ловно боясь не успеть высказать самое главное, и в голосе ее услышались слезы.
— Каланча, обыщи ее! — скомандовал Денискин.
— Ироды! Ироды проклятые, погодите, найдут на вас управу…
— Заткнись! — рявкнул Денискин. — Ножа захотела?!
— Отдай им! — раздался мальчишеский голос — Отдай все, а то убьют.
— Ничего, переловят вас, иродов, погодите. На, подавись, проклятый, на, на!..
Вдруг женщина осеклась, тяжело охнула, застонала, а Денискин крикнул: «Бежим!» — и сорвался с места.
Сережка побежал вместе со всеми, увязая в рыхлом снегу, стараясь не отстать, подгоняемый доносившимся сзади пронзительным мальчишеским криком:
— Бабушка, что с тобой, бабушка?!
Сережка задыхался от бега, от волнения. Ему казалось, что за ними гонятся, что сейчас их поймают и все будет кончено. Страх гнал его вперед. Наконец он услышал шепот Денискина:
— Стой!
Они оказались на дороге. Это была неудобная, плохо мощенная дорога, поэтому машины шли по ней редко — шоферы предпочитали делать крюк и ехать в объезд.
Прячась от показавшейся в прорванных тучах луны, Денискин остановился возле какого-то сруба. Едва отдышавшись, Сережка спросил Денискина:
— Чего ты с той старухой сделал, а?
— Ты еще мне поговори — тогда узнаешь!
Перед глазами Сережки в тусклом и косом луче света едва блеснуло узкое лезвие финки. Блеснуло — и скрылось. Он встретился — близко-близко — со взглядом Бориса и прочел в нем то же, что испытывал сам: страх.
Но как ни страшен был Денискин, Сережка видел сейчас в нем единственную надежду на спасение, полагаясь на его опытность и ловкость.
Услышав приказ Денискина возвращаться поодиночке, Сережка робко сказал:
— А я с тобой, Петька, можно?
Денискин двинул его локтем в бок так, что у Сережки перехватило дыхание, а Пузан добавил брезгливо:
— Да отвяжись ты, щенок…
— Кто-то идет, — взволнованно сказал вдруг Заливин.
Резко выделяясь на залитом луной снежном поле, медленно приближались две фигуры. Когда луна скрывалась в облаках, фигуры пропадали, потом появлялись снова. Немного погодя можно было разглядеть идущих под руку мужчину и женщину. В свободной руке мужчина нес маленький чемоданчик.
Потом стали долетать их голоса — обрывки слов, смех — звонкий девичий и сдержанно-снисходительный мужской. Сережка боялся вздохнуть. Рядом с ним, слившись со стеной, безмолвно стояли остальные.
Луна снова скрылась в тучах. Тогда Денискин коротко бросил:
— За мной!
— Не надо! — шепнул Сережка, схватив его за руку. Денискин, оттолкнув его, прохрипел:
— За мной! Все за мной! Семь бед — один ответ! — и выбежал из укрытия.
А дальше было вот что: девушка сделала шаг назад, и вдруг ее нога взлетела вверх. Денискин взвыл. Удар пришелся ему в живот.
Не давая опомниться, девушка схватила его руку, в которой была зажата финка, и крикнула:
— Алеша, бей!
Парень словно ждал команды. Он сбил с ног Денискина и повернулся к Сережке…
Сраженный боксерским ударом под «ложечку», Сережка медленно опустился на землю, судорожно глотая воздух, и последнее, что он увидел, прежде чем потерял сознание, — клубок сцепившихся тел, беззвучно катающихся по снегу, и два широких снопа автомобильных фар, разрезавших ночную тьму…
Вскоре Сережка сидел на скамейке в большой неуютной комнате. Он плакал, закусив губу и стыдясь своих слез.
Взлохмаченный, без единой пуговицы на пальто, Борис Клоков тупо смотрел, как Заливин прижимает грязный платок к подбитому глазу.
Поодаль развалился Денискин. Он все так же двигал челюстью, презрительно чмокал, нагло улыбался, изредка бросал вокруг злобные взгляды.
Пузана не было.
Молоденький милиционер стоял возле скамьи, не спуская глаз с арестованных. За столом сидел капитан и заканчивал протокол.
Около чернильницы лежали серьги, часы, смятые денежные бумажки, лакированные дамские туфельки…
Зазвонил телефон. Капитан взял трубку, послушал и, похвалив своего невидимого собеседника, сказал, обращаясь к задержанным:
— Дружка вашего поймали. Теперь, кажется, все… Если женщина выживет, твое счастье, Денискин. Отделаешься пятнадцатью годами.
Денискин хрипло засмеялся.
— Выкручусь… Досрочно выпустят…
И, небрежно сплюнув, заржал.
Не поднимая глаз, капитан тихо сказал:
— Ошибаешься, Денискин. Придется сидеть сполна.
А за дверью плакала женщина. Сережке хотелось не слышать отчаянных рыданий, он зажал уши, но сквозь стены, сквозь плотно сжимавшие голову ладони прорывался этот надсадный мучительный крик:
— Что ты наделал, Сереженька?! Сыночек мой, что же ты наделал?!
Крик осекся…
Капитан повернул голову к окну и прислушался. Из висевшего на улице репродуктора донесся перезвон кремлевских курантов. Голос диктора провозгласил:
— С Новым годом, товарищи!
Капитан поднялся из-за стола, взглянул на конвоира, дружески ему улыбнулся, потом посмотрел на ребят, и глубокая морщина пересекла его лоб.
1961
Как сложилась судьба тех, о ком вы сейчас прочитали?
Сначала был суд: за групповой разбой и покушение на убийство. Я защищал Сережку и не скрою: на этот раз передо мной стояла не слишком трудная задача. Надо было только объяснить, каким образом он попал в эту компанию, как получилось, что за какие-то считанные минуты случайная встреча перевернула вверх дном его короткую жизнь.
Я рассказал все, о чем здесь написано, и был понят: суд избрал для Сережки условное наказание.
Клокову, помнится, дали шесть лет. Заливину — восемь, Пузану — двенадцать, а Денискину — пятнадцать. Но пятнадцать Денискин не отсидел — не хватило терпения. Он бежал и по дороге убил человека — только за то, что тот не сразу отдал ему свой чемодан. Через неделю Денискина поймали. Его снова судили, приговорили к расстрелу, и приговор этот приведен в исполнение.
Пузан в колонии совершил новое преступление, ему добавили еще пять лет, и, насколько я знаю, он пребывает за «высоким забором» до сих пор.
Следы Заливина потерялись, а Клокова я нашел через несколько лет: он был уже в другой колонии — отбывал наказание по другому делу. Сначала его выпустили условно-досрочно, какое-то время он держался, но потом снова втянулся в «блатные» дела: помогал приятелям по «отсидке» — не даром, конечно — прятать ворованное. Был изобличен и получил по заслугам.
Ну, а Сережка доверие полностью оправдал. Ему было стыдно вернуться в свой класс, и его отправили к родным, в деревню, где Сережка начал работать в колхозе. Потом переехал в город, поступил на завод.
Он кончил вечернюю школу, стал комсомольцем, честно рассказав новым друзьям все, что случилось с ним в ту новогоднюю ночь.
Когда я его разыскал, он уже был студентом-заочником и еще — отцом годовалого сына. Жена работала вместе с ним, и Сережка писал о ней скупо, но нежно.
Он дал мне «честное, честное, честное слово» напоминать о себе «хотя бы по праздникам», но слово свое не сдержал, и я на него ничуть не в обиде. Я привык, что обо мне вспоминают вовсе не в праздники. Так что пусть уж подольше не пишет!..
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
— Да, я виновен, — говорит он и опускает глаза. Они у него синие-синие, а в сумраке комнаты для свиданий при городской тюрьме — кажутся еще синее. — Признаюсь полностью…
— Это известно.
Мы сидим уже битый час, готовясь к завтрашнему процессу, но могли бы и не сидеть, потому что толку от нашей беседы нет никакого. Он занудливо повторяет: «виноват…», «в деле все подробно описано», «что Кузина говорит, то и было», — тяготясь разговором и ничуть этого не скрывая.
— Мне, Саранцев, одно непонятно: вас вообще не тянет на волю?
— Почему? — Он настороженно всматривается в меня, пытаясь понять, какой подвох его ожидает. — Почему же не тянет?
— Если бы тянуло, вы помогли бы мне вас защищать. Найти уязвимые места обвинения… Опровергнуть улики…
Лицо его снова становится скучным.
— Чего там бороться?! Зряшное дело…
Зряшное дело — это он прав. Преступление — дикое. Главное — дерзкое. Редкое по цинизму…
…Душный июльский вечер. Льет грозовой дождь, но и он не приносит прохлады. Женщина открывает настежь окно. Ложится спать. Сквозь дремоту ей слышится шум. Она открывает глаза и с ужасом видит на подоконнике чужого мужчину. Ее крики напрасны: сильный ливень и толстые стены заглушают любой звук. Злоумышленник настигает ее, валит с ног, пытается овладеть. Но она не теряет присутствия духа, сопротивляется, и наконец ей удается сломить его: пьяный, утомившийся от борьбы, он засыпает. Тут же, в комнате, на кровати…
Так про это написано в обвинительном заключении и так же — в показаниях Саранцева. Они заканчиваются словами: «был сильно пьян, ничего не помню, заявление Кузиной подтверждаю».
Заявление было потом, а сначала — лишь крик: «Помогите!» Не ночной, заглушенный дождем, а утренний — на рассвете, когда — в халате и шлепанцах — она выскочила на улицу, добежала до постового: «Помогите! Скорей!» Милиционер не заставил ее повторять — тотчас бросился вслед.
Она привела его на третий этаж четырехэтажного дома, открыла дверь, на цыпочках, боясь спугнуть преступника, провела в комнату: посреди кровати, одетый, в ботинках со следами засохшей грязи, спал молодой мужчина.
Милиционер постоял, посмотрел, оценил ситуацию. Потом подошел к телефону и вызвал конвой.
Саранцев отрезвел через несколько часов. Долго не мог понять, где же он оказался. Его расшевелили, повели на допрос. Саранцев отвечать отказался. «Покажите заявление Кузиной, — потребовал он. — А иначе ничего не скажу».
Следователь показывать не хотел: не положено — раньше времени. Но потом показал — чтобы не топтаться на месте и скорее делу дать ход.
Заявление было коротким:
«Прошу привлечь к ответственности неизвестного мне мужчину, который влез в мою квартиру через окно и напал на меня».