Допустим, действительно, женщине, прожившей с мужем лишь десять дней, негоже претендовать на наследство. Допустим, хотя это, конечно, не так. Посмотрим, однако, на историю с наследством ее глазами: ведь она должна отказаться от того, что ей законно положено, в пользу женщины, которая самим своим существованием стала причиной гибели ее мужа. Хороша ли эта женщина, плоха ли, виноват ли Виктор в чем-нибудь, нет ли — вопрос другой, но ведь муж погиб, и эта женщина, — разумеется, вопреки своей воле, — прямо к этому причастна. Так можно ли, нравственно ли требовать от жены т а к о г о шага?
Или — квартира. Да, Виктор обещал ее построить, обещал — чтобы ж и т ь. Но он трагически ушел из жизни — должны ли теперь родители в своем безутешном горе оплачивать еще и этот счет?
Или — ребенок. Да, Виктор хотел воспитать его, он выполнил все те формальности, которые были необходимы, чтобы ребенок имел отца, он мечтал, чтобы его родители заботились о внуке. Теперь Виктора нет, и внуку — этой живой плоти безвременно ушедшего сына — они готовы отдать все тепло. Но допустимо ли диктовать им те формы, в которые только и может облечься их забота?
Вопросов много, и, вероятно, каждый из них породит вовсе не однозначные ответы. Жизнь вообще не любит однозначных ответов, она сложна, и каждая человеческая судьба — свой мир, непохожий на остальные. Оттого-то всегда кажется грубой и примитивной «отмычка», с которой иные «моралисты» любят ломиться в чужие души, навязывая априорно готовые схемы.
Легко понять человека, жизнь которого не задалась, надежды рухнули, а планам не было дано свершиться. Понять и посочувствовать ему… Но нельзя согласиться с такими людьми, искренне считающими, что все вокруг им что-то должны.
Мало думая о последствиях своих поступков, не чувствуя всерьез никакой ответственности за свои действия, они не ведают, как именно повелевает поступить им их собственный долг, но чрезмерны в своей необузданной требовательности по отношению к другим.
Если бы каждый помнил прежде всего о с в о е м долге, соблюдал бы его в точности, он не позволил бы себе и к другим предъявлять требования невыполнимые, находящиеся за гранью того, что человек обязан. Наверно, драм тогда стало бы меньше, а «конфликтные ситуации», которые вообще-то неизбежны до тех пор, пока существует жизнь, в значительной мере лишились бы своей остроты.
1973
Никогда еще мне не приходилось читать такой противоречивой, непререкаемо категоричной в своих полярных суждениях почты! Письма яростно спорили друг с другом, безоговорочно поддерживая какого-либо одного героя очерка и столь же безоговорочно осуждая других. Крайность «обвинителей» была под стать крайности «защитников», и какое-то время я даже жалел, что вынес подлинную человеческую драму на публичный суд.
Драма эта, как видно, задела многих, «наложившись» на чьи-то трудные судьбы, разбередив незажившие раны. Она вызвала у многих потребность рассказать о себе — с той же обнаженностью и болью, с какими была воспринята ими чужая драма, чужая несложившаяся судьба…
«Прочитала очерк уже лежа, перед сном, и настолько взбудоражилась, что во втором часу ночи вскочила с постели — и вот строчу» — так начиналось одно письмо. Подобных писем — взволнованных, доверительных, даже обидных — было много, очень много, и это убедило меня в том, что за «частной» семейной драмой действительно кроется нравственная проблема, требующая осмысления и обсуждения.
В письмах не только давались безапелляционные «оценки» героям, не только рассказывалось об иных — похожих и непохожих — семейных драмах: размышляя о поступках Виктора, Люды и Гали, авторы писем спорили о подлинных и мнимых этических ценностях, о том, что такое порядочность и долг.
«Эта история, — писала контролер заводского ОТК из Новороссийска З. Матвеева, — вызывает много мыслей, заставляет по-новому увидеть и пересмотреть сложившиеся стереотипы нашего отношения к подобным конфликтам. Не сомневаюсь, что под влиянием традиционных представлений о «покинутой», «обманутой» женщине с ребенком многие возьмут под защиту Люду. И глубоко ошибутся.
Автору удалось показать очень характерный, но, к сожалению, не очень привлекательный тип женщин, которых отличает непомерная требовательность к другим и полное забвение чувства личной ответственности. Женщин, не упускающих ни одного случая напомнить о своих правах, но упорно забывающих о своих обязанностях. У таких людей всегда есть в запасе и демагогия, и набор безотказно действующих аргументов, рассчитанных на жалость, на участие.
Не могу представить себе, чтобы женщина, искренне любившая Виктора, могла оскорбить его память шантажом по отношению к родителям, оплакивающим потерю сына. Не могу представить себе, чтобы любовь и семейные узы можно было навязывать кому бы то ни было, фальшиво прикрываясь при этом «интересами ребенка». Только большое взаимное чувство, глубоко осознанное обоюдное желание быть вместе способны создать счастливую семью на долгие годы».
Однако такую точку зрения заняли далеко не все мои корреспонденты. Позиция тех, кто был решительно «против», наиболее решительно и резко выражена в письме владимирского журналиста А. Белявского:
«Вызывает удивление концепция автора, рассказавшего о «семейной драме» не с позиций высокого нравственного идеала, а с точки зрения примитивной житейской утилитарщины. Рассуждения автора, в сущности, близки концепции циничного аморализма, отрицающего существование общепринятых моральных ценностей… История Виктора и Людмилы — не только «материал для раздумий». Она — симптом опасной болезни нравов, эпидемии, которая поразила современный буржуазный мир. Бациллы этой болезни проникают иногда и к нам. И хотя в нашем обществе подобные «связи» — крайняя редкость, это не значит, что мы должны относиться к ним терпимо… Главные герои этой истории наказаны за опошление любви».
Учительница Н. Новикова из Свердловской области ничего не знала о доводах А. Белявского, но ее письмо — как бы ответ на них, ответ, основанный не на абстрактном теоретизировании и не на «житейской утилитарщине», а на жизни. Такой, какая она есть: многотрудной и многосложной, не влезающей в тесные рамки, сколоченные раз и навеки. Хотя Н. Новикова не цитирует прямо К. Маркса и В. И. Ленина, однако в своих размышлениях она исходит из хорошо известных их высказываний о нравственной основе союза мужчины и женщины.
«Автор, — пишет учительница, — отвергает привычную схему: или большая любовь — или пошлые, аморальные отношения. И третьего будто бы не дано. Между тем в жизни все сложнее: дано и третье, и четвертое, и пятое… Далеко не к каждому приходит любовь, которую он проносит через всю жизнь. Сплошь и рядом случается, что чувство, которое человек принимает за «любовь до гроба», со временем (иногда очень быстро) иссякает. Жаль, что это так, но ведь это так! Иначе не было бы разводов. Как ни горько, что распадается семья, но вряд ли хоть один серьезный человек на этом основании осмелится сегодня выступить с предложением запретить разводы. Бывает, что нравственней развестись, чем сохранить семью, основанную на лжи и обмане, когда брак становится «мертвым» и его существование — лишь «видимость и обман».
Но разве не приложимы эти требования коммунистической морали к отношениям, возникшим между Виктором и Людой, хотя их отношения и не были скреплены загсом? Можно ли осудить человека за то, что он не поддался давлению извне, а послушался своего внутреннего голоса и не создал с Людой семью, заведомо обреченную на распад?
Спору нет, крепкая семья, основанная на большой любви, — наш нравственный идеал, и счастлив тот, кто познал его не в книгах, а наяву. Но и отношения людей, построенные на обоюдном желании быть вместе, нельзя третировать как безнравственные. Безнравственно навязывание себя, безнравственно создание семей, где есть только видимая оболочка брака, но нет того, что составляет этический минимум любого супружеского союза: добровольное желание к а ж д о г о строить жизнь вместе».
Эти рассуждения, под которыми я с удовольствием бы подписался, хочется дополнить иллюстрацией — историей трех молодых людей, очень кратко и выразительно рассказанной двадцатилетним Виктором Аношкиным из Тульской области:
«Два года я дружил с Олей. В июне мы поехали поступать в вуз. По конкурсу мы не прошли, но там познакомился я с Наташей. И понял, что встретил ту, которую мечтал видеть рядом. Оле я все объяснил, но она ждала ребенка. Я уходил в армию — оставить ее одну в таком положении я не мог. Мы расписались. У меня не было сил встретиться с Наташей, я ей все объяснил на бумаге и добавил, что не хочу быть препятствием в ее жизни. И вот дома растет Сережа, мой сын. Я воспитывался без отца и матери, не хочу, чтобы Сережа не имел материнской заботы и твердой отцовской руки. Но я не смогу жить с Олей. Этот год превратился для меня в один мучительный день, которому нет конца. Во сне я вижу Наташу, все думы о ней, Оля чувствует это, и вот она мне написала: «Я была неправа, что не оставила тебя в покое после встречи с Наташей. А жить только ради Сережки, который заставит тебя смириться с тем, что любовь ушла, — этого я не хочу, потому что жизни настоящей не будет».
Видимо, таким был бы и конец «семейной драмы» Люды и Виктора, если бы Виктор «поддался давлению извне», а не «послушался своего внутреннего голоса»: менее трагическим, но очень далеким от того идеала, к которому мы все так стремимся. А может быть, и не менее трагическим: боюсь, что и в насильно навязанной семье воинственное «ты должен!» продолжало бы звучать с прежней, и даже с еще большей, силой. И выдержать это «ты должен!» человек ранимый, эмоциональный, душевно не очень-то сильный вряд ли бы смог.
В огромном потоке читательских писем оказались и такие, где автора упрекали в «сугубо мужском взгляде на драму женской души». «Как такую тонкую ситуацию дали распутывать мужчине?» — недоумевала одна читательница, и тот же вопрос повторялся в десятках других писем. Так родилась мысль узнать мнение двух популярных и уважаемых женщин, которые не претендовали на то, чтобы стать голосом всего женского населения, но которые, однако же, для многих и многих воплощают женственность, порядочность и благородство: с известной актрисой театра и кино Аллой Демидовой, создавшей образы многих наших современниц, и с той, что ежевечерне «без стука входит в дом», становясь как бы членом миллионов семей, — диктором Центрального телевидения Валентиной Леонтьевой.