Много раз он думал наложить на себя руки, но сил не нашлось. Он работает, лечит людей, никто не напоминает ему о прошлом, но в каждом взгляде он читает себе приговор. Так и живет…
Ко мне он приехал не только затем, чтобы поведать свою судьбу, но и чтобы получить помощь: ему хочется, чтобы старшая дочь сменила отчество, стала Марией Антоновной, так будет справедливо, этим он хоть как-то, хоть с опозданием вернет ей часть украденного — имя родного отца.
Больше говорить было не о чем, он поднялся, чтобы уйти. Этот человек уже отбыл наказание за свой тяжкий грех, и, значит, он имел законное право на то внешнее уважение, которое мы оказываем любому, будь он нам трижды несимпатичен. К тому же я повидал и более страшных убийц, на их фоне мой собеседник выглядел кротким и жалким. Но пожать на прощанье руку доктору Большакову я не смог.
1969
ПРОИСШЕСТВИЕ В ПОЛНОЧЬ
Сережка сидел на подоконнике и разглядывал улицу.
Всю ночь шел снег, намело огромные сугробы, а утром стало подтаивать. Небо опустилось на крыши соседних домов и теперь надвигалось на мостовые. Через запотевшее стекло Сережка видел, как из тумана выплывали и тут же снова ныряли в него фигурки прохожих с развевающимися полами пальто.
Потом опять началась метель.
А в комнате было уютно, тепло. Из кухни тянуло пряным запахом печеного теста. Мать ежеминутно заглядывала в духовку, где уже давно томился праздничный пирог. Сестра Юлька в перчатках, чтобы не повредить свой первый в жизни маникюр, стаканом вырезала из теста ровные кружочки для пельменей.
И только Сережке нечем было заняться. Каток, заваленный снегом, не работал, школа была закрыта на каникулы, а на кино не было денег. Заскакивал к нему Борька Клоков, хотел посидеть, похвастаться новыми марками, которые прислал ему брат, перекинуться в «подкидного» и просто потрепаться, но мать его выгнала.
— Зайдешь на будущий год, — сказала она, — Сережка мне по хозяйству помогает.
И легонько подтолкнула Борьку к двери.
— А тебя драть надо, — сердито посмотрела она на Сережку. — Со всякой шпаной водишься, да еще домой тянешь. Знаешь, что матери вздохнуть некогда. Другой бы пожалел мать-то, а этому хоть бы что. Смотри, как наследил твой Каланча.
Сережка молчал, отвернувшись к окну, словно весь этот разговор его не касался. «Ну, чего взъелась? — думал он про себя, сохраняя на лице полнейшее равнодушие. — Что я, маленький? Шагу ступить не дает и ко мне не пускает. Ну чего, чего ты ко мне привязалась?» — мысленно повторял он, не зная, как втолковать матери, что ему уже пятнадцать лет, что он — восьмиклассник, что ребята выбрали его даже заместителем старосты и что не грех бы ей все это давно понять.
Она этого почему-то не понимала. По-прежнему самым любимым ее словом было «нельзя». Три дня назад, когда Сережка попросил отпустить его с товарищем на каникулы в деревню, мать, как он и ожидал, только отмахнулась. Сережка знал, что спорить с ней бесполезно, и смолчал. Потом его пригласили знакомые ребята из техникума встречать Новый год у них в общежитии. Сережка загорелся: он никогда еще не ходил на праздники в настоящую компанию. Но мать снова сказала «нельзя». На этот раз даже отец заступился.
— Пусть идет, чего ему с нами, стариками, скучать, — робко проговорил он, и по голосу его было трудно понять, разрешает он или упрашивает.
Но мать, укоризненно поглядев на мужа, отрезала:
— Еще чего вздумал! Знаю я эти вечеринки… Придет время — нагуляется.
Так и пришлось Сережке остаться дома, хотя он заранее знал, что ждет его смертная скука: придут родные и всю ночь будут пить, закусывать, горланить песни, а в промежутки говорить о чем-то своем, непонятном и нудном.
Вдруг мать за спиной сказала:
— Ладно уж, вот тебе полтинник, сходи в кино: ведь охота небось, а молчишь…
Сережке очень хотелось гордо отказаться от этого слишком щедрого подарка, но сил для такого геройского поступка не нашлось, и он смущенно взял деньги, чуть слышно промямлив:
— Спасибо…
Идти в кино одному было скучно. Сережка обегал всех знакомых ребят, но кого не оказалось дома, а кого не пустили родители. Пришлось идти одному.
Когда кончился сеанс, на улице уже стемнело. Метель утихла, но временами налетал ветер, пронзительный и колючий. Он раскачивал опрокинутые чашки подвесных фонарей, и желтые пятна, перепрыгивая с сугроба на сугроб, выхватывали из тьмы светящиеся снежинки.
Только что Сережка прожил полтора часа в мире приключений. Ему казалось, что он тоже участвовал в погоне, расшифровывал загадочные следы, стрелял из засады, он весь был «там» — в камышовых зарослях, в выгоревшей от зноя степи, на захолустном полустанке, где в мирный щебет ласточек ворвался сухой и злобный кашель пальбы.
Он ничего не замечал вокруг.
И только когда стал переходить улицу и из вынырнувшей перед его носом машины раздался свирепый окрик шофера: «Куда ж ты лезешь!..», Сережка вспомнил, что пора возвращаться, иначе мать заругается. Он вздохнул, поглубже засунул руки в карманы и лениво поплелся домой.
В широком подъезде, освещенном тусклой, засиженной мухами лампочкой, возле батареи центрального отопления стояла группа ребят. Сережка узнал Бориса Клокова, Генку Заливина и Петра Денискина. Четвертый парень был незнакомый; козырек надвинутой по самые брови кепки оставлял его лицо в тени.
Денискина только что выпустили из тюрьмы. Он сидел за хулиганство.
Когда несколько месяцев назад его наконец осудили, десятки людей вздохнули свободно. Но вскоре неунывающий Денискин появился снова; его освободили досрочно и даже выдали бумажку: две размашистые подписи и печать официально подтверждали, что Денискин раскаялся и исправился.
Это был упитанный коренастый парень лет двадцати с насмешливыми, презрительно сощуренными глазами и вечно двигающейся перекошенной челюстью. Казалось, он все время что-то жует и никак не может дожевать. Был он большим любителем говорить загадками, что создало ему среди ребят славу таинственного и опытного человека. Тюремный стаж мало изменил его — только взгляд стал жестоким.
Сергей боялся Денискина. Он и себе-то не мог объяснить толком, почему боялся, но это было именно так. Встреча с Денискиным напугала его.
— Кого я вижу! Сергей! Заходи — гостем будешь, — насмешливо протянул Денискин, едва Сережка вошел в подъезд. — Смотри как вымахнул… Прямо Тарзаном стал… — Он ощупывал Сережку глазами, точно приценивался, и рот его кривился в прыгающей улыбке. — А забывать старых друзей нехорошо, брат, нехорошо.
Нет, они с Сережкой никогда не были друзьями. Но на всякий случай Сережка ответил:
— С чего это ты взял? Я и не забывал.
— Тама! — обрадованно воскликнул Денискин. — Стало быть, с тебя пол-литра.
Ребята засмеялись, а незнакомый парень даже захрюкал от радости, и кусочек светящейся сигареты запрыгал у него в зубах.
— Ладно, не плачь. Это мы просто под мышкой щекочем, — мирно сказал Денискин и добавил, обращаясь к ребятам: — А ну, цыц, вы, сеньоры!
Он не повысил голоса, даже не повернул головы, но смех сразу же смолк. Ребята с интересом наблюдали, как Петр Денискин потешается над Сережкой. Заливин влюбленными глазами смотрел на своего кумира и всем своим видом показывал, что после Денискина он второй.
Борис старался не смотреть на Сережку: ему было не по себе.
— Да ты не бойся, — продолжал Денискин, видя, что Сережка не решается подойти. — Здесь все свои. Вот Каланча, видишь? Свой… Теперь гляди — Заливала. Обратно свой. А это… — Денискин ткнул пальцем в незнакомого. — Это мой братеник, будьте знакомы.
— Братеник? — удивленно переспросил Сергей.
Он знал всех братьев Петра — семья Денискиных жила по соседству, но этого парня он видел впервые.
«Братенику» опять стало смешно, и он захрюкал.
Денискин небрежно взял его левую руку и поднес к глазам Сергея. Бледным синим пунктиром на тыльной стороне ладони была изображена решетка, а рядом с ней — кинжал, вокруг которого вилась змея. Потом Денискин показал свою левую руку: на ней тоже была решетка и змея.
— Понял? — Денискин заглянул Сережке в глаза.
Сережка кивнул головой, хотя он ничего не понял.
«Братеник» выплюнул сигарету и сосредоточенно заковырял спичкой в зубах.
Набравшись храбрости, Сережка спросил Денискина:
— Будешь на работу поступать или пойдешь учиться?
— Учиться? Хм… Оно бы, конечно, неплохо. Только я, брат, уже ученый. Все науки прошел… Хватит. Теперь мы работать будем. Верно я говорю, Пузан, — поработаем?
«Братеник», захлебываясь от смеха, пробормотал:
— Поработаем… На Доску почета запишемся…
Сережка не понял: всерьез они или шутят.
Наверху открылась дверь, раздались шаги. Ребята разом затихли.
— Сергей, ты, что ли? — свесившись через перила и вглядываясь в полумрак, спросила Юлька.
— Ну, я, — недовольно ответил Сережка.
— Хватит шататься, иди помогать. Давай быстро!..
— Это сестра его, — шепнул Борька, — такая зануда…
Сережка быстро зашагал по ступенькам, вобрав голову в плечи и не оглядываясь.
— Беги, беги! — крикнул вдогонку Денискин. — Сейчас тебя сестричка на горшочек посадит…
Громкий хохот покрыл его слова.
«Они тоже считают меня маленьким, — зло думал Сережка, едва сдерживая подступающие к горлу слезы. — И смеются. Все смеются… А все мать: того нельзя, этого… Ну, хорошо, пусть ростом маленький, но разве в росте дело? Все ребята гуляют, а я — сиди дома. Теперь скажут: маменькин сыночек».
Эта мысль томила его все время, пока он помогал матери и сестре расставлять сдвинутую при уборке мебель.
Не было еще и девяти часов, а уже пришел дядя Паша — двоюродный брат отца, со своей новой женой, совсем молоденькой девчонкой, годившейся ему в дочери. Рядом с ней дядя Паша всегда старался казаться юным бодрячком, суетился, шумел и без умолку тараторил.
Вот и сейчас, он ни с того ни с сего начал заигрывать с Сережкой: «А ну, племяшок, поборемся!» И они стали бороться, свалились на диван, потом на пол. Когда дяде Паше это надоело, он засуетился вокруг стола, заглядывая в каждую вазочку, в каждый графинчик.