…«Все побеждает время» — говорили, кажется, римляне. Побеждает? А по-моему, губит, рушит — от передержанных пирогов в печке до переваренной стали в мартене. Столько варюсь я здесь — и во времени, и в напряжении! Боюсь обезуметь от этой перегрузки; сила, зовущая к вольной жизни, способна что-то и надломить, и вдруг надлом станет необратимым? Ведь устает даже металл. Кем окажусь я, выйдя, наконец, измотанным и опустошенным, за ворота колонии? Пациентом поликлиники? «Чокнутым»? Ипохондриком и мизантропом? Не дай бог!..»
«…Сегодня мне 29 лет. Никогда бы в юности не подумал, что встречу этот возраст в здешних условиях. Не режим пугает меня, режим строг, но справедлив, я привык к нему, соблюдаю его неукоснительно. Нет, не режим, а волчья среда, преступная мразь, которая гордится тем, что она мразь, и хочет всех сделать подобными себе.
…Наш начальник отряда, лейтенант Макаров, на редкость умный, понимающий воспитатель, тонкий психолог, ему я обязан тем, что во мне проснулся человек, это он помог мне уверовать в себя, наставил меня, как говорится, на путь истинный. Он видит, как я со стиснутыми зубами — не живу, а отживаю каждый день; видит, насколько я чужд этим волкам; знает, что никогда, ни за что я не буду выть по-волчьему, не приму их «законы» — ни здесь, ни на воле. Лучше погибнуть…
Я уже писал, что мне доверили бригаду, а недавно — и целый отряд, где три бригады: назначили старшим завхозом, это значит, что я непосредственный помощник начальника по всем производственным, дисциплинарным и бытовым вопросам. Стараюсь, чтобы у нас в отряде все было хорошо. Получается ли — судить не мне. Во всяком случае, за последний месяц норму выполнили на 138 процентов. Не скрою, ваши письма «зажгли» меня.
…Смотрел фильм, комедию. Люди смеются, сыплют шутками, куда-то спешат, влюбляются, грустят, танцуют. Неужели и я когда-нибудь опять научусь смеяться?
Помогите мне. Поверьте мне. Никому и ни для чего я здесь больше не нужен. Я нужен там, в потупроволочном мире, где пользу, пусть хоть самую малую, принести все же смогу. Там — не здесь. Пока еще — смогу.
Ну, пожалуйста, помогите. Протяните же руку… Пожалуйста…»
В дополнение к письмам Ивана приведу еще два документа.
«Уважаемая Анна Алексеевна!
Ваш сын Иван Антонович Д. находится в моем отряде… До прошлого года имел ряд взысканий, но с тех пор изменился в лучшую сторону, учится в профессионально-технической школе, Добросовестно выполняет общественные поручения, работает бригадиром, к труду относится положительно.
Пришлось много поработать, Анна Алексеевна, чтобы в Вашем сыне произошли эти перемены. Очень важно, чтобы добытое с таким трудом было поддержано в нем Вашим материнским ласковым словом. Я уверен, что, освободившись, Иван станет достойным гражданином советского общества. Надеюсь, в недалеком будущем он будет на свободе. Поддержите его своим материнским чутьем. Помогите ему поверить в то, что он не один, что есть люди, которые любят его, ждут, беспокоятся за его судьбу.
…За последние два года осужденный Д. Иван Антонович резко изменил свое поведение и отношение к труду в лучшую сторону… Норму вырабатывает на сто и более процентов… Вежлив, в быту ведет себя скромно, уравновешен. Является членом Совета коллектива отряда и принимает активное участие в борьбе с нарушителями режима и трудовой дисциплины. Регулярно посещает общественные мероприятия и проявляет к ним интерес…
К годовщине Октябрьской революции удостоен звания «Передовик труда и примерного поведения».
«Все они хнычут», — небрежно бросил один коллега, когда я прочитал ему письма Ивана Д. Ну, что на это ответишь? Самое легкое — отмахнуться от сложной проблемы и драматичной судьбы. К тому же Иван вовсе не хнычет, он только спрашивает: «Что же дальше?» И я спрошу тоже: действительно — что?
Колония дала ему все, что она в состоянии дать: образование (Иван окончил там среднюю школу, получил хороший аттестат зрелости); профессию (он стал шофером 2-го класса); трудовые навыки (он не мыслит теперь свою жизнь без работы); нравственный фундамент (он прочно усвоил азбуку правосознания, воспитал в себе ненависть к преступлению, ощутил потребность бороться со злом и учить этому других).
Его пример — наглядное доказательство эффективности тех возможностей, которые заложены в нашей исправительно-трудовой системе. Его пример — свидетельство того, что на редкость нелегкая и мало кому заметная работа воспитателей, трудящихся за «высоким забором» над сложнейшим человеческим материалом, не пропадает даром, что она приносит благотворные плоды.
Но наказание, которому подвергается преступник, преследует не только воспитательные задачи. Наказание — это всегда кара. То, что на языке судебной хроники называется воздаянием по заслугам…
И этого воздаяния Иван тоже получил сполна… Будем откровенны: оно было вполне «по заслугам». Безобразно преступление, им совершенное, и меру наказания за него нельзя счесть чрезмерно суровой.
Он раскаялся? Что ж, отлично. Но ведь раскаяться можно было и раньше. В зале суда. В кабинете следователя. В милицейской машине, которая увозит на первый допрос. Раз раскаялся, — значит, сразу простить, так, что ли?
Даже убийца, случается, жестоко казнит себя на суде, и он не лжет, давая зарок «никогда, никогда, никогда больше не убивать». Пусть в его клятвах нет фальши, разве мы бы смирились, если убийцу тут же отпускали бы с миром?
Тогда, может быть, нам вообще все равно: раскаялся — не раскаялся? Виновен — «сиди»…
Если это было бы так, если отношение самого осужденного к тому, что он натворил, не имело бы никакой цены, то все усилия, которые тратятся на его воспитание, лишились бы смысла. И неисправимо озлобившиеся, и осознавшие тяжесть содеянного уравнялись бы между собой. Нельзя же в конце-то концов всех «оптом» лишить доверия, тем более, что любая клятва вполне поддается объективной проверке. Обращение лейтенанта Макарова к матери заключенного и характеристика, подписанная начальником колонии, — свидетельства того, что в письмах Ивана нет лжи.
Опять повторю тот же вопрос: что же дальше? Может ли чему-нибудь еще научить Ивана колония? И не достаточную ли уже кару он понес?
Эти вопросы не столько эмоциональны, сколько сугубо утилитарны. Плохо «недополучить» заслуженной кары — вера в безнаказанность развращает, иного она может толкнуть снова на преступный путь. «Переполучить» — по своим последствиям ничуть не лучше: от равнодушия и душевной опустошенности один шаг к ожесточению, к мстительности и злобе. Пребывание в колонии — не самоцель, а лишь средство: средство вернуть человека на волю «выздоровевшим» душевно, ибо нам с ним бок о бок работать. Общаться. Жить. Что выиграем мы, обретя озлобившегося соседа? Угрюмого сослуживца, которому опостылели все и вся? Надломленного и раздраженного мужа, сына, отца?
Действующий закон содержит много возможностей для внесения «поправочного коэффициента» в судебный приговор с учетом личности осужденного, его индивидуальных человеческих качеств, его характера, отношения к труду, реакции на кару — словом, с учетом тех процессов, которые происходят в нем по мере того, как приближается конец его «срока». Для тех, кто действительно, а не на словах осознал свою вину, предусмотрены различные льготы, условно-досрочное освобождение, направление на стройки, перевод в колонию-поселение с правом выписать туда семью и жить по-человечески — без конвоя, без ограничений, налагаемых режимом.
И наконец, к тем, кто вовсе не нуждается в изоляции, кто вправе по всем основаниям рассчитывать на досрочное прощенье, государство может проявить особую милость, отпустить раньше времени.
Но всегда ли наблюдательные комиссии, которым дано право ходатайствовать о такой милости, всегда ли они достаточно глубоко постигают перемены к лучшему в претенденте на милость, всегда ли умеют проникнуть в человеческую душу? А проникнув, придя к выводу, что кто-то достоин доверия, всегда ли проявляют эти комиссии принципиальность и настойчивость, отстаивая свой вывод? Ведь даже самые умудренные, доброжелательные и совестливые товарищи, рассматривающие ходатайство, имеют дело только с бумагами, а комиссия — непосредственно с живым человеком, которого (по идее) она знает не один день, который изучен и проверен, как говорится, до косточки, которому она верит, ручается за него.
Осужденного, казалось бы, должна прежде всего пугать строгость режима. А вот Иван страшится не режима, не надзирателей, а тех, кто отбывает наказание вместе с ним.
Он, наверное, «пережимает», рисуя окружающих его заключенных беспощадно черной краской и отказывая им в самых элементарных человеческих чувствах. Ему кажется, что процесс нравственного возрождения, который происходит в нем самом, им недоступен. Но меня это не удивляет: тому, в ком пробудилась совесть, все, в ком она еще не пробудилась, должны казаться чудовищами. И ужас от неволи — тоже, я думаю, естественное состояние для нормального человека.
Все это не значит, что — разложившихся и разлагающих других — опасных преступников-рецидивистов вовсе не существует. Нет, они, к сожалению, есть. Как поступать с ними, как влиять на эту среду, как обществу оградить себя от опасности, которая в ней таится, — вопрос особый. Но то, что люди, в которых произошел перелом, должны быть отторжены от пагубного влияния «волчьей» среды, — это мне кажется бесспорным. Нынешнее исправительно-трудовое законодательство, по-моему, нисколько не препятствует такому отсеву. Напротив, дифференцированный подход к заключенным в зависимости от их социальной опасности, от их поведения, от специфических черт их личности — характерная особенность нашего права. Но отсев этот происходит нечасто и не везде, отчего страдают как раз те, кто подвергся уже доброму воспитательному воздействию.