Как видим, и в прошлом веке наиболее прогрессивные отечественные юристы обращали внимание судей прежде всего на индивидуальные особенности личности подсудимого во всем их многообразии, во всей неповторимости. Эти идеи унаследовала, развила, поставила на прочный научный и законный фундамент советская правовая мысль. Дело за «малым»: чтобы они неуклонно проводились в жизнь.
Сегодня нет уже ни одного ученого-юриста, который не считал бы необходимым комплексное изучение личности преступника для выбора наиболее справедливого и эффективного наказания. К тому же судей прямо обязывает и закон. Но практическое осуществление этого требования далеко от идеала. По-прежнему основным источником сведений о преступнике является характеристика — документ формальный, сухой, даже в малой степени не позволяющий объемно судить о человеке.
Авторы того же исследования провели анализ характеристик, которые суд «учитывал» при избрании меры наказания как «данные о личности». Вот их вывод: «в характеристиках чаще встречаются общие оценки… чем указания на конкретные факты и свойства личности». Исследователи не добавили, что эти «общие оценки» сплошь и рядом субъективны, произвольны, поверхностны, что они отнюдь не зеркало личности, а сугубо формальная, штампованная отписка.
Хочется напомнить о предложении, которое высказывалось неоднократно, в том числе и автором этих строк: суд нуждается в помощи психолога, которого надо бы видеть участником процесса гораздо чаще, чем это бывает. Ведь когда речь идет о человеке и его судьбе, всякая приблизительность недопустима.
Мысль эта все больше пробивает себе дорогу — ее поддерживают уже не только видные ученые-правоведы, но и судьи самого высшего «ранга». На одном из недавних пленумов Верховного суда СССР, обсуждавшем вопросы судебной практики но делам несовершеннолетних, председатель Верховного суда Литвы А. Л. Ликас говорил о том, как порой не хватает в процессе психолога, который помог бы суду правильно разобраться в личности подростка, в сложностях его взаимоотношений со сверстниками, с родителями, со всеми, кто так или иначе влиял на его волю, формировал его нравственные качества, его духовный мир. С грустной иронией оратор заметил, что специалистов по психологии животных у нас оказалось больше, чем специалистов по психологии трудных подростков…
А ведь суду консультант-психолог нужен не только тогда, когда на скамье подсудимых — подросток: правильно и глубоко постигнуть личность подсудимого суд должен всегда. По любому делу.
Очень может быть, что участие психолога в процессе — не единственный выход и даже просто не выход. Но, как бы там ни было, критерии постижения личности применительно к задачам суда должны быть найдены и внедрены в повседневную практику. Иначе требование закона — выносить приговор с учетом личности подсудимого — останется невыполненным, а неизменно присутствующая в приговоре фраза: «принимая во внимание личность…» окажется формальной отпиской.
1973
СУТЯГА
Я возвращался из командировки — из очень маленького северного городка, где единственный дальний поезд задерживается всего на одну минуту. До его прихода оставалось еще полчаса. Несколько пассажиров, посмеиваясь, толпились возле красочно оформленного стенда — традиционного «Окна сатиры», бичующего местные пороки. Наверно, ему стоило висеть не на вокзале, а на площади, на улице или в клубе, но кто не знает, что в маленьком городе именно вокзал — излюбленное место встречи, где обмениваются новостями, показывают себя и разглядывают других?..
Без особого любопытства — просто чтобы убить время — я протиснулся к витрине. Так и есть — издавна примелькавшиеся сюжеты! Подобранный на улице алкоголик… Автобусный «заяц-рецидивист»… Алиментщик, сбежавший от малолетних детей… Девица не слишком твердого поведения — остроумный редактор обнародовал не только ее портрет, но и точный адрес…
И вдруг — подпись под шаржем, несколько неожиданная для этой сомнительной галереи:
«Осторожно — сутяга! Непризнанный «гений» Иван Николаевич Д. мешает работе коллектива».
Художник не был горазд на выдумку: тщедушный длинноволосый старик стучался на его рисунке десятью руками в десять дверей, занудно крича: «Я — гений! Я — гений!..» Как попал сюда, в «Окно сатиры», этот взбалмошный старик? Чего добивается он? На что претендует? Я попробовал домыслить то, что было скрыто за шаржем, — дофантазировать, дорисовать. Но тщетно. И тогда, за десять минут до прихода поезда, к восторгу ожидавших чуда у кассы, сдал свой билет…
Иван Николаевич Д. был когда-то учителем, преподавал ботанику и зоологию, потом заболел, перенес тяжелую операцию легкого и к работе уже не вернулся: запретили врачи. На старости лет он женился, переехал к жене в этот тихий городок, предался покою, но «старику» едва перевалило за пятьдесят, и нерастраченная энергия требовала выхода.
Тогда он взялся за перо. Нет, лавры графомана вовсе его не прельщали. Он не собирался сочинять стихи, романы или многоактные пьесы. Он писал о том, что знал, и в жанре, который был ему близок. Газеты и журналы опубликовали несколько его статей — размышления учителя о методике преподавания биологических дисциплин. Такого преподавания, при котором элемент познавательный органически сочетался бы с «элементом» нравственным. Учитель размышлял о том, как ненавязчиво, оставаясь в рамках программного материала, привить детям любовь к природе, воспитать наблюдательность, научить их понимать «меньших братьев», восхищаться эстетикой всего живого.
Это было не бог весть какое открытие, попытки такого рода делались многократно, методисты накопили достаточный опыт, но в статьях Ивана Николаевича привлекали оригинальные незаемные мысли, понимание детской психологии, а главное — искренность, увлеченность, полемический задор, который всегда по-новому высвечивает давно известные вещи.
Он не был особенно плодовит — за несколько лет опубликовал всего пять или шесть статей, но работал каждый день с упорством ученого, нашедшего себя в деле важном и нужном, которое придало смысл и содержание всей его жизни. Он внимательно следил за литературой по теме, которая его волновала, и однажды наткнулся на изданную в областном центре популярную брошюру, где обнаружил четыре страницы, весьма хитроумно списанные с его статей.
Он стал сличать тексты и увидел, что автор брошюры не перенес в свой труд дословно ни одной его фразы, зато все мысли и наблюдения, которыми Иван Николаевич так гордился, которые выстрадал, дал им жизнь, были выданы автором за собственные. Слова, конечно, были другие — богатый русский язык, как известно, щедр на синонимы, — но мысли те же, и от этой беззастенчивой кражи сжималось сердце…
Иван Николаевич написал плагиатору вежливое письмо — вежливое по форме, но гневное по существу. А в ответ получил письмо оскорбительное и по существу, и по форме. Тогда он, не долго думая, обратился в суд.
Завели два дела, и, как ни были они связаны друг с другом, объединить их в одно по закону не полагалось: дело о плагиате и дело об оскорблении. Дела эти, скажем прямо, суду совсем не подарок. Разбирать их — одно мучение. Копаться в деталях, в штришках и нюансах — для обиженного в них-то весь смысл, вся боль, а для обидчика они пустяк, не стоящий внимания, капризы и дрязги, возведенные в «прынцып».
Все то, что для обиженного его честь, достоинство, кропотливый труд, бессонные ночи, обидчик обозвал уязвленной гордостью, непомерным самолюбием, манией величия и даже заумным бредом.
Плагиатор не был простофилей, он заранее все предусмотрел и теперь выкладывал козыри с хваткой ловкого стряпчего: статьи Ивана Николаевича были им перечислены в списке использованной литературы, и это вроде освобождало его от необходимости дать сноску на соответствующей странице. Истцу радоваться бы, что он красуется рядом с именами Дарвина, Павлова и Кювье, но ему и этого мало — требует, чтоб его помянули особо, словно он и есть главный биолог всех времен…
Такой предстала позиция истца в трактовке ответчика, и, надо сказать, его ирония имела успех. Тем более что, несогласный с заключением экспертизы, поддерживавшей на первых порах плагиатора, Иван Николаевич отправил несколько жалоб, а жалобы сошлись в одном месте, образовав не то чтобы очень пухлый, но все же солидный том, приобщенный к судебному делу. Такая назойливость всегда производит не лучшее впечатление…
Редактор «Окна сатиры» — очеркист городской газеты — оказался славным пареньком с голубым ромбиком в петлице; совсем недавно он окончил университет, добровольно уехал работать в «глубинку», к делу относится с огоньком — это он сам мне сказал: «С огоньком, а как же иначе?!» И правда, иначе нельзя, но почему сатирический «огонек» должен обжечь человека, который виновен лишь в том, что с достоинством относится к своему труду?
— Разве сутяга не типаж, достойный осмеяния? — саркастически отпарировал паренек, нервно кусая тонкие губы. И наставительно добавил: — Такие, как Д., отвлекая суд вздорными домогательствами, мешают ему в борьбе с истинным злом.
Кто пустил его в ход — брезгливое и липкое словечко «сутяга»? Может быть, оно вошло в привычный словарь с легкой руки фельетонистов, усмотревших нравственный изъян в попытке решать любые споры непременно в народном суде? Мания сутяжничества конечно же существует, порой она обретает черты почти патологического зуда, когда в разбирательство надуманного конфликта вовлекается множество учреждений. Лишенный всякого принципа пустяк обрастает многотомной перепиской, а ничтожность предмета, о котором ведется спор, обнажается тем резче, чем крикливее и высокопарнее демагогия жалобщика.
Все это так, но не слишком ли широкое толкование даем мы подчас понятиям, вошедшим в разговорную речь? Ну, как назовешь Ивана Николаевича сквалыгой и сутягой, если в итоге оказалось, что он полностью прав? Закон дал широкую возможность каждому защитить свою честь, так что тем, кто несправедливо обидел ни в чем не повинного человека, придется перед ним извиниться. Меня тревожит другое: как могло прийти в голову бросить тень на человека только за то, что он законными средствами, в советском суде, отстаивал свое право? Ведь по логике тех, кто за это его упрекал, Д. заведомо был неправ. Но разве кто-нибудь, кроме суда, мог решить, прав он или нет? Разве кому-либо дано право подменять собой суд? И что порочного в том, что две равноправные стороны, отстаивая каждая свои доводы, предстали перед судом, чтобы тот непредвзято их рассудил?