Меньше всего я склонен думать, что заслуги, сколь бы значительны они ни были, могут служить индульгенцией виновному человеку. Профессор вуза воспитывает молодежь, он пестует будущих специалистов, чей долг — не только строить дома, но и нести людям добро, чистоту, бескорыстие. Ему доверены большие социальные ценности, и, естественно, предполагается, что он относится к ним с повышенной бережливостью и может служить образцом для других.
Как же оправдал профессор Л. то доверие, которое оказало ему общество? Учил ли он студентов плохому? Влиял ли дурно на них своим личным примером? Ничуть не бывало: к нему нет никаких претензий. Еще несколько месяцев назад руководители института подписали документ, из которого видно, что вся педагогическая работа профессора проходит «на высоком идейно-теоретическом и научном уровне». Таких документов в его личном деле немало, и ни одна строчка не бросает на него лично даже самую малую тень.
Тогда в чем же именно он провинился?
Поразительно упорство, с которым следователь, занимавшийся делом его сыновей, искал зримую связь между их преступлением и «пагубным влиянием» отца, исходя из сомнительной мудрости о яблоке, падающем неподалеку от яблони. Так бывает: уверовав в одну-единственную причину, закрываешь глаза на все остальное, на многообразный и сложный их комплекс, и выискиваешь только то, что будто бы подтверждает желанную версию.
По делу Игоря и Олега проведены экспертизы, редчайшие в судебной практике: физико-математическая и филологическая. К самому делу — к тем, кого называют «подследственными» — эти экспертизы ни малейшего отношения не имеют. Но имеют — к профессору…
Оба брата учились в институте, где преподает их отец. Следователь заподозрил, что сыновья поступили в институт не без участия папы. Из архива были извлечены письменные работы на вступительных экзаменах семилетней давности. Эксперты решили, что за работы, оцененные четверкой, надо было поставить двойки. Это мнение не подверглось судебной проверке, и, таким образом, ни принять его, ни отвергнуть я не могу. Принимаю как мнение — и только.
Ну, так что же, обнаружена взятка? Или подлог? Или, может, небрежность, за которую кто-то понес наказание? Нет, ни взятка, ни подлог не установлены. А наказание, оказывается, должен нести отец: его имя, говорят, магически действовало на экзаменаторов и они якобы завышали оценки.
Между тем в институте учились и дети других профессоров, чьи имена не менее «громки». И это можно только приветствовать: создание инженерных династий — дело нужное, благородное, его поощряли и будут поощрять. Почему не проверено, однако, точны ли оценки на вступительных экзаменах других абитуриентов из преподавательских семей? Не потому ли, что эти абитуриенты впоследствии не преступили закон? И почему никто из экзаменаторов не привлечен к ответственности? Не потому ли, что им нечего вменить в вину?
Завышение оценок с помощью магии своего имени — далеко не весь криминал, который значится за отцом. Установлено, например, что три года назад, возвращаясь с банкета, он вышел из такси под изрядным хмельком… Другой раз по ошибке он вроде бы постучался в чужую квартиру… Об этом говорили негодующие жильцы на собрании, где обсуждалось поведение Игоря и Олега. Жильцы тоже решили, что учить студентов профессор больше не вправе.
Ну, разве это справедливо, разве этично — спустя годы припомнить человеку все оплошности, слабости и грешки, с упоением и пристрастием выискивать их в его прошлом?
И все же, и все же…
Что бы там ни было, от моральной ответственности отцу никуда не уйти, и нести ему ее через всю жизнь. Но зачем же к подлинной вине примешивать еще и другую, искусственно соединяя в общую цепь вещи несоединимые? Только ли для того, чтобы счесть, что из нашумевшей истории сделаны выводы и приняты надлежащие меры?
Что это, в сущности, значит — принять надлежащие меры? Всегда ли непременно — уволить, осудить, объявить выговор, издать грозный приказ? Преступление, совершенное сыном Анны Николаевны, тоже взывало к «принятию мер», и они были приняты ею самой — безжалостно и беспощадно.
Не уход с работы в действительности был этой мерой, а жестокое осуждение, которому она себя подвергла. Голосом совести. Непреходящим чувством вины. Стыдом перед окружающими. Это и есть та моральная ответственность, которая неизбежно должна следовать за моральной виной. Ответственность, наступающая не по приказу номер такой-то, а по приказу души.
Приказом души профессор Л. подверг себя казни, которая не под силу даже самым крутым «оргмерам». Не за то, что когда-то выпил на чьем-то банкете, а за то, что его взрослые дети перечеркнули все, к чему он их вел, бросили черную тень на его доброе имя. Весь город уже знает о его беде и позоре, и я не могу себе представить наказания строже, больнее и тяжелей.
1973
Очерк был опубликован, и сразу же стали приходить читательские письма. Точнее, письма еще были в пути, а уже принесли телеграммы.
«Восхищаюсь, горжусь, одобряю», — откликнулся на поступок учительницы доцент педагогического института. «Это не мужество, а трусость», — телеграфировал директор школы, разъяснивший в письме, которое он отправил вдогонку, что никогда не отпустил бы Анну Николаевну с работы, убедил бы ее остаться в классе, дав ученикам урок стойкости, показав, как надо переносить свалившуюся на человека беду.
«Возмущен постыдным выгораживанием отца, стремящегося уйти от ответственности за мерзкий поступок своих отпрысков, — так комментировал ученый-экономист, персональный пенсионер, ту часть очерка, где речь шла о профессоре. — Благодаря таким заступничкам многие родители безнаказанно калечат своих детей, а потом, когда общество взваливает на себя заботу об их перевоспитании и страдает от их выходок, требуют еще и сочувствия. И представьте себе, — получают: наглядный тому пример очерк «Яблоко от яблони…»
«Легко предвидеть, — возражала экономисту мать пятерых детей, начальник смены текстильного комбината, ударник коммунистического труда, — что позиция относительно вины родителей, не предотвративших преступление детей, встретит сочувствие далеко не у всех. Противники вспомнят, наверно, не только пословицу о яблоке и яблоне, но еще и другую: «Что посеял, то и пожнешь», сошлются на народную мудрость и докажут, что, чем больше требовательность и непримиримость, тем лучше для общественного интереса. Что родитель, сознающий, какое наказание ждет его, если дети нарушат закон, будет лучше воспитывать их. Какая наивность! Разве из-за страха перед грядущим наказанием за нерадивость мы все отдаем своим детям? У меня их пятеро, все отлично работают и учатся, старшему скоро уже тридцать — столько же, сколько и сыну профессора. Так что же, и за тридцатилетних мы отвечаем так же, как за десятилетних? Не приведет ли это к обратному результату — к иждивенческой психологии великовозрастных детей, которые и без того, на мой взгляд, страдают сегодня (пусть не все, но некоторые) чрезмерной инфантильностью?..»
Были и не просто отклики, но обстоятельные размышления по существу вопросов, поднятых в очерке. Я благодарен всем, кто меня поддержал, но интереснее и важнее, конечно, письма, которые вступали с очерком в спор.
Вот одно из них, его прислал из Московской области доктор Г. Егоров:
«Я несколько раз прочел очерк «Яблоко от яблони…». Написанный с болью за человека, с уважением к личности, продиктованный, несомненно, лучшими чувствами, этот очерк, однако, не убедил меня.
Я — врач, хирург-ортопед, мне 48 лет. Мой жизненный и профессиональный опыт дает мне известное право судить о том, насколько виноваты герои очерка в падении своих детей.
Сомневаюсь в том, что Анна Николаевна была прекрасной воспитательницей сына. Давайте сначала условимся, какой смысл мы вкладываем в понятие «хорошо воспитала», или (как выражается автор очерка) «воспитала что надо»… Ведь о воспитании судят не по процессу этого самого воспитания, а по его результату. Если итогом «прекрасного» воспитания оказывается скамья подсудимых, то разве это не является безжалостным и сокрушительным приговором прежде всего именно воспитателю?
Автор говорит о множестве факторов, влияющих на формирование личности: школа, соседи, улица, кино, телевидение… И даже «наследственный код»… Все это верно. Но прежде всего таким «фактором» являются родители — их поведение, их образ мыслей, их слова, их наглядный пример. Никакая грязь не прилипнет к ребенку, если перед ним чистые и честные образы матери и отца.
Из очерка вытекает, что автор как бы осуждает Анну Николаевну за то, что она отказалась от учительского места, посчитав недопустимым воспитывать других детей, после того как она не сумела воспитать своего. А по-моему, это самый правильный ее поступок — искупление вины, которую она осознала. Поздно, но все-таки осознала… И не упрекать нам надо ее, а поблагодарить за честность и прозрение.
Что касается профессора Л., то автор меня не убедил даже в том, что тот осознал свою вину. Все мы имеем обязанности перед обществом. И важнейшая из них — вырастить достойных детей. Проповедь добрых нравов окажется лишь тогда действенной, когда слушатели будут воспринимать слова и дела как единое целое. Если же слова воспитателя расходятся с его поведением, с образом его жизни, то это даст лишь противоположный эффект.
Из очерка не вполне ясно, в ч е м и м е н н о проявилось у профессора Л. осознание им своей вины, извинился ли он перед обществом за то, что «подарил» ему двух нравственных уродов, объяснил ли коллегам, как это случилось и как он думает жить и работать дальше. Ведь, судя по всему, он предполагает и впредь воспитывать студентов, то есть растить нашу смену — готовить не только будущих специалистов, но и граждан нашей страны, отцов и матерей, которые в свою очередь станут воспитателями. Анна Николаевна, несмотря на то что она плохо воспитала своего сына, заслуживает уважения.
Заслуживает ли уважения профессор Л., об этом мы сможем судить лишь по его к о н к р е т н ы м последующим делам, по тому, как и насколько он осознает тяжесть совершенного, как искупит свою вину».