…Драматичнейший эпизод процесса — словно кадр из кинобоевика. Открывается дверь, и входит Алла. Агеев снова опускает свою горемычную голову, Комовский загадочно улыбается, судьи всматриваются в лицо потерпевшей, и только прокурор спокойно постукивает пальцами по столу. Это он ее разыскал, вернул, так сказать, с того света, презрев мистический страх. И теперь она должна нам поведать чудо своего воскрешения.
Она не скрывает, зачем объявилась покойницей. Подробно рассказывает, как задумала этот маскарад и как вовлекла в него свою маму.
— Хотелось зачеркнуть прошлое… И начать новую жизнь… Чтобы все про меня забыли. И чтобы я сама забыла этот кошмар. Я не думала, что меня будут искать… Ведь я никого не убивала, ни к кому не имею претензий. Все, что знала, рассказала, а что не рассказала — не так уж и важно. Умерла — ну и ладно, одним человеком меньше. И конец…
Как — конец?! А Агеев? Ведь от ее показаний во многом зависит его судьба!
Мой вопрос выводит ее из себя:
— О нем еще думать!.. Кто кого душил, гражданин защитник: я Агеева или он меня?..
Мне жаль Агеева. Пусть он даже, как писала Алла подруге, ограничен и скучен (а это, между прочим, вовсе не так). Пусть он отстал, пусть не ходит на выставки и в театры. Разве мешает ему это любить, мучиться, страдать?.. Не вина его, а беда, что женщина, которую он полюбил, расчетлива, холодна и эгоистична. Что, похваляясь богатством своей сложной натуры, она преспокойно протопала по его душе и равнодушно вышвырнула за дверь, как только надобность в нем миновала.
Но стать пред Агеевым на колени мне почему-то не хочется. Да, я сочувствую ему, я ему сострадаю, я сделаю все, что в моих силах, чтобы ему помочь. Но должен ли я уважать его несдержанность? Его злопамятство?
Разве каждый человек, каким бы плохим он ни был, не вправе любить того, кто ему по сердцу, и не любить того, кто ему не мил? Больше не мил… Разве не долг нелюбимого — уйти, если его не желают, уйти без угроз, без упреков, без перечня бед и обид? И тем более — без сведения счетов?
Сказать легко. А вот сделать… Жизнь сложнее, это я понимаю. Что ж, так бывает: не находит человек в себе силы сдержаться, перестает быть на какое-то время хозяином своих поступков, сохраняя, однако, способность понимать, что происходит. Ибо, по наблюдениям одного старого французского юриста, «не только трем четвертям, но и девяти десятым… убийц неистовый порыв не помешает взвесить обстоятельства». Не уверен в точности цифр, но по сути это, видимо, так. И все же порыв есть порыв, особенно если он «неистов». После него наступает прозрение — тяжкая расплата за содеянное, расплата, отмеренная не судом, а своей совестью. И немыслимо тогда бежать от юстиции — от кары, во сто крат менее суровой, чем казнь над собою самим.
Много лет назад знаменитый Ф. Н. Плевако защищал Бартенева — того самого, который послужил Бунину прототипом для корнета Елагина. Вот что сказал он в защиту этой жертвы болезненно страстной любви: «Бартенев заявил о своем преступлении без всякой попытки избежать кары… Он — преступник, но он не призвал лжи на помощь к себе».
Мог ли я повторить эти слова в защиту Агеева?
Как жаль, что наши суды так редко, так робко, так неохотно пользуются помощью психологической экспертизы, несмотря на те возможности, которые им дает закон. Говорят, судья и сам должен быть проницательным «человековедом» — тонким знатоком и врачевателем души. Должен, конечно. Но ведь даже в самом лучшем случае судейское «человековедение» предполагает всего-навсего житейский опыт, умение наблюдать, предполагает навыки и способности, но отнюдь не профессиональное постижение одной из самых сложных и «таинственных» областей человеческого бытия. Психология — это наука, и, как всякая наука, она не терпит приблизительности и дилетантства. Тем более когда от точности выводов зависит судьба людей.
Будь психолог более частым гостем в суде (не гостем — советчиком), мотивы поступков, приведших к драматичным и запутанным конфликтам, получали бы куда более точное, более ясное и убедительное истолкование.
В моем архиве есть письмо, пришедшее с берегов Тихого океана. Его прислала женщина, пережившая тяжкую драму, — человек сильной души и большого сердца. И еще — несомненного дара.
Об этом само за себя говорит ее письмо, которое мне хочется привести почти целиком: пусть голос далекой читательницы из Приморского края прозвучит в разговоре о «тени любви».
«…Я потеряла самого дорогого, самого близкого мне человека — своего мужа. Необычный, быть может, странный, с точки зрения тех, кто мало знал его, какой-то «нездешний» был этот человек, мой муж. Начисто лишенный честолюбия, он жил своим особым миром, тянулся к людям, как бы это сказать, неустроенным, что ли, к тем, кому не очень сладко жилось на свете…
Отпуск он решил провести в бухте Ольга. В одну из первых своих поездок туда он познакомился с журналисткой местной газеты, женщиной талантливой, но, по его рассказам, глубоко несчастной, обездоленной. О том, что эта женщина не без таланта, говорят ее стихи. А мой муж страстно любил стихи, и искра одаренности в любом человеке всегда трогала его. Мне, своему другу, он говорил об этой женщине, говорил, что надо ей помочь, что она не должна там окончательно завязнуть…
В этой самой Ольге он и погиб. Был у той женщины «друг», который решил, что заезжий журналист, «чужак», переходит ему дорогу.
Случалось ли вам наблюдать в тайге бой изюбров — бой насмерть из-за подруги? Животные бьются до тех пор, пока один из них не падет, истекая кровью. Здесь побивает сильнейший, ибо таков закон природы. Инстинкт животных… Но человек!.. Ведь потому он и возвысился над животным, что у него есть разум. Если бы мы не владели своими инстинктами, теми темными силами, которых много еще в недрах души, — разве мы были бы людьми?!
Не хочу жалеть тех, кто на суде будет лить слезы: «Я измаялся, не мог жить без нее…» Не можешь жить — умри сам, но не убивай.
Надо же так случиться, что там, все в той же Ольге, муж написал рассказ «Ночной разговор» — о любви, о ревности… Герой рассказа — геолог, любивший и потерявший любимую женщину, когда в их жизнь вошел третий. «Я призывал на его голову самые страшные несчастья, — говорит герой. — Я был бы рад, если бы он заболел неизлечимой болезнью и умер. Я готов был сам уничтожить этого человека…» Он не сделал этого. Он просто ушел, а они, Лена и Андрей, остались. Но через какое-то время жизнь столкнула этих двух мужчин снова.
«…В декабре меня послали на базу. Я должен был встретиться с человеком из той группы, где осталась Лена.
Первой моей мыслью было отказаться, но что-то толкнуло меня, и я не только не отказался, но, напротив, очень торопился к месту встречи.
Хотелось узнать, не случилось ли там чего-нибудь плохого, и очень ждал, чтобы что-нибудь плохое случилось.
Когда я поймал себя на этой мысли, мне стало не по себе. Но мысль такая была. Я хотел Андрею беды!
К двум часам я порядочно промерз, а человека оттуда все не было. Выстрелил несколько раз из ружья. Никто мне не ответил, только эхо.
Тогда я понял, что с посыльным случилась беда. И около трех часов пошел навстречу. На полдороге было старое зимовье, там рассчитывал передохнуть и закусить.
…Дверь в зимовье была открыта. К ней тянулся широкий след. На снегу я увидел кровь.
С ружьем наготове я вошел в избушку и замер на пороге.
Скорчившись на полу, в замерзшей луже крови лежал Андрей.
Представляете ситуацию? Глухая ночь. На много километров тайга, и надвигается метель. Повернуться и уйти! К утру я был бы на базе. Раньше чем через сутки Андрея бы не хватились. За сутки метель занесет следы, и никто никогда не узнает, что несколько мгновений в лесной избушке нас было двое.
Тайга умеет хранить тайны. Много их похоронено в ее дебрях. Исчезнет во времени и еще одна. Тайга равнодушна. Что ей человеческая жизнь или смерть? Лишь короткий миг.
Значит, только повернуться и уйти, и свершится то, чего я хотел.
И вдруг, в какое-то мгновение я увидел все это как бы со стороны: и ночь, и избушку, и распростертое на полу тело Андрея, и себя, стоящего над ним. И еще я увидел время. Увидел, как проходят секунды, а вместе с ними уходит человеческая жизнь.
Я плохо помню, что было дальше.
Я тащил Андрея на санях, сделанных из моих лыж. Чтобы не петлять, шел по его следу, а в километре от зимовья наткнулся на тушу здоровенного медведя с распоротым брюхом. Тут же валялись ружье и сломанные лыжи Андрея.
На рассвете увидел лагерь. У меня хватило сил выстрелить в воздух.
Очнулся я уже в больнице.
У меня были сильно обморожены руки, но первый вопрос, который я задал: как Андрей?
Я не хотел, чтобы он умирал!..»
Мы с мужем пережили многое, выстояли не одну бурю, пока не убедились, что не сойти нам с наших «орбит». Я очень хорошо понимала этого человека — большого ребенка… Бывало так, что он плакал на моем плече от обиды, от того, что «синяя птица» оказывалась общипанной вороной… И я утешала его, как мать, как сестра, и совсем забывала о том, что я — жена. Ревности не было, а была только боль за нанесенною ему горечь. Таковы были наши отношения.
Не стыжусь писать об этом, потому что это правда. Мой муж не был идеальным человеком. Со стороны многое казалось в нем причудливо-странным. Наверно, он таким и был — в том смысле, в каком причудлив и странен любой человек, у которого есть хоть малая доля индивидуальности.
…Теперь я одна хожу по улицам поселка, по тем улицам, где мы ходили вдвоем. Я понимаю: всякая смерть тяжела, любая утрата горестна. Но когда человек гибнет во имя высокой цели, в его смерти есть величие, есть какое-то оправдание, есть утешение, что ли, для тех, кто остался жить. Но погибнуть из-за того, что чувства другого вольно или невольно оказались обманутыми! Что может быть бессмысленнее, нелепее такой смерти? И не скажешь себе: «Крепись. Так было надо».
Я слышал не раз: ревность общественно опасна. А по-моему, она общественно полезна. Потому что она — симптом неравнодушия, свидетельство сильных страстей и живых человеческих чувств, которые, вопреки прогнозам унылых скептиков, никак не удается вытравить из людей нашему «машинному веку». Она — укор тому самому прагматизму, котор