назад один учитель отпустил неуместную шутку. Другой как-то не так посмотрел на свою ученицу, а третий будто бы приглашал захаживать к себе в гости, — разумеется, неспроста. Тут же составили протокол, девочки подписались — обвинительное досье обещало дать неотразимый материал против тех, кто «под крылом равнодушных» свил в училище «гнездо разврата».
Но «равнодушные» демагогии не поддались, не приняли бой на условиях, предложенных Ангелиной. Они проявили зрелость, выдержку и такт. Мы порой справедливо обвиняем слишком прытких любителей «клубнички», которые, самозванно присвоив себе высокое звание общественников, беззастенчиво копошатся в чужой душе, выставляя напоказ то, что для показа не предназначено. Но ведь глумление над человеческим достоинством — нравственный атавизм, чуждый принципам нашей морали. А норма — как раз иное: культура и деликатность, умение не поддаться соблазну проникнуть за плотно закрытые двери…
Привычка смотреть на жизнь через замочную скважину неизбежно укореняется там, где не умеют без ужимок, подмигивания и двусмысленных намеков относиться к самым человечным сторонам бытия. Упоительный гнев, с которым ханжи выискивают порок там, где его нет, обычно скрывает просто-напросто любовь к «клубничке», оказывается щитом, за которым кроются порочные мысли. Эту закономерность подметил еще Энгельс — он высмеивал «ложную мещанскую стыдливость, которая, впрочем, служит лишь прикрытием для тайного сквернословия».
В отличие от явных, тайному сквернослову не положено даже «пятнадцати суток», а нравственного суда он и вовсе не страшится, ибо сам привык выступать от имени беспорочных ревнителей добрых нравов — выступать прокурором, клеймящим порок. Он уверен: всегда найдется аудитория, внимающая его обличительному пафосу и охотно приникающая к замочной скважине, чтобы «полюбоваться».
Ну, а если бы ему пришлось выступать в пустом зале? Если не дать ему грубо вторгаться в мир чувств, не позволить выискивать на каждом шагу грязные помыслы и двусмысленные намеки? Перед кем бы тогда он суесловил и куда бы подался со своей пошлой, лицемерной «моралью»?..
Коллеги Ангелины Кузьминичны и Марата Петровича именно так и поступили. Но в похвальном стремлении не уподобиться постным ханжам они слишком долго старались не высказать прямо своего отношения, уклонялись от каких-либо действий, что дало возможность Ангелине Кузьминичне продолжить «на живом материале» свой психологический эксперимент.
Этот странный «эксперимент» я назвал психологическим отнюдь не случайно. «Разоблачения» проходили не где-нибудь, а на уроках психологии и объяснялись так: психология помогает понимать механизм человеческих поступков, вот и давайте, значит, свяжем теорию с практикой, разберемся в людях, которые нас окружают, — как грешат, какие грязные замыслы вынашивают в тиши учительских кабинетов.
«Пошлость не так прилипчива, как это порою кажется», — успокоил меня директор, а я уже видел зримые результаты уроков, которые преподала детям учительница «прикладной» психологии. Одна девчушка шестнадцати лет сказала мне о другом учителе словами и тоном Ангелины Кузьминичны: «Таким не место в рядах педагогов». — «А чем он, собственно, провинился?» — полюбопытствовал я. Она ответила туманно и многозначительно: «Вы думаете, мы слепые? Как бы не так». Потом она почтительно раскланялась с этим учителем в коридоре и кокетливо ему улыбнулась: приближались экзамены…
Я еще не успел уехать, а в училище поспешили сделать выводы и принять меры. Ангелину Кузьминичну уволили: есть закон, позволяющий расстаться с «работником, выполняющим воспитательные функции», если он совершил аморальный поступок, несовместимый «с продолжением данной работы». Марат Петрович, чье поведение действительно не отличалось высокой моралью, ушел сам: имя его было скомпрометировано, авторитет подорван, оставаться в училище он больше не мог.