— А водочки-то маловато! — заметил он и молодцевато подмигнул жене, хотя на всех семейных торжествах вторую рюмку он обычно выпивал, морщась и кряхтя. — Ну-ка, Сережка, сгоняй за горючим.
— Ладно уж тебе, — покровительственно сказала жена дяди Паши. — Тоже мне пивец! Не знаешь, что ли, не продадут ему водку.
— Спасибо за разъяснение, — ответил дядя Паша. — Насколько мне известно, еще не было случая, чтобы за деньги чего-нибудь не продавали. Хоть детям, хоть не детям. Закон — это одно, цыпочка, а жизнь — другое. — Дядя Паша понизил голос и осторожно покосился на дверь: ни матери, ни сестры в комнате не было. — А ну-ка, Сережка, получай новогодний подарок.
Хрустящая пятерка появилась в его руке.
— Смотай за поллитром! А сдача твоя…
Зажав деньги в кулаке, Сережка бегом спустился по лестнице — он был рад, что вырвался на улицу.
Внизу, на том же месте, что и два часа назад, о чем-то шептались, попыхивая огрызками сигарет, Денискин и его компания.
— Куда собрался? — небрежно спросил Денискин.
— Да вот… — Сережка вытащил новенькую пятерку. — Дядька в магазин послал.
— Да-а… интересное кино! — процедил Денискин. — Все детки будут встречать Новый год, а нам с тобой, Пузан, кровью заработавшим хорошую жизнь, придется глотать кислород. И это называется справедливостью!.. — Он неопределенно повел рукой. — На одном конце деньги, на другом — нищета. Так нас учит Гоголь. Или Гегель, точно не помню. И главное — деньги попадают в руки детей, и они их тратят — подумать только — на молочко!
— Ну да! — обиделся Сережка. — На молочко… Что я, вина не пью, что ли?
— Факт — не пьешь, — вставил Борис — Я-то знаю.
— Нет, пью! — тихо сказал Сережка.
— Говорят, трус ты большой, — ухмыльнулся Денискин. Он пожевал губами, сплюнул и добавил: — А трусы все непьющие, это уж точно.
— Я трус? — воскликнул Сережка, и горло его перехватило от жгучей обиды. — Это я трус? Да я, если ты хочешь знать, пол-литра могу сразу выпить!..
— Вот потешил, — презрительно усмехнулся Заливин. — Сразу пол-литра — и до свиданья, мама, не горюй!
— А ну, цыц! — сказал Денискин и протянул Сережке пачку дешевеньких сигарет. — Пьешь, пьешь, — добавил он снисходительно. — Закуривай.
Сережка в своей жизни не выкурил ни одной папироски, но в такой момент отказаться было нельзя.
Полумрак подъезда спасал Сережку: чуть отвернувшись, он мог делать вид, что затягивается, хотя на самом деле, подержав дым во рту, он узенькой струйкой медленно выпускал его, всеми силами стараясь удержаться от распиравшего его кашля.
Первым нарушил молчание Пузан:
— Ну, Петюня, решай!
Денискин не ответил. Он сосредоточенно дымил, изредка бросал отрывистый и колючий взгляд то на Сережку, то на Бориса, то на Генку. Загасив сигарету о подошву сапога, он сказал, обращаясь к Сережке:
— Слушай, давай старый год вместе проводим, а?
— Старый? — переспросил Сережка. — Верно, старый — с вами, а к Новому домой успею. Давай!
— Тогда выкладывай! — Денискин требовательно протянул руку.
— Чего? — не понял Сережка.
— Червонцы, ясно? Каждый вносит свой пай.
Сережка заколебался.
— Эх ты, — укоризненно сказал Денискин. — Вот видишь, как до денег, так — в кусты. — И вдруг он перешел на полушепот. Ребята придвинулись к нему, обступив тесным кольцом. — Ладно, Сережку от пая мы освобождаем. Свои монеты он нам просто дает взаймы, а потом — касса будет. В общем, Сережа, не горюй, деньги сполна получишь. Голосую. Против нет? А воздержавшихся? Ясно. Вот видишь, какая у нас демократия. Гони, Серега, монету.
— Ребята, а как же… я домой? — Сережка говорил растерянно, позабыв, как он пыжился еще минуту назад.
Все снова прыснули. Сережка замолчал.
— Эх ты, дурья голова, — сказал Денискин. — С тобой как с человеком, а тебе еще соску сосать.
И отвернулся.
Сережка облизал губы и хрипловатым шепотом проговорил:
— Хорошо, идем.
…В грязной забегаловке было почти пусто. Обычно наполненная многоголосым пьяным шумом, который то и дело с густыми клубами пара выплывал на улицу, эта тесная комнатушка сегодня выглядела особенно неприветливой. Ребята разместились у самого дальнего угла стойки, и Денискин уверенно потребовал у буфетчицы черного хлеба, соленых огурцов и пять пустых стаканов.
«Не даст, ни за что не даст», — испуганно подумал Сережка, но толстая буфетчица с красным лицом и выцветшими бровями поставила на стойку граненые стаканы и пошла выполнять заказ.
Денискин честно разделил принесенную бутылку водки на пять равных частей и, звонко чокнувшись со всеми, сказал многозначительно:
— За фарт!
Сережка никогда не думал, что так трудно заставить себя опрокинуть в рот эту прозрачную жидкость. Но, боясь новых насмешек, он зажмурил глаза и выпил все до дна. И вдруг лица ребят, потолок, буфетная стойка качнулись и поплыли перед глазами. Потом застыли опять на своих местах. Стало весело и жарко.
Тыча вилкой в ускользавший огурец, Сережка сказал хвастливо:
— Во! А ты говорил — не пью!..
Много позже Сережка с трудом припоминал, как Денискин что-то говорил ему на ухо и он ему что-то отвечал, как потом они все вместе о чем-то спорили, соглашались, опять спорили, как он лихо расплачивался дядиной пятеркой, уже не боясь ни буфетчицы, ни черта, ни дьявола…
И опять раскачивались на ветру фонари, и от танцующих по мостовой желтых пятен улица стала похожей на карусель. Сережка шел, не разбирая дороги, вслед за Денискиным и остальными. Первая хмельная волна прошла. Стало ясно все, что сейчас должно произойти. Ему хотелось остановиться и закричать: «Стойте!», но он не остановился и не закричал.
«Что я делаю? Что я делаю»? — стучало в висках, и в ответ словно слышался ехидный голос Денискина: «Говорят, трус ты большой?»
«Я им покажу — трус! Кто трус? Я трус? Мы еще увидим, кто трус!» — Сережка про себя с кем-то спорил, обижался, настаивал, убеждал, даже клялся и плакал, но все шел и шел — так долго, так далеко, будто на край света…
Улица кончилась. Дальше был пустырь с рытвинами и ямами. Все занесло снегом, ничего не было видно, только впереди далеко переливалась цепочка огней.
Порывистый ветер, подымая снежную крупу, бил в лицо…
По пустырю почти никто не ходил, особенно зимой, но очень нетерпеливые изредка пересекали его, чтобы сократить путь до трамвайной остановки: поселок вырос, а довести до него линию трамвая еще не успели.
Возле большой мусорной груды, занесенной с наветренной стороны снегом, Денискин остановил свою команду. Все присели на корточки, и Сережка присел тоже. Борис — тот просто согнулся в три погибели. Его рост, который мог бы создать ему славу грозного волейболиста, был сейчас только помехой. Молчали. Присевший с краю Денискин вглядывался в темноту. Совсем ушедший в свое кургузое пальтецо Пузан тоже обшаривал местность глазами, покачиваясь из стороны в сторону. Над самым ухом Сережки тяжело сопел Заливин.
— Идут! — сказал тихо Денискин. — Пузан, у тебя готово? Все по местам. Как подойдем — Каланча налево, Генка направо, Сергей назад. Брать будем только я и Пузан. Ну, смотрите мне!..
Денискин грязно выругался. И хотя говорил он вполголоса, в его интонации, ругани, во всем его облике была такая злоба, такая остервенелая сила, что Сережке стало страшно. Но он опять подумал: «Я не трус. Нет, я не трус!» — и стал следить за каждым движением Денискина, ожидая его приказаний.
— Повело! — скомандовал Денискин. — Все разом! Ну!..
Прижимаясь друг к другу, они вышли из своего убежища и преградили дорогу трем закутанным женским фигуркам. Когда подошли вплотную, Сережка попытался разглядеть их лица, но в темноте не смог ничего увидеть.
— Назад, смотри назад! — прохрипел Пузан.
Сережка мгновенно повернулся и стал напряженно глядеть в сторону поселка, невольно вслушиваясь в каждый звук, в каждый шорох за своей спиной. Он слышал, как Денискин сказал:
— Деньги, часы, кольца, серьги — живо! И чтоб без шума! Кто пикнет — не встанет. Ясно?
На мгновенье все стихло. Потом тоненький, дрожащий голосок произнес:
— Отдайте им все, девочки.
Опять стало тихо. Сережке хотелось обернуться, но, помня окрик Пузана, он не решался.
— Долго ты будешь копаться? — угрожающе спросил кого-то Денискин, и ему ответил голос Пузана:
— Чего ты смотришь на нее — рви с ухом!
Сережка чувствовал, как краска заливает ему лицо. «Неужели ему не стыдно? Ведь девчонки! Только бы скорей это кончилось, только бы кончилось!»
— Куда сверток-то тянешь — это ж дамские туфли?! — услыхал он резковатый женский голос.
— Отдай, Клава, пусть берут, — умоляюще отозвался голосок потоньше.
Тут снова вмешался Денискин:
— Молчи! Не твое дело! А ты без разговорчиков… Теперь бегом! Молитесь, что целы остались.
Мимо Сережки, быстро удаляясь, промелькнули три ссутулившиеся фигурки…
Подождав, пока они скроются из виду, ребята двинулись дальше. Сережка уныло смотрел под ноги, боясь взглянуть на ребят.
— На нищих напоролись, эх ты, начальство! — насмешливо процедил сквозь зубы Пузан.
— Молчи, гад! — ответил Денискин. — Кто знал…
Они ругались между собой, не обращая внимания на остальных.
Возле высокой заснеженной кучи мусора, похожей на ту, которая уже служила для них укрытием, все остановились.
Снова присели на корточки и стали ждать. На этот раз недолго. Опять скомандовал Денискин, все вышли из засады, опять Сережка, уже без понукания Пузана, стал тревожно оглядываться по сторонам, страшась окружающей тьмы и в то же время надеясь на нее.
— Деньги, часы, быстро! — выпалил Денискин.
И тогда за своей спиной Сережка услышал дребезжащий, очень печальный голос:
— Что ты, сынок? Опомнись, сынок, откуда у старухи деньги?
— Кому сказал — быстро! — повторил Денискин все так же неумолимо.
— Ребятки, что вы, ребятки, пожалейте… У меня двое сынов на фронте полегли, ребятки… — Женщина говорила часто-часто, с