Так закончилось дело, о котором, поразмыслив, я решил не писать: запоздалое выступление не имело, казалось, ни малейшего смысла.
Но смысл все-таки был, потому что «дело», как мы знаем, отнюдь не закончилось.
Прошло почти два года…
Судья встретил меня хмуро: назначенный на завтра процесс предвещал бурю. Один из педагогов училища привлекался к ответственности за серьезное преступление против нравственности, и этот поистине редчайший случай не мог оставить никого равнодушным.
Вина педагога — я цитирую обвинительное заключение — состояла в том, что он «клал руку на плечо своих учениц…». Я помнил «искусителя» еще по первому приезду: он был, пожалуй, самым яростным противником чтения любовных писем, смакования пикантных деталей — он решительно восстал против вторжения в альковные тайны, а когда Ангелина Кузьминична стала перед ученицами «разоблачать» порок, во всеуслышание назвал это грязью и пошлостью. Теперь его позиция в том конфликте обращалась косвенно против него: выходит, он тогда уже, затаив порочные мысли, пытался усыпить бдительность недремлющих стражей морали.
Учителю было за пятьдесят. Пройдя войну и закончив ее в Берлине, он вернулся домой с нашивками за ранения и с ленточками боевых орденов. Четверть века он отдал педагогике, из них четырнадцать лет преподавал здесь, в этом училище. Вот уж, право, кого невозможно представить в облике сластолюбца — добродетельного семьянина, порядочного и скромного человека! Но, с другой стороны, безупречное прошлое само по себе ведь не служит еще доказательством, что данный поступок не совершен.
И все же, и все же… Я читал собственноручные заявления «потерпевших», протоколы допросов, а в ушах звучал голос Ангелины Кузьминичны — ее стиль, ее пафос, ее любимые обороты. На следующий день, когда начался процесс, я уже не читал эти показания — я их слышал, и трудно было отделаться от мысли, что вещает не Ангелина, а три девочки школьного возраста, успевшие вжиться в образ пламенного трибуна, обличающего порок. «Считаю, что гражданин такой-то (следовала фамилия учителя — без имени, без отчества) должен быть сурово наказан… Он посягнул… Он нарушил… Мы требуем…» Поражали не столько жесткость и непримиримость и даже не лишенная малейшей стыдливости откровенность, сколько гладкая обкатанность формулировок, традиционный набор фраз, не несущих решительно никакой информации, но продиктованных яростным гневом.
Гнев, однако, был не всамделишный — напускной: дав показания и вернувшись на место в зале, обличительница зла тут же сбросила с себя чужие доспехи и, с милой непринужденностью улыбнувшись подругам, победно им подмигнула: роль и правда была сыграна очень неплохо… А тем временем «гражданин такой-то» мучительно вглядывался со скамьи подсудимых в эти симпатичные детские лица — пытался что-то понять и явно не понимал. Предстоящая кара едва ли страшила его — в самом худшем случае она не могла быть слишком суровой, — но легко представить себе мучительный стыд, который испытывал этот, не первой молодости, учитель, выслушивая обвинительные речи своих учениц.
Когда у одной из них внезапно умерла мать, он встретил девочку в коридоре на следующий день после похорон, увидел ее глаза и в них — страх, беспомощность, боль… Он подошел, молча положил руку на плечо, притянул голову к себе, и она уткнулась носом в его пиджак, всхлипывая и дрожа. Учитель провел ладонью по ее голове, так ничего и не сказав, — слова были бессильны… И совсем не придал значения кривой ухмылке проходившей мимо другой ученицы, ставшей очевидицей этой «странной сцены»…
Теперь и та, что тогда ухмыльнулась, и та, которой он посочувствовал, равно усердствовали в обличении. «Ну хорошо, — иронизировала «очевидица», — допустим, вы такой чуткий, такой душевный, не можете пройти мимо чужого горя. Допустим… Ну, а когда вы вызвали меня в свой кабинет и разглядывали с головы до ног, — это тоже была ваша чуткость? У меня, кажется, никто не умер…»
И я видел, как сжался учитель, как втянул он голову в плечи, сраженный снайперским вопросом, которому мог позавидовать даже опытный прокурор. «Я?.. Разглядывал тебя?.. То есть вас?..» Он бормотал какие-то ненужные слова — беспомощный и нелепый в попытках оправдаться, отбиться, а она торжествовала, почувствовав, что удар попал в цель, что учитель тушуется и никнет. «Но ведь я вас вызвал, чтобы поговорить… о вашей успеваемости…» Она не дала ему докончить: «Придирались!.. Теперь ясно — зачем…»
У всех обличительниц были двойки по истории, которую преподавал подсудимый, — им грозила вполне реальная переэкзаменовка. До этого, однако, не дошло: всполошившийся папа той девчонки, что теперь неистовствовала больше других, возбудил дело, и учитель, срочно заменивший привлеченного к следствию коллегу, поспешил выставить «жертвам» полновесные четверки.
Все это сильно смахивало на новый «психологический эксперимент», задуманный и поставленный Ангелиной Кузьминичной в отместку за провал предыдущего. Но нет: проверка, которая впоследствии была проведена по моей просьбе, убедительно доказала полную ее непричастность. После увольнения и безуспешной попытки восстановиться через суд Ангелина Кузьминична отбыла в далекие края, порвав все прежние связи. Ее алиби (сам собой напрашивается юридический термин) было установлено неопровержимо.
Значит, что же — на этот раз обошлось без Ангелины? И суд над учителем истории — не ее рук дело? Вот в это я никак не поверю. То, что ею посеяно, дало всходы и, боюсь, прорастет еще не единожды. Отзвуки бури, которая по воле незадачливого психолога сотрясла стены училища, мы услышим и через много лет, когда войдут в жизнь воспитанники нынешних его воспитанников. Войдут с теми взглядами на мораль, на отношения между людьми, на понятия о добре и зле, которые их будущие педагоги усваивали на уроках от некоторых учителей, а затем применяли «на практике»…
Суд не пошел на поводу у юных борцов за нравственность, не поддался их домыслам, не клюнул на демагогию, распаленную богатым воображением и мелкой корыстью, столь зримо обнажившейся в ходе процесса. Учитель оправдан, но как же ему работать дальше? Как посмотрит он в глаза своих коллег? А в глаза учениц? И не будет ли он теперь обходить их стороной, поддастся ли искушению улыбнуться или посочувствовать горю?
Учитель оправдан, но как наказать зло, породившее этот процесс?
1976
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА
Грустно писать об этой истории. Не только потому, что в основе ее лежит горе. И не только потому, что публичное вторжение в чужую беду всегда таит в себе какую-то неловкость. Но и потому еще, что — я хотел бы сказать это сразу — все, буквально все участники драмы, как бы ни были велики их ошибки и прегрешения, не могут не вызвать сочувствия.
Меньше всего мне хотелось бы выступить в роли судьи, раздающего всем сестрам по серьгам. Или обвинителя, бичующего пороки. И даже защитника, заслоняющего слабого от ударов судьбы. Любая из этих трех позиций правомерна для публициста. Но история, о которой пойдет речь, всего менее, как увидит читатель, способна вызвать судейскую объективность, обвинительный пафос или защитительную страсть. История эта — лишь материал для раздумий, конфликтная ситуация, в которой обнаженно и остро проявились некоторые актуальные нравственные проблемы.
Вот почему она имеет право на общественное внимание. Тривиальная история о том, как один молодой человек не мог примирить чувство с долгом, как искал он выход из этой драматичной коллизии — и не нашел.
Виктору 28 лет, он жил во Владивостоке, куда уехал работать, получив диплом ленинградского вуза. Там, вдали от дома, он встретил женщину, почти сверстницу, которой тоже было одиноко и неуютно, потому что и ее дом остался за тысячи километров. Она приехала на Дальний Восток из Ивановской области к мужу, но жизнь не сложилась, муж ушел, а она успела привязаться к этим краям, обратно, домой, уже не тянуло, а тут еще встретился Виктор, они подружились, сблизились — ничем не связанные, взрослые люди, свободно распоряжающиеся самими собой. Не было в этой связи ничего постыдного, безнравственного, порочного — они не таились, сослуживцы и знакомые воспринимали ее, эту связь, естественно и просто, как и подобает воспринимать подобные вещи людям морально чистым, духовно здоровым, лишенным ханжеской демагогии и чуждым примитивных нравственных схем. Ибо «греховность» связи, если, повторяю, идет речь о людях свободных, есть только в обмане, когда ради достижения маленьких целей щедро бросаются на ветер фальшивые слова, когда раздаются клятвы и обещания, которые заведомо не осуществятся.
А тут не было ни обмана, ни обещаний, взрослые люди, не обремененные никакими обязательствами перед кем-то третьим, поступили так, как им хотелось, как диктовали им их представления о порядочности и долге. Людмила — так звали эту женщину — не сделала ничего, чтобы расторгнуть свой брак и тем самым создать условия для возможного «оформления» новой семьи. Не сделала и после того, как стало ясно, что вскоре явится на свет новая жизнь…
Возможно, она ждала, когда сам Виктор предложит ей это. Скажет: «Разводись наконец, чтобы мы смогли поскорей расписаться». Ждала. Но не дождалась.
Дурно он поступил? Непорядочно? Я обещал никого не «судить», но, как видно, оценивая поступки людей в подобных ситуациях, попросту невозможно избежать «приговора». Тем более что есть обычай, и он категоричен: женись…
Но никто еще не доказал и никогда не докажет, что жениться вопреки желанию нравственней, чем от этого воздержаться. Не говорю — без любви: известно немало семей, где брак поддерживается не чувством, а привязанностью, уважением, общими интересами, глубоким убеждением в необходимости этого союза, наконец, совместно прожитыми годами — огромным пластом жизни, проведенной рядом, пластом, который не вычеркнуть, не забыть. Но, как бы там ни было, в этих случаях всегда есть желание, добрая воля — то, без чего брак лишается всякого смысла. Недаром же во все времена и у всех народов последний и главный вопрос, который задавали жениху перед «венцом», был недвусмысленно ясен: «Х о ч е ш ь ли ты взять ее в жены?» И, естественно, — невесте: «Х о ч е