Так почему же не торжествует законность? Как и Козюков, Б-ва письменно подтвердила, что об ответственности за лживое обвинение предупреждена. Расписка оказалась данью форме, не больше: за грозным предупреждением не наступило ни малейших последствий.
И бывшую ткачиху Поварову следствие тоже решило простить. Поварова обвинила руководство цеха в хищении и приписках. Три тысячи рублей украли якобы у государства начальник цеха и технолог, а оказалось, что ничего не украдено. Ничего! Думаете, Поварова об этом не знала? Добросовестно заблуждалась? Была уверена, что совершено преступление, и как человек кристально чистой души не могла молчать? Да нет же, и она просто-напросто мстила. За то, что ей не спускали ее разгильдяйство и лень, нарушения трудовой дисциплины, неумение и нежелание работать. За то, что ее уволили и не пожелали принять обратно.
В чем же все-таки дело? Почему лживый донос сплошь и рядом ничем доносчику не грозит? Почему с такой легкостью отваживаются прибегнуть к столь коварному способу расправы иные «герои»? Ведь знают же, что за это — тюрьма. А может быть, знают иное: что тюрьмы-то как раз и не будет? Почему Козюков и другие из той же компании не только не привлекались к ответственности, но даже вопрос об ответственности — какой бы то ни было — не ставился вовсе?
Прокурор, надзиравший за «делом» Зайцева, на мой вопрос ответил не сразу. Он подыскивал нужное слово.
— Это было нецелесообразно, — сказал наконец прокурор. — Нецелесообразно, — уверенно повторил он, и я понял, что слово показалось ему найденным точно.
Оно звучит весомо, это зыбкое слово, в нем непререкаемость и металл. Но какой все же смысл вложен в него, какой критерий? Для кого, спросим так, нецелесообразно? Уж не считает ли кто-нибудь ложный донос деянием не слишком опасным?
Ведь ясно, что преступление, за которое установлено наказание до семи лет лишения свободы, уже хотя бы по этому формальному признаку к числу не опасных для общества отнести невозможно. Нелишне, пожалуй, отметить и ту эволюцию, которую претерпело наше правосознание в этом вопросе: если кодекс, действовавший о 1926 по 1960 год, предусматривал за ложный донос максимум два года лишения свободы, то теперь «потолок» повышен более чем втрое! Так воплощены указания В. И. Ленина, который, ознакомившись с проектом декрета «о наказаниях за ложные доносы», предложил дополнить предусмотренные им санкции «мерой усиления». Усиления — именно так!
Но — старая истина: мало принять закон, надо, чтобы он исполнялся. Ведь закон бездействующий, мало действующий, стыдливо молчащий если и не становится мертвой буквой, то во всяком случае теряет свою реальную силу. Бездействие закона разрушает веру в неотвратимость наказания за совершенное преступление, подвергает коррозии правопорядок, вносит в него элементы субъективизма.
Хотя ложный донос причислен к преступлениям против правосудия, я думаю, его острие направлено прежде всего против личности. Не о том печется доносчик, чтобы вставить палки в колеса судебной колесницы, а о том, как бы побольней ударить по избранной им жертве. Большинство ложных доносов (62,9 %), свидетельствует журнал «Советская юстиция», совершались на почве мести (!), а 25,7 % — «из страха перед разоблачением собственного неправильного поведения». (Нет сомнения в том, что речь здесь идет о доносчицах типа Б-вой, стремящихся жестокой ценой купить непорочную репутацию.)
Добавим еще две красноречивых цифры, почерпнутые из того же исследования: 63,2 % ложных доносов (почти две трети!) содержат фальшивые обвинения в тяжких преступлениях, «то есть направлены, как пишет журнал, на применение к невиновным самого сурового наказания», причем «по 36,7% таких заявлений (свыше одной трети! — А. В.) были возбуждены уголовные дела».
Тем более странным кажется вывод, к которому приходит автор этого любопытного труда С. Юдушкин:
«Государство не заинтересовано в чрезмерном применении мер уголовного наказания, не ставит перед собой задачи привлечения к ответственности всех обратившихся в органы юстиции с ложным заявлением…»
Вот уж, право, — начать за здравие, а кончить за упокой… Да как же это — «не заинтересовано»?! Если жертва заведомо ложно обвинена в тяжком преступлении, никаких иных мер наказания, кроме лишения свободы, притом на немалый срок, закон не предусмотрел. Не следует ли считать, что в прямом велении закона государственный интерес выражен лучше, точнее, бесспорнее, чем в произвольных и малоубедительных комментариях, подогнанных под практику, которая сама порой не в ладах с законом?
Я, конечно, не думаю, что суровое наказание только и гарантирует успешность борьбы с преступностью. Совсем наоборот, я думаю, — не только и не столько… Но почему «антисуровость» с поразительной последовательностью проявляет себя именно в отношении таких преступников, снисходительность к которым особо опасна? Скажу честно: ни малейшего сочувствия, ни малейшего сострадания к доносчикам, ни малейшего желания войти в и х положение у меня нет. В чье хотите положение можно войти — даже убийца, случается, действует, как говаривали когда-то, в беспамятстве, в исступлении, не ведая, что творит. А доносчик — тот всегда ведает. Точно рассчитаны его ходы, обдумана цель, заготовлены доказательства, и свидетели, разумеется, тут как тут. Сценарий обычно сколочен плохо, он трещит и рвется по швам, но ведь все-таки он сколочен. И, как мы видели, вовсе не сразу он рвется по швам…
Тем не менее, утверждает другой исследователь, судья М. Хабибулин, почти для 40 процентов лжедоносчиков (из тех, что были привлечены к уголовной ответственности) избраны меры наказания, которые ниже низшего предела, предусмотренного законом. А это, между прочим, допустимо лишь при и с к л ю ч и т е л ь н ы х обстоятельствах, специально установленных и мотивированно принятых во внимание судом. Как бы мы возмутились, если бы оказалось, что подобное снисхождение даровано почти половине хулиганов, насильников или воров… Но разве ложный донос — преступление менее опасное?
Нравственный климат нашего общества способствует повсеместному утверждению уважительного, заботливого отношения к человеку, честности, требовательности к себе и к другим, доверия, сочетающегося со строгой ответственностью, духа настоящего товарищества. В этой атмосфере, определяющей нашу жизнь, ложный донос выглядит поистине дико. Оттого-то так опасна снисходительность к любому проявлению этого зла, так важна непримиримая борьба с ним всеми средствами, которые предоставил закон.
Вернемся, однако, к истории, с которой начался этот очерк. Верно, дело прекращено, обвинения с директоре сняты. Но больше он уже не директор: склока, в которую его втянули, не прошла бесследно. Осталось пятнышко на репутации (как в известном анекдоте: то ли он украл, то ли у него украли, но что-то все-таки было…), остались раздоры, лихорадящие коллектив, осталась напряженность, мешающая воспитанию и учебе сотен юношей и девушек — будущих работников культурного фронта. И наверно, с сугубо деловой точки зрения освобождение директора от должности было мерой разумной.
Ну, а с точки зрения нравственной? Какой урок морали извлекли из такого финала участники и очевидцы этой печальной истории? Ученики — в том числе: ведь все прошло перед их глазами.
Оговорщик и его союзники по-прежнему в седлах: да, они не упрятали директора за решетку, но они лишили его «кресла» и довели до больничной койки.
Когда-то, мальчишкой, он был вывезен из блокадного Ленинграда — добрая уральская земля приютила его, выкормила, выходила, отогрела. Годы спустя, окончив Ленинградскую консерваторию и выбирая место для работы по распределению, он, не задумываясь, назвал Урал.
И город его детства снова душевно встретил молодого специалиста, помог проявить себя, вознаградил по заслугам его честный, нужный людям труд. Теперь, пострадав от навета, Зайцев не сетует, он стойко переносит то, что случилось, не ища виновных, но сурово взыскивая прежде всего с самого себя: где-то, выходит, и он оплошал, если судьба т а к к нему повернулась…
Его право — не искать виновных. Значит ли это, что не должны их искать те, кому искать положено, — по долгу службы хотя бы?
Но нет, по-прежнему лучезарно улыбается баянист Козюков, жаждет «правды» скрипач Матвеев, требуют «решительных мер» супруги Голяковы… Все как было… И даже хуже: клеветники победили, оклеветанный повержен, сотни людей, перед глазами которых прошла эта история, разуверились в том, что зло наказывается, как этого требуют нормы морали и нормы права.
Снова подтвердилась непреложная истина: отступление от закона всегда сопровождается и потерями нравственными. Никогда еще не было, чтобы было иначе.
1974
«Все как было… И даже хуже…» К этому не слишком оптимистичному выводу я пришел, узнав о судьбе оболганного Николая Зайцева и о том, как «по-прежнему в седлах» самодовольно сидели клеветники. Так оно и было: написать иначе — значило погрешить против истины.
Но теперь, когда, годы спустя, очерк с газетной страницы переместился в книгу, оставить его без постскриптума невозможно: ныне уже это не соответствует истине, ибо жизнь не стоит на месте и справедливость, хотя бы и позже, чем должно, всегда торжествует.
Общественные организации, Министерство культуры республики, органы прокуратуры не оставили без внимания те факты, о которых рассказано в очерке. Без внимания и, естественно, без последствий… Давно не «в седлах» клеветники, давно вернулся к любимой работе педагог Зайцев, и люди, которые было разуверились в торжестве справедливости, убедились в обратном: справедливость — не звонкое слово из назидательной лекции, а норма наших дней, закон, по которому мы живем и жить будем.
У КРУТОГО ОБРЫВА
Это вовсе не очерк. Не статья. Не заметки. А отчет. В меру подробный, по необходимости краткий, почти протокольный отчет об одном дне. Пятнице, 13 апреля. «Черной пятнице», как сказали бы раньше. Именно тогда в поселке Челябинского кузнечно-прессового завода случилось несчастье. Точнее — вечером этого дня.