— Я не уверен, что вы правы, — деликатно заметил редактор сатирического «окна». Диалог с ним, явно бессмысленный практически, обещал быть интересным с позиции принципиальной. — Разве суды существуют для того, чтобы заниматься пустяковыми дрязгами? Знаете, какой вред приносят все эти «правдоискатели»? Они заставляют целые учреждения заниматься проверкой, а потом выясняется, что вся их «правда» — сплошная ложь.
Мне захотелось спустить его с высот теории на грешную землю.
— Что, однако, вы предлагаете не вообще «правдоискателю», а учителю Д., которого ославили на весь город?
— И поделом! Не потакать же высокомерной амбиции. Его требование, если хотите, просто нескромно.
Вот так номер — нескромно!.. Что такого он требует? Чтоб вернули ему то, что ему же принадлежит. Не вещь — идею. Духовную ценность. А если бы даже и материальную? Свою же ведь, не чужую… Как ни мала эта ценность, она — его, кровная, им выношенная и рожденная!
Правовая сторона конфликта неотторжима от нравственной. Закон не только предоставил возможность каждому отстаивать в суде неприкосновенность своего произведения, но и предусмотрел уголовную ответственность за «присвоение авторства», не сделав никаких оговорок насчет того, когда защита авторской чести почтенна, а когда — «нескромна». Каким же образом человек, осуществляющий свое законное право, может оказаться сутягой? Защищая то, что закон признал подлежащим защите, он не только отстаивает свой собственный, но и общественный интерес. Ибо права, которые наш закон гарантировал гражданину, — столь же высокая социальная ценность, как и обязанности, которые на гражданина возложены. В защите их, как и в строжайшем контроле за исполнением обязанностей, заинтересовано все общество. Недаром же одну из важнейших задач правового воспитания В. И. Ленин видел в том, чтобы каждый научился «воевать за свое право по всем правилам законной в РСФСР войны за права».
Не знаю, размышлял ли над этим мой собеседник, — в утешение ему замечу, что он, оказывается, не одинок.
В приморском курортном городе, где впору отвлечься от деловых забот, случай свел меня с местным судьей. «Приходите завтра в суд, — сказал он, — не пожалеете». — «А что за дело?» — полюбопытствовал я. «Один сквалыга затеял тяжбу из-за каких-то ста рублей. Второй год мучаемся, а ради чего?!»
Дела такого рода слушать не интересно, а уж писать о них — тем более: ни загадочной интриги, ни головоломных сюжетов, ни подробностей, от которых захватывает дух. Может быть, поэтому так редко заглядывают в дела гражданские — в то, что принято называть имущественными спорами, в распри вокруг бабушкиного салопа, в священные бои за покосившийся чулан. Между тем именно тут разыгрываются порой шекспировские страсти, обнажаются сложнейшие нравственные конфликты, ждущие своего осмысления.
Пенсионер Власов задолжал горкомхозу квартирную плату: терраску, примыкавшую к комнате, в которой он жил, какая-то комиссия признала жилым помещением, потом про это забыли, квартплату не взыскивали, хотя решение комиссии никто не отменял. И когда ревизия обнаружила «неувязку», долг вместе с пеней составил изрядную сумму — 106 рублей 12 копеек.
Долг свой Власов вернуть отказался: он был убежден, что холодная терраса — помещение нежилое, за которое платить не полагается. А горкомхоз придерживался мнения диаметрально иного, за ним стояло решение официальной инстанции, и он поступил так, как ему позволял закон: взыскал с Власова долг через нотариуса, которому предоставлено право в подобных случаях учинить так называемую «исполнительную надпись». Тогда Власов обратился в суд…
Не успел еще суд сказать своего веского слова, а горкомхоз уже наложил на «противника» моральные санкции: общее собрание учреждения, где он честно трудился, несмотря на почтенный возраст, потребовало, получив письмо горкомхоза, чтобы крохобор взял обратно свой иск.
Однако воспитательная акция ничуть Власова не воспитала. Он вовсе не считал себя крохобором, а возникший конфликт — пустяком. Он был убежден в своей правоте и отступать не собирался. И победил: после многих месяцев борьбы Верховный суд республики признал террасу нежилым помещением, за которое квартплата не вносится…
Суд-то признал, но вопрос все равно остался: а пристойно ли было вообще биться из-за скромной суммы, отнимая драгоценное время у солидных людей, занятых многотрудными и ответственными делами?! Разве душевный покой не дороже? Разве здоровье не стоит того, чтобы, махнув рукой на копеечные потери, пойти горкомхозу навстречу и предаться многочисленным радостям, которые дарит нам жизнь?
Наверно, так было бы разумней и проще. Не наверно — бесспорно. Но бесспорно и другое: не каждый — нет, далеко не каждый — покупает покой ценою отказа от своей правоты. И вовсе не каждый считает возможным сорить деньгами, даже если такой «сор» не наносит непоправимого ущерба его бюджету. К тому же позволительно спросить: с какой суммой не жалко расстаться без боя, чтобы избавить себя от хлопот и нервотрепки? Сто двадцать, скажем, еще куда ни шло… Ну, а сто сорок? Сто восемьдесят? Триста пятьдесят?.. Разве сумма сама по себе определяет, велика она или мала? Для одного и тысяча нипочем, для другого и десять рублей — капитал…
Нет, дело не в сумме. Человек с развитым чувством справедливости, с гражданским самосознанием, исполненный уважения к праву, не только не может — не должен уступать требованию, которое он считает незаконным, сколь бы «мелкой» и «мелочной» ни казалась со стороны его принципиальность. Ибо мелких прав не бывает и мелочных принципов — тоже. Все, что установил закон, одинаково важно для правопорядка, все подлежит безусловной защите: и «маленькое» право квартиросъемщика, и большое право гражданина.
Конечно, судьи не сидят сложа руки — у тех, кто вершит правосудие, немало работы: трудной, напряженной, подчас мучительной. Но это вовсе не значит, что судьям нет дела до «мелких» конфликтов, ранящих сердце и омрачающих существование. Ведь и медикам хватает забот бороться с тяжкими болезнями, но разве из-за этого перестали лечить насморк, разве с нарывом на пальце стыдно идти в поликлинику, поскольку время врача занято недугами посерьезнее, поопаснее? В конце-то концов суд создан не для того, чтобы мы облегчали ему жизнь — чтобы он облегчал нашу…
Почти полвека назад отец большого семейства, рабочий-железнодорожник, построил домик в деревне. Прошли годы, деревня разрослась и стала райцентром. Один из сыновей уехал в Москву, обзавелся семьей, стал видным ученым. «Вышли в люди» и другие дети. Потом умер отец. Дом остался наследникам.
Детей было трое — два сына и дочь. Всем им уже за шестьдесят, а старшему — профессору, доктору наук — даже под семьдесят. Некогда их связывали прочные родственные узы, потом отношения омрачились — возник семейный конфликт, в котором едва ли разберется объективно и беспристрастно кто-либо посторонний. Да и не надо ему, постороннему, в этом во всем разбираться. Не его это дело. Не его, не ваше и не мое… Я точно знаю, в чем суть возникшего конфликта — и чисто правовая, и, если можно так выразиться, нравственно-психологическая, но намеренно не хочу этого касаться. Идет спор из-за дома, по-мирному наследники договориться не могут — на то и суд, чтобы точно установить, на чьей стороне закон. Обидно, что комната развела братьев по разные стороны невидимого барьера, да что же делать — это свершилось, и теперь разбираться в их взаимных претензиях не «доброжелателям», а тому органу, который специально создан для разбирательства таких споров.
Это кажется азбучным, и я испытываю неловкость оттого, что растолковываю элементарные вещи. Но, увы, это необходимо — коллеги выдвинули против профессора тяжкое обвинение: как посмел он довести свой спор до суда? Они предъявили ученому ультиматум: если он не «закроет» дела, перед ним закроют двери института, в котором он работает несколько десятков лет, — воспитателю молодежи не пристало судиться…
Если перевести эту максиму с языка возвышенной патетики на язык житейской прозы, то она означает вот что: откажись от своего права, но не переступай порога суда! Словно суд — наш, советский суд — какое-то сомнительное заведение, появиться в котором неприлично уважающему себя человеку.
Как же быть тогда с законом, который установил, что каждый гражданин «вправе обратиться в суд за защитой…» и что — самое главное! — «отказ от права на обращение в суд недействителен»? Как же быть с другим законом, утверждающим, что «правосудие по гражданским делам осуществляется только судом», а не коллективом уважаемой кафедры, почему-то решившим, что законы сопромата и законы юридические — материя сопредельная, одинаково доступная его разумению?
За всем этим стоит слишком очевидное стремление подменить суд многолюдным сходом, решающим не по закону, а по своему усмотрению. Очень может быть, что в том или ином конкретном правовом споре закон окажется на стороне не слишком приятного человека, а тот, кто вызывает самое искреннее расположение, по закону будет неправым. И с этим придется смириться: в спорах гражданских побеждают не безупречный послужной список, не похвальные отзывы сослуживцев или соседей, а право, и только право.
В нашем примере, к слову сказать, нет даже и этой дилеммы. За пятьдесят с лишним лет профессор прошел путь от пастуха до крупного ученого, внесшего значительный вклад в науку и в производство. Сотни учеников воспитал он, создал десятки научных трудов. Многими наградами и почетными званиями отмечен его труд. И брату своему долгие годы он был опорой и помощью: благодарственные письма нынешнего «противника» стали заурядным «доказательством» в судебном споре…
Но теперь этот спор, рожденный мучительной семейной драмой, почему-то бросает тень на доброе имя ученого. И вот уже один институтский товарищ с пристрастием проверяет, не присвоил ли профессор чужую диссертацию, другой — по заслугам ли получил награды, а третий решается на прямое беззаконие: «изымает» корреспонденцию, поступающую в институт на его имя…