ш ь ли стать его женой?»
Не любишь ли — хочешь ли?.. Ибо, если женишься не любя — это дело твоей совести. Если же — не желая, то этот союз аморален по всем божеским и людским, нравственным и юридическим законам. Аморален, поскольку целью брака является создание семьи. Жениться, не желая ее создать, — поступок абсурдный, бессмысленный, лишенный какой бы то ни было нравственной основы, тем более — в обществе свободных и равных людей, где превыше всего — достоинство и честь человека.
Ну, хорошо, а как же третий — тот, кому предстоит появиться на свет? Разумеется, женщина, пожелавшая в подобной ситуации иметь ребенка, сознательно принимает на себя все бремя забот о нем, все то, что неизбежно сопряжено с его воспитанием и ростом — без семьи, без налаженного быта. Принимает, ни на кого не сетуя и не предъявляя ни к кому никаких претензий.
Государство позаботилось о том, чтобы материнство было только свободным и желанным. Рождение ребенка — осознанный шаг, на который женщина решается, все взвесив, все обдумав, предвидя последствия во всей их сложности и перспективе.
Но так уж устроен свет, что мужчина, если он порядочен и честен, всегда чувствует бо́льшую ответственность за судьбу будущего ребенка. Это он должен позаботиться о крове, об условиях, в которых ребенку предстоит расти. Никто не может ему навязать брак. Не всегда его можно понудить, чтобы оказывал моральную и материальную помощь. Но чувство ответственности, сознание своего долга, мужское достоинство, наконец, повелевают ему сделать больше, чем он д о л ж е н.
Закон создает для таких благородных побуждений необходимую правовую базу. Нельзя искусственно создать семью. Но можно, не связывая свою судьбу с женщиной, которую не хочется «взять в жены», дать ребенку свое имя. Точнее — отчество. И фамилию. Признать отцовство. И тем самым возложить на себя те формальные обязанности, которые с отцовством сопряжены.
Э т о — долг любого мужчины, как бы ни сложились его отношения с матерью ребенка. Долг, от которого, к великому сожалению, иные спешат уклониться…
Виктор не уклонился.
«Люда! — писал он ей в родильный дом. — Нам нужно серьезно обо всем поговорить. Сейчас же первой и самой сложной проблемой является жилье… Я тебя предупреждал обо всем этом, но ты же все решала только сама. Вот результат — проблемы, проблемы».
Не слишком-то ласковое письмо — первый отклик на весть о рождении сына. Нет в этом отклике ни радости, ни любви, но есть трезвое сознание ответственности за самое элементарное — крышу над головой ребенка, которому ты дал жизнь.
Крыша над головой — во веки веков это долг и забота мужчины. Виноват ли он в том, что далеко не всегда, даже с печатью о регистрации брака, ему удается ее обеспечить? «Крыши» не продаются в соседнем универмаге. При всем желании обеспечить каждому и немедленно нужное жилье, при том огромном размахе строительства, которое разворачивается на наших глазах, государство не может еще без промедления удовлетворить в полной мере растущие потребности каждой семьи.
Приходится ждать. А ждать было некогда.
«Люда! — Это я цитирую еще одно письмо Виктора, оно написано на следующий день. — Где-то через три месяца завод сдает дом… Одну комнату могут дать мне… Сможешь ли ты это время прожить в общежитии? Если нет, то я просто ума не приложу, как выкарабкаться из этой ситуации… Я отвечаю не только за себя, но и за тебя, и за нашего сына, так что принимать поспешные решения — преступно. Напрасно ты пишешь, что будешь проклинать меня. Да, я виноват, виноваты мы оба, но Он будет в любом случае расплачиваться за наши необдуманные решения…»
По правде говоря, я не знаю, какие поспешные и необдуманные решения Виктор имел в виду, но за что же, собственно, проклинать его? Двое взрослых людей з н а л и, что ни у Люды, ни у Виктора во Владивостоке жилья еще нет. Комнату, которую через три месяца Виктор должен был получить, он имел намерение отдать Люде и сыну. Он высказал это категорично и ясно. Никто не мог заставить его так поступить. Никто — кроме голоса совести. И он внял ему. Что же еще в этом положении мог он сделать? И что — должен?
В Ленинграде был дом. Отец, мать и сестра. Квартира. Не так-то просто — и странно, пожалуй, — привести в родительский дом женщину — не жену, если к тому же и не собираешься стать ее мужем. Но — ребенок… Ребенок-то все-таки не чужой…
Он решился. Как раз подошло время отпуска. «Мне необходимо лететь домой и разговаривать с родителями», — написал он Люде.
Перед тем как лететь, он сделал главное: зашел в загс и подал заявление о признании своего отцовства. Совести была чиста, и долг исполнен.
Разговор с родителями не получился. Что он, в сущности, мог им предложить? Взять ребенка на воспитание? Или поселить его здесь. Вместе с матерью? Но в какое двусмысленное положение он поставит и ее, и себя? И родителей — тоже…
Он уже твердо знал, что жениться на Люде не сможет. Не хочет. Почему — это касалось только его одного. Только его — и никого больше. Письмо Люды, которое он получил, — гневное, оскорбительное, задевшее его достоинство — лишь укрепило Виктора в этом решении.
К тому же здесь была Галя — девушка, которую он знал, с которой дружил. Она ждала его, а он чувствовал себя виноватым, не мог смотреть ей в глаза. Ему казалось, что она не простит его. Но, выслушав Виктора, рассказавшего ей всю правду, она простила.
Не думаю, чтобы кто-то был вправе судить его судом более строгим, чем судила она. Мы вообще часто склонны, хотя бы в мыслях, давать непререкаемую оценку поступкам людей — поступкам, за которые они отвечают только друг перед другом. Рискуя повториться, скажу еще раз: если никто никого не обманывает, не использует во зло доверие и неопытность, не раздает заведомо неисполнимых обещаний, то двое, свободно распоряжаясь собою, не посягают на общественную мораль. Это та сфера жизни, где человек может поступать по своему желанию, и конечно же он несет ответственность за свои поступки — по закону и совести. Ответственность эта в равной мере ложится на обоих, точно так же, как право судить или прощать принадлежит не нам с вами, а лишь тому, кого этот поступок прямо задел.
…Он послал телеграмму на работу: «По семейным обстоятельствам прошу дать дополнительный отпуск». И женился. Я думаю, это был не только голос сердца. Но и бегство от совести. Потребность скрыться от тех самых «проблем, проблем», которые возникли перед ним во всей своей реальности и неразрешимости.
Впрочем, неразрешимы они были не в смысле формальном, но в том, как он сам их воспринимал. Формально он был свободен, и никто не мог ему помешать устроить жизнь по своей воле. И нравственно он был тоже свободен: он никому не сулил златые горы, не солгал, не унизил, не отрекся от отцовства, от помощи ребенку, от заботы о нем. И все же мысль о том, что «что-то не так», не давала покоя.
«Галя, милая, здравствуй! — писал он жене сразу же по возвращении во Владивосток. — Все эти десять дней как сказочный сон, от которого я не могу прийти в себя. Мне все кажется, что я ушел из дома на работу и вот-вот должен возвратиться. Остались одни воспоминания, которыми я живу. Прошло три дня, как мы расстались, а кажется, что прошла целая вечность. Как все было прекрасно! Я тебя люблю и не стесняюсь это говорить и писать… Не волнуйся, все образуется и станет на свои места… Целую много-много раз. Люблю, тоскую. Твой Виктор».
Верил ли он сам, что «все образуется»? Он сказал Люде: «Ребенка я буду полностью содержать. И воспитывать его, если ты позволишь. Могу взять его к себе. Могу отправить к родителям. Реши, как лучше. И построю тебе кооперативную квартиру. Но большего — не могу, хоть убей».
Теперь мы никогда со всей точностью не узнаем, какой разговор произошел между ними. Не простым, как видно, он был: сразу же после этого разговора Люда купила билет и с грудным ребенком отправилась за тысячи километров — в Ленинград, к совершенно незнакомым ей людям. Цель была ясна, ее с предельной краткостью изложил Виктор в записке, небрежно нацарапанной на вырванном из тетради листке:
«Галя, я вынужден просить тебя дать мне развод. Прости. В.».
Самолет еще был в воздухе, когда Виктор, не найдя в себе мужества распутать узел, который он сам завязал, ушел из жизни.
Он зримо представил себе, какая буря разразится в Ленинграде, когда Люда вручит адресату эту записку. И еще того раньше — когда она только появится в доме родителей, от которых он скрыл свой «позор».
Буря действительно разразилась, а еще через час, после того как Люда, вручив записку, ушла, принесли телеграмму: «Виктор погиб…»
Он погиб, не решив ни одной из «проблем, проблем», а лишь создав новые, которые остаются и по сей день.
Я читаю письмо Люды в редакцию — огромное письмо, занявшее полностью две ученические тетрадки, — и пытаюсь представить себе их разговор — тот последний разговор перед тем, как ей улететь в Ленинград. И не только этот разговор, но и те, что велись между ними все последние месяцы, полные обид и претензий.
И чем больше я читаю эти тетрадки, тем отчетливей — из намеков и полунамеков — проступает фраза, которую особенно часто она повторяла: «Ты должен!.. Ты должен!..» А что, в сущности, он должен? Виктор выполнил все требования закона. И поступил так, как диктовала ему совесть. Он не сделал лишь одного — не женился. Но э т о было п р о т и в его совести, а то, что против совести, то безнравственно. Ибо — фальшиво.
Можно ли удивляться, что непомерные требования к Виктору сменились столь же непомерными к тем, кто потерял сына и мужа? Случилась трагедия, но Люда требует, чтобы родители и жена построили ей квартиру, чтобы — «по моральным соображениям» — отказались в ее пользу от своих «прав на наследство» (вклад в сберкассе на очень скромную сумму).
По моральным соображениям отказаться от права? Меня сильно смущает встречающееся порою в письмах и даже в газетных статьях «столкновение лбами» морали и права. Советский закон воплощает в себе нравственные принципы нашего общества, которым придана обязательная сила, поэтому человека, поступающего по закону, решительно не в чем упрекнуть. Достаточно допустить даже самое малое исключение из этого непреложного правила, и каждому откроется произвольная возможность самому толковать, когда следует поступать по закону, когда — нет. Борясь с правовым нигилизмом, нельзя поощрять этот же самый правовой нигилизм под флагом борьбы за мораль.