ый, судя по иным повестям и рассказам, отличает истинно современного героя, надежно укрывшего свое сердце за частоколом иронии от житейских бурь и невзгод.
Страшна не ревность — страшны крайние, дикие формы ее проявления. Страшны и опасны. Страдать от неразделенной любви, от сомнений в своем совершенстве — горько, но и прекрасно. Расправляться с тем, кто тебя не любит, мстить за свои муки, за неуверенность в себе, за свои несбывшиеся надежды — преступно и мерзко. Современного человека действительно недостойно. Потому что истинно современный человек — это прежде всего человек высокой культуры, обогативший себя всем, что дала миру цивилизация. Значит, и сдержанностью, умением владеть собой, способностью укрощать слепые инстинкты.
«Ни слез о потере, ни слез ревности вытереть нельзя и не должно…»
И не должно! Так писал Герцен. И продолжал:
«…но можно и должно достигнуть, чтоб они лились человечески… и чтоб в них равно не было ни монашеского яда, ни дикости зверя, ни вопля уязвленного собственника».
Чтоб лились человечески… Вот, собственно, тот критерий, который позволяет, безошибочно отличить «хорошую» ревность от «плохой», ту ревность, что входит в нравственный капитал современного человека, от ревности, составляющей его ядовитый балласт. Если в отместку за свои слезы я заставляю страдать любимого человека, значит, льются они не человечески. Таков ответ автору письма, с которого начался этот очерк.
…Ну, а что же стало с Агеевым? Сначала приговор был не в меру суровым, потом, после долгих хлопот, его значительно смягчили, отпустили Агеева, поверили, что получил он искупительный урок на всю жизнь. Года два или три назад он был у меня — проездом из города, где поселился, на юг, в отпуск. Вместе с ним пришла славная сероглазая девчушка, суетившаяся вокруг него слишком уж неуклюже, а он подчинялся этой неумелой заботе снисходительно и покорно. С усталым безразличием, как мне показалось.
Мы проговорили не один час — все больше о том, как разыскать ему Аллу: она снова скрылась, забрав Володьку, и Агеев не мог, не хотел поверить, что сын вырастет без него.
Прощаясь, он обещал писать, но так и не написал, и с тех пор я о нем ничего не знаю.
1969
ПРИНИМАЯ ВО ВНИМАНИЕ ЛИЧНОСТЬ…
Попробуйте представить себе такую картину. Утром вы приходите на работу, и вас ждет новость: накануне привлекли к уголовной ответственности товарища по работе, с которым вы прослужили вместе не одни год. Вы еще не знаете, в чем дело, и тем более не знаете, насколько обоснованно предъявленное ему обвинение, но первую, самую непосредственную вашу реакцию нетрудно предвидеть. «Не может быть!» — воскликнете вы, и этот чисто эмоциональный, но вполне естественный человеческий отклик на не укладывающуюся в сознании весть надолго, нередко слишком надолго, определит ваше отношение к случившемуся.
Как же так, ведь это был кроткий, милый, душевный человек!.. Очень вежливый. Очень тактичный. Вся его жизнь проходила на ваших глазах…
Вся ли? А может быть, за благополучным фасадом скрывалось нечто другое? Может быть, параллельно существовали две жизни, может быть, вы просто не были в состоянии разглядеть личность во всех ее измерениях?
…Передо мной — письмо. Подлинник его адресован прокурору республики. Копия пришла в «Литературную газету». Письмо подписали два крупных ученых.
Повод, по которому они на этот раз взялись за перо, далек от науки: их коллега, доцент, осужден, и они — я цитирую уважаемых профессоров — не могут «представить себе его в роли преступника».
«Мы были связаны с осужденным, — говорится в письме, — пятнадцатью годами совместной научно-исследовательской работы. Как ученый он отличался исключительным трудолюбием, принципиальностью и честностью. Несмотря на то что он начал заниматься научной работой в 38 лет, он опубликовал 23 статьи, содержащие важные результаты, и представил к защите докторскую диссертацию. При этом следует отметить, что свои работы он никогда не спешил публиковать, долго вынашивал, детально сравнивал их с работами других авторов. Мы никогда не наблюдали у него каких-либо признаков карьеризма, он производил на нас впечатление очень деликатного и мягкосердечного товарища».
Двадцатитомное дело, по которому осужден доцент, рисует несколько иной образ этого же самого человека.
На протяжении долгого времени жена доцента и ее знакомые «подбирали» абитуриентов, не рассчитывавших попасть в вуз честным путем, и студентов, предпочитавших «сдавать» экзамены, не покидая своих квартир. Доцент охотно шел им навстречу. Конечно, не даром.
Человек, представленный двумя профессорами как «деликатный и добросердечный», совершил тяжкое преступление, опозорив свои седины.
Впрочем, слова «деликатный и добросердечный» я напрасно поставил в кавычки. Легче всего обыграть контраст между ликом иконописным и ликом преступным. Контраст есть, но не потому, что преступник пытался за маской добросердечности скрыть свою порочную сущность. А потому, что оба эти лика, как ни странно, довольно точны.
Да, наука была его жизнью, его любовью, его страстью. Исследовательская работа доставляла ему наслаждение и придавала высший смысл тем многочисленным обязанностям, которые он нес. Даже сейчас, в колонии, в условиях, не слишком способствующих исследовательской работе, он продолжает, насколько возможно, недовершенный труд, благо теоретическая математика не требует лабораторий и специальной аппаратуры.
В математике он был щепетилен и честен. Он не приписывал себе чужих трудов, не старался запрещенным приемом обойти «конкурента», не рвался к теплым местечкам. Он был безупречно корректен с коллегами и друзьями, внимателен и доброжелателен к людям, и он с полным основанием заслужил ту репутацию скромного, трудолюбивого, талантливого человека, которая за ним утвердилась.
Но рядом шла его вторая жизнь, которую он, собственно, и не считал жизнью, а всего лишь досадной необходимостью. Каждый день с высот науки приходилось спускаться в теснину бытия, ибо, кроме красоты математических формул, существует и проза житейской повседневности. Та самая проза, для которой нужен «презренный металл». Правда, доцентская ставка вполне позволяла жить безбедно, но лишний рубль в кармане, как известно, никогда никому не мешал.
Деньги сами шли в руки, для этого не требовалось никаких усилий. И это снимало заботу о быте. Можно было не думать о «презренном металле» и целиком посвятить себя науке. Так что — о чудо логики, усмиряющей совесть! — поборы за фиктивный зачет или за подмену экзаменационной работы неожиданно обретали чуть ли не общественно полезный смысл: математика обогащалась новыми исследованиями, а неспособные студенты все равно проваливались на каком-то другом экзамене, потому что все экзамены сдать за деньги нельзя.
Таким был в самом общем его выражении ход мышления доцента, и он, этот «ход», ничуть не мешал доценту по-прежнему ревностно служить науке, оставаться мягким и добросердечным. Профессора, высоко аттестующие его, не грешат против истины. Просто им трудно поверить, что столь различные, столь несовместимые, казалось бы, свойства и качества могут уживаться в одном человеке.
Профессора в конце концов имеют право в это не верить, этого не знать, ибо они — профессора математики, человековедение не их профессия. Суд такого права не имеет. Потому что закон обязывает его, вынося приговор, учитывать «личность виновного».
Личность… Короткое слово, за которым скрывается так много: духовный мир, воспитание, культура, темперамент, характер… Неповторимая сумма признаков, определяющих индивидуальность. Бесконечность, познание которой составляло веками предмет исследования философов, психологов, педагогов, писателей, юристов.
Но пока ученые разных специальностей, школ, направлений познают этот мир бесконечности, пока они спорят о том, что же все-таки есть личность, суд должен решить эту задачу сегодня, сейчас, в приложении к данному случаю. И не абстрактно, не философски, а в самом что ни на есть утилитарном смысле: от того, как именно решит суд эту задачу, зависит вполне земная, вполне конкретная судьба живого человека.
При этом суд не просто отдает дань справедливости. Он отдает дань закону. Закон повелел ему «учесть личность», и он обязан учесть.
Но как? Вот об этом в законе нет ни слова. И быть, очевидно, не может. Неповторима, индивидуальна личность, представшая перед судом, но и судьи — тоже люди, тоже личности, со своим взглядом, своей оценкой явлений и поступков, своей мерой проницательности, позволяющей заглянуть в людские души.
И все же какой-то критерий оценки личности в сугубо правовом, утилитарно судебном смысле должен существовать. Иначе норма закона, повелевающая исходить при вынесении приговора и из личности подсудимого, приобретет столь расплывчатые черты, что останется практически мертвой буквой.
Доцент был способным ученым, трудолюбивым и симпатичным человеком — это, несомненно, данные, характеризующие его личность, но как их следует учесть в приговоре: «за здравие» или «за упокой»? Облегчают ли они его участь или, напротив, здесь действует принцип: «Кому много дано, с того больше и спрашивается»? Суд пришел именно к этому, последнему, выводу, он определил доценту очень суровое наказание, но где гарантия, что другие судьи не поступили бы иначе?
Да и как, по правде-то говоря, в ходе судебного разбирательства суд может изучить личность? По отдельным штрихам, по отдельным деталям составить о ней представление — да, пожалуй. Но — изучить?!
Спору нет, детали подчас могут быть весьма красноречивыми и для умного, наблюдательного судьи значить немало.
Один инженер был привлечен к ответственности «за нарушение правил безопасности движения и эксплуатации транспорта, повлекшее за собой смерть потерпевшего» — так была сформулирована суть вины в обвинительном заключении. Словом, ехал он на своей машине с недозволенной скоростью, проявил полное пренебрежение к элементарным нормам «дорожного кодекса» и сбил подростка, переходившего улицу на зеленый сигнал светофора в положенном месте.